Улица Альберта (Рига)

Улица Альберта Рига
Alberta iela
Общая информация
Страна	Латвия
Город	Рига
[wikimapia.org/#lang=ru&lat=56.958782&lon=24.109540&z=17&m=b на Wikimapia]
[maps.yandex.ru/-/CVr1jTLJ на Яндекс.Картах]

Улица А́льберта (латыш. Alberta iela) — улица в центре Риги, соединяет улицы Стрелниеку и Антонияс.

История

Улица Альберта была заложена в честь 700-летия города и названа именем основателя Риги Альберта фон Буксгевдена. Улица Альберта была построена за 2 года. Улица Альберта считается жемчужиной югендстиля. Памятниками архитектуры признаны 8 домов. Большая часть домов на улице Альберта построена по проектам Михаила Эйзенштейна. В Латвийской ССР улица называлась именем революционера Фрициса Гайлиса.

Достопримечательности

• д. 1 — был построен архитекторами Генрихом Шелем и Фридрихом Шеффелем в 1901 году. Дом занимает угловой участок на пересечении улиц Антонияс и Альберта. Был отреставрирован в 2009 году. Во время обучения в Латвийском университете в доме проживала известная латвийская эссеистка и писательница Зента Мауриня.

• д. 2а — здание было построено в 1906 году по проекту архитектора Михаила Осиповича Эйзенштейна, занимавшего пост начальника отдела дорожного движения губернской управы. Был доходным домом Богуславского. Считается последним домом Эйзенштейна, выполненным в стиле декоративного модерна. Здание характеризует необычная примета — ложный этаж, который является наиболее эффективным проводником солнечного света (солярный культ очень много значил в архитектурной концепции модерна), а также позволяет сконцентрировать на себе декоративность (то есть ложный этаж функционировал как дополнительное место для размещения декоративных элементов). В то же время он был просто необходим, исходя из общего эстетического принципа равенства фасадов, которые должны были располагаться на одной линии.

Над входами в здание можно увидеть две женские скульптурные фигуры (условные оперные певицы) с факелами (один из факелов отвалился с течением времени), одетые в «мокрые одежды», модные на рубеже XIX и XX веков. В то же время скульптурные изображения являются символами очищения и неограниченной силы огня. Вглубь здания, во внутренний двор, в соответствии с проектами лейпцигских доходных жилых домов ведёт широкий проход. Входы обрамляют два сфинкса, зарисованные Сергеем Эйзенштейном в десятилетнем возрасте. Также заслуживает внимание взаиморасположенность четырёх уровней-стихий, плавно переходящих друг в друга, на которые архитектор условно разделил фасад здания: земля — вода — огонь — воздух, а также цветовой контраст между серым облицовочным материалом и красным кафелем (уровень «огня»).

В доме с 1909 по 1915 годы прошли первые годы жизни Исайи Берлина, которому суждено было стать философом с мировым именем, основоположником нового направления философской мысли. Лучший друг Рандольфа Черчилля, встречавшийся с Анной Ахматовой в послевоенном Ленинграде. Отец дал ему фамилию своего приёмного деда, владельца нескольких мануфактур.

С 1916 по 1930 года дом принадлежал латвийской домовладелице по фамилии Лубе. В это время в здании функционировали школа акушеров и родильная клиника, в которой работал доктор Юрьян. В одной из квартир проживал оперный певец Йослевич со своей супругой.

• д. 2 — здание было построено архитектором Эйзенштейном в 1906 году. Сперва было доходным домом богатого рижского домовладельца Богуславского, после революционных событий перешло во владение госпожи Лубе. Здание отличает умеренная декоративная составляющая и подчёркнутая вертикальность (как в случае с соседним зданием); также заслуживает внимания параметрическая игра архитектора с арочными изображениями и оконными проёмами.

В здании располагалась квартира генерального консула Бельгийского королевства в Латвийской республике Рема, а также канцелярские помещения бельгийского диппредставительства. В одной из квартир проживал судья-юрист Салминьш со своей супругой, писательницей Аидой Ниедре. В доме также проживал известный латвийский архитектор межвоенного и советского периодов Сергей Николаевич Антонов со своей супругой, актрисой Ольгой Антоновой. Одной из квартир по этому адресу суждено было стать последним пристанищем для рижского публициста, адвоката и краеведа Сергея Марковича Нюренберга, отца двух талантливых дочерей — Елены Сергеевны Нюренберг и Ольги Сергеевны Бокшанской, тестя Михаила Афанасьевича Булгакова.

• д. 3 — год постройки и автор неизвестны. В доме проживал рижский архитектор Пауль Мандельштам, приехавший в Лифляндию из небольшого населённого пункта Жагаре на территории современной Литвы. В настоящее время в здании располагается жилая резиденция посла РФ в Латвии.

• Создателем д. 4 также был архитектор Михаил Эйзенштейн. Строил он его для своего хорошего друга — сказочно богатого заместителя председателя губернского суда Андрея Лебединского, который выкупил несколько садово-огородных участков на этой улице после 1901 года — до этого территория принадлежала главному садоводу города Тимму. Дом был готов в 1904 году. Реставрация состоялась уже в новейший период и была завершена в 2008 году.

Здание отличает богатая архитектурная характеристика: в первую очередь обращают на себя внимания два колоритных стукковых льва, повёрнутых хвостами друг к другу — символы неразрешимого противоречия и непрекращающейся борьбы, в которой не суждено достичь консенсуса. Эти скульптурные фигуры могут быть интерпретированы как обозначения непреходящей битвы между двумя как бы взаимоисключающими составляющими жизни Эйзенштейна-старшего — между хаотичной неупорядоченной повседневностью и внутренней духовной жизнью архитектора. Фасад выполнен в светлой цветовой гамме, белый цвет символизирует упорядоченность, гармонию, идеальное устройство.

Планировка центрального фасада здания отличается безукоризненной симметрией в композиции. Важным декоративным элементом, украшающим верхний этаж над «змеевидным» балконом, является компактно расположенный в стратегическом центре маскеронный горельеф с изображением трёх медуз (отсылка к известному героическому сюжету из античной мифологии).

Также на фасаде можно наблюдать три разных типа окна, применённые архитектором Эйзенштейном при планировке здания: на первом этаже проектировщик использовал «промышленное» окно в виде фабричной формы, что позволило указать на стремление модерна к восприятию последних достижений в области технического прогресса (а также акцентировать значимый мотив вечного строительства и развития). На втором этаже можно наблюдать характерное для ар нуво окно, которое в научной сфере обозначается «одна треть», поскольку одновременно освещает три комнатных пространства, а в эстетико-журналистской концепции получило стойкое обозначение «почковидное окно», поскольку по форме напоминает этот внутренний орган. Его основная функция — демонстрация устремлённости к освещению, следование основным принципам солярного культа. Наконец, третий вариант оконного проёма (достаточно часто воспроизводимый в модерне) — окно в форме замочной скважины, в прагматическом плане олицетворяет стремление домовладельца к сохранению неприкосновенности частной жизни. Надвратное изображение — женский крылатый маскерон — древний восточный мотив, направленный на олицетворение вечного цикличного возрождения, непознанной, непостижимой мудрости и просвещённости, тайного человеческого и божественного знания (этот мотив можно часто встретить на фасадах зданий рижского и европейского модерна).

В здании проживал первый президент Латвийской Академии наук (с 1946 по 1951 год), академик-агроном, один из лучших специалистов Латвийской ССР в области животноводства Паулис Янович Леиньш (об этом свидетельствует мемориальная доска с правой стороны фасада). С противоположной стороны находится другая памятная доска, посвященная самому зодчему.

В одной из квартир проживал известный певец Латвийского оперного театра Виктор Стотт со своей женой. В другой квартире долгое время до своей смерти проживал известный лифляндский врач, филантроп, разработчик нескольких новых методов курортного лечения Михаил Михайлович Максимович. Способный ученик Жана Мартена Шарко, основатель всероссийски известной лечебницы на территории за современным юрмальским концертным залом «Дзинтари», Максимович сохранил хорошие отношения с представителями эпатажной богемы Серебряного века, самым видным из которых был Валерий Яковлевич Брюсов, отдыхавший у Максимовича в зимний сезон 1913 года, чему и посвятил короткое стихотворение. Благодаря Максимовичу у многих раненых солдат Первой мировой войны появился шанс на бесплатное квалифицированное лечение. Такой же шанс появился и у многих беднейших жителей рижского Московского форштадта, для которых Максимович открыл благотворительную лечебницу.

• Старейший дом на улице Альберта — д. 5. Его построил прибалтийско-немецкий архитектор Фридрих Шеффель в 1900 году.

• д. 6 — доходный дом действительного статского советника Андрея Павловича Лебединского. Этот участок был им выгодно приобретён в числе трёх остальных за 70 рублей. Сразу же после удачно оформленной покупки Михаил Осипович Эйзенштейн приступил к строительству здания. В 1904 году дом был готов и пригоден для жилья. Здание в архитектурно-декоративном плане выигрывает за счёт искусно смоделированного ощущения контраста от причудливого сочетания красного кирпича и зелёного облицовочного материала. Под балконами, выполненными в соответствии с прагматико-эстетической концепцией модерна (в основу концепции положена кривизна линий), спрятаны лица поющих женщин-медуз.

Над входом — изящный горельеф с изображением инфернального мужского маскерона с шаловливо-лукавым выражением лица, колеблющегося в выборе между двумя женщинами (женские маскероны окружают его слева и справа). По одной из версий, этим провокационным рельефом Эйзенштейн спародировал образ жизни своего почтенного архитектурного оппонента, исследователя рижской старины доктора Вильгельма Неймана, автора ряда построек в Риге, из которых наиболее известной является Художественный музей. Возможна также интерпретация голов как трёх возрастных этапов в жизни человека.

В межвоенный период (1920-е — 1930-е годы) в здании располагался зал собрания еврейской студенческой корпорации «Хасмонеи».

Некоторое время в одной из квартир по данному адресу проживал латвийский оперный певец Адольф Кактиньш, который в юности вынужден был подрабатывать помощником каменщика из-за нехватки средств и необходимости прокормить семью. Именно он своим громовым голосом будоражил окрестности (ария Риголетто) после окончания строительства «неуклюжего эклектиозавра» (как дотошные журналисты тут же окрестили Художественный музей на Николаевской), в котором сам принимал деятельное участие.

• д. 7. Необарочное строение, архитектор Герман Отто Хилбиг (1860—1939 год), экспериментатор в области эклектичного направления в городском зодчестве, автор церкви Павла в конце улицы Авоту (Родниковой).

• д. 8. Считается первым зданием инженера-архитектора Эйзенштейна на этой улице. Строительство практически было закончено в 1903 году, тем не менее дом начал функционировать как доходный лишь с 1908 года. Совсем недавно, в начале 2010 года, была завершена реставрация здания. Здание отличает нарядный, богато и симметрично декорированный эркер, пилястры увенчаны женскими маскеронами, аллюзивно отсылающими к мотивам египетской мифологии; неоднократно приходилась слышать разговорное название для этого дома — «саркофаг».

Фасад организует роскошный растительный (древесный) мотив, акцентирующий продуцирующую тему вечного расцвета и совершенства, устремлённости к солнцу, богатству, а также красоте физической и духовной. На украшениях балконов можно встретить редкий мотив новой жизни. Два нижних симметрично расположенных по отношению друг к другу балкона украшены комарами, расправившими крылья и взлетающими, однако же погибающими, поскольку голубой цвет губительно действует на комаров. Тем не менее, на верхнем балконе можно обнаружить украшение в виде куколки, из которой уже скоро должен будет появиться новый комар. Так изящно раскрывается мотив преодоления смерти жизнью на фасаде этого дома.

Цветовая сторона фасада построена на гармонии белого и голубого цветов, которые аллюзивно отсылают нас к небу. На самом верху, где архитектор достигает правильной прямоугольной ритмичности, можно видеть львиные маскероны, амбивалентные символы огня, силы, затаённой энергии, выходящей наружу. Таким образом, фасад является одним из наиболее привлекательных с точки зрения декоративного наполнения и выигрывает за счёт органичного смешения элементов растительного и животного орнаментов.

В одной из квартир этого дома жил Рихард Берзиньш, первый директор главного латвийского информационного агентства «LETA».

• д. 9. Строил архитектор Константин Пекшен, строительные работы окончены в 1901 году. В здании располагался еврейский детский сад Аллы Левис, работавший до начала 1930-х годов.

• д. 10. Дом был построен по проекту архитектора Пауля Мандельштама в 1903 году. В здании в 30-х годах находился факультет сравнительной анатомии при ЛУ; ныне там расположен факультет географии и геодезии. Здание принципиально отличается по стилевой характеристике от домов Эйзенштейна, располагающихся по соседству. Фасад, выполненный с использованием архитектонических элементов европейского неоклассицизма, украшен колоннами с изображением медицинского жезла Эскулапа, что как бы указывает на функицональную нагрузку здания (сравни с рекламой Золотого века на фасаде Коммерческого банка на Домской площади). Этот примечательный элемент также участвует в характеристике авторского стиля.

Здание немного пострадало в результате авиаобстрела отступающими частями нацистской армии в ходе освобождения латвийской столицы в октябре 1944 года, позже было восстановлено.

• д. 11. Стилевая отнесённость строения — финский национальный романтизм (или северный модерн), автор — архитектор Эйжен Лаубе, ученик Пекшена. Год постройки — 1908. Представляет собой колоритный образец позднего стилевого ответвления рационального модерна.

В начале 1920-х годов здание по решению городского совета выделили для нужд торгового представительства Советской России. Туда пригласили Маяковского во время одного из его визитов в Ригу. Он прочитал увлекательную лекцию по новейшим достижениям в области поэтического творчества и представил поэму «Люблю», на которую, по словам поэта-соловья революции, «цензура отреагировала вяло, едва-едва через три дня арестовала». Посещение Маяковским латвийской столицы в бытность независимого государства нашло своё отражение в программном тексте эпатажного поэта «Как работает республика демократическая. Стихотворение опытное, восторженно-критическое», в котором автор представил свой субъективный взгляд на образ жизни в независимой Латвии, сдобренный качественной и игривой иронией, свойственной для Маяковского 1920—1925 годов.

Нижний этаж фасада выполнен в естественном камне, ризалиты увенчаны шлемами викингов, надвратное изображение представлено рунической эмблемой, что органично отсылает к северной концепции.

• д. 12 — яркий образец национально обусловленной реакции на скандинавский северный модерн. Дом построен с использованием структурных и декоративных элементов латышского национального романтизма. Строили его два мастера: Пекшен и Лаубе, учитель и ученик. Год постройки — 1903. С апреля 2009 года на первом этаже здания (вход со стороны бокового фасада, выходящего на улицу Стрелниеку) находится Рижский музей модерна.

Здание характеризует элегантный приём структурной организации — имитированный фахтверк над верхними этажами, применённый здесь в качестве чисто декоративного элемента. Угловой ризалит богато декорирован растительным орнаментом (сосновые ветви) с изображениями белок и клестов, как бы инкрустированных в сосновый декор. Симпатичная угловая башенка также отсылает здание к концепции национального романтизма.

С 1904 по 1911 год в доме на четвёртом этаже проживал основоположник латышской жанровой живописи Янис Розенталь со своей женой, финской оперной певицей Элли Форсель. С ними проживал Рудольф Блауманис, одни из корифеев латышской драматургии. С 1977 года в здании находится музей-квартира, посвящённая этим людям.

• д. 13. Дом Эйзенштейна, пропитанный неподдельным трагизмом личностного мироощущения автора. Построен в самый разгар русско-японской войны в 1904 году, сразу после известия о разгроме русского флота.

Фасады отличают кричащие женские маскероны, стоячие скульптурные изображения женщин с открытыми ртами с выражением беспокойства и тревоги. Умиротворяющим контрастом на их фоне кажется маскерон бога солнца Аполлона, помещённый в композиционный центр здания. Птица Феникс, опустившая перья хвоста, изображения дев со скрещёнными под бюстом косами, козлиные черепа, геометрическая символика — всё указывает на танатологические и даже эсхатологические ощущения автора проекта. Во многом здание соотносится со стилевым приёмом, принятом в раннем рижском модерне — horror vacui, который после 1905 года быстро вышел из моды.

В начале 1920-х годов в здании разместился печально известный департамент политической полиции Латвии, в подвалах которого происходило дознание членов запрещённой в независимой Латвии Коммунистической партии. Известно, что в 1933 году из окна департамента выпадает молодой комсомолец Фрицис Гайлис, в честь которого улица в советский период получает новое название.

В настоящее время в здании расположены два посольства — Бельгии и Ирландии, а также многочисленные офисные учреждения.

Литература

• [esinstitute.org/files/pribaltiyskie_russkie.pdf Прибалтийские русские: история в памятниках культуры]. Рига: Институт европейских исследований, 2010. Ред. А. В. Гапоненко, 736 с. ISBN 978-9934-8113-2-6 — стр. 372—374
• Рига: Энциклопедия = Enciklopēdija «Rīga» / Гл. ред. П. П. Еран. — 1-е изд.. — Рига: Главная редакция энциклопедий, 1989. — С. 753. — 60 000 экз. — ISBN 5-89960-002-0.

Отрывок, характеризующий Улица Альберта (Рига)

– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.