Уложение о службе

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Уложение о службе 1555—1556 г. — законодательный акт, определивший порядок службы в России XVI века.

Входит в число реформ «Избранной рады» в первой половине правления Ивана Грозного. Завершает земельное законодательство 1550-х годов.

Уложение о службе, часть единого «Приговора царского о кормлениях и о службе», завершает выработку правовых основ поместного землевладения и вместе с тем является завершением процесса перестройки Войска Русского государства. На месте старых военных дружин времен феодальной раздробленности создается единое войско нового типа — «дворянское войско» и разрядные полки, центральной фигурой которой является дворянин, «служилый человек». В качестве царского «пожалования» «служилым людям» предоставлялись поместья за счёт уравнительного «землемерия» и излишков земли у «вельмож, оскудевших службой», то есть тех, «кто землю держит, а службы с неё не платит».

Поместная система, обязывающая выставлять в поле бойца с каждых ста четвертей земли, уравняла всех дворян в отношении службы. Формирование военно-служилого сословия влияет на возрождение самодержавия: поместное ополчение становится мощной военной опорой монархии.

Комплектование вооружённых сил

Военные реформы завершились принятием в 1555 — 1556 годах Уложения о службе, установившего единый порядок службы для владельцев вотчин и поместий. Отныне каждый феодал в зависимости от имевшегося у него количества земли определенного качества («худой», «средней», «доброй») выставлял определенное число вооруженных всадников (например, одного с каждых 150 десятин). Тот, кто выводил людей больше, чем положено, получал денежную «помогу», а кто меньше - платил штраф.

Уложение 1556 г. установило порядок прохождения воинской службы, согласно которому каждый феодал (вотчинник и помещик) был обязан с определенного количества земли (150 десятин) выставлять установленное количество воинов на конях и в полном вооружении. Те феодалы, которые выставляли воинов больше нормы, получали денежное вознаграждение, а тот, кто выставлял воинов меньше нормы, платил штраф. Такой порядок содействовал увеличению численности войск и препятствовал уклонению бояр от службы. Этой же цели служили периодические военные смотры. У не явившихся на службу или смотры отбирались поместья и вотчины. Принятие Уложения о службе способствовало повышению боеспособности русских войск, что было немаловажно для проведения Иваном IV активной внешней политики. "Уложение о службе" 1556 года завершает не только выработку правовых основ поместного землевладения, но вместе с тем является и завершением процесса перестройки рати Русского государства - процесса, начало которого падает еще на в типа на месте старых военных дружин времен феодальной вторую половину XV века и который заключался в создании рати нового типа на месте старых военных дружин времен феодальной раздробленности.

В 1604 году Уложение было дополнено Соборным приговором о введении правил посылки ратных людей в походы. Для сбора средств на жалованье ратным людям и денежных военных налогов существовали особые приказы: Приказ сбора пятинных и запросных денег (1616-37), Приказ сбора ратных людей (1637-1654), Приказ денежного дела (с 1654).

В конце XV — первой половине XVII вв. основной ударной силой русской рати была поместная (дворянская) конница, сохранявшая боевое значение и в XVII веке. На протяжении существования поместного войска она комплектовалась путём "верстания", во время которого вновь поступающих на службу сыновей дворян и детей боярских наделяли поместным (земельным) и денежным жалованьем. Вплоть до середины XVII века дворянские дети считались «новиками» по достижении 15-летнего возраста. В XVII веке верстать на военную службу стали сначала с 17, а затем с 18 лет.

В зависимости от социального положения и имущественного достатка размер поместного оклада «новика» в XVI веке составлял 100 — 400 четвертей пахотной земли, денежного — 4 — 8, а иногда и 10 руб. В XVII веке земельное жалованье вновь поверстанным в службу определялось в 40 — 350 четвертей, денежное — 3 — 12 руб.. Иногда нормы окладов повышались. Так, при верстании новгородских детей боярских в 1606 г., служилые люди получили повышенные оклады. Один из них был верстан денежным окладом в 14 руб., при среднем окладе в 500 четвертей. Как правило повышенными окладами верстались служилые «новики», многие годы участвовавшие в военных походах.

Верстание осуществлялось на специальных дворянских смотрах, где проверялось наличие служилых людей в строю, их вооружение, количество приведенных с собой боевых холопов. О каждом новике собиралась подробная информация у «окладчиков», обязанных точно установить происхождение, имущественное положение, какую службу может нести, сколько приводить «в полк» и «в кош» боевых холопов. Собранные о новиках сведения заносились в особую «верстальную десятню», составлявшуюся в дополнение к «разборной» и «раздаточной». При неявке служилых людей на смотры они могли быть исключены из службы. Так, царским указом 1621/1622 гг. объявлялось, что «которые дети боярские у розбору не объявятца или которые дети боярские у розбору детей своих недорослей не объявят и в розборные книги не напишут, и тем впред верстанья не будет и в службы не возмут». Исключение делалось лишь для неверстанных детей боярских, служивших с прожиточных и отцовских поместий.

По Уложению 1555/1556 г. служба дворян и детей боярских начиналась с 15 лет, до этого времени они считались «недорослями». Для зачисления на службу подросших дворян и детей боярских («новиков»), и верстания молодых служилых людей поместными и денежными окладами, из Москвы по городам периодически направлялись бояре и другие думные чины с дьяками; иногда верстание новиков поручалось местным воеводам.

Приехав в город, боярин должен был организовать выборы окладчиков из числа местных служилых дворян и детей боярских, с помощью которых производилось зачисление на службу. По расспросам прибывших на смотр новиков и показаниям окладчиков устанавливались имущественное положение и служебная годность каждого молодого дворянина и сына боярского. Окладчики также сообщали, кто с кем может быть в одной статье по происхождению и имущественному положению. Затем новик зачислялся на службу и, если его отец имел небольшую «дачу» и не мог выделить сыну землю «в припуск», то новоповерстанному служилому человеку назначался поместный оклад «в отвод». Как правило «отводились» старшие сыновья, младшие – «припускались» к отцам. Каждый «новик» получал небольшое денежное жалованье, которое по большей части служило ему подмогой для закупки вооружения и боевых коней.

Поместные оклады «новиков», как сообщалось выше, колебались в среднем от 100 четвертей (150 десятин в трех полях) до 400 четвертей (600 десятин) и денежные — от 4 до 8 рублей. В XVII в. норма земельного верстания была уменьшена до 40 — 350 четей земли, денежный оклад составлял от 3 до 12 руб. Однако, в каждом уезде действовал свой порядок испомещения, который, строго контролировался Москвой.

Ссылки

• [www.hrono.ru/dokum/ulozh1556.html Текст Уложения о службе.]

Отрывок, характеризующий Уложение о службе

– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.