Ульпиан

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Домиций Ульпиан (лат. Domitius Ulpianus, 170228) — римский юрист, сторонник естественного права. В 426 г. сочинениям Ульпиана была придана обязательная юридическая сила.





Биография

Происходил из финикийского города Тира, и был, как и династия Северов, по происхождению финикийцем[1]. Состоял асессором при префекте претория, которым тогда был знаменитый Папиниан; позже занимал должности префекта анноны (заведующего продовольственной частью в Риме), magister scrinium (начальника императорской канцелярии) и, наконец, при Александре Севере — префекта претория. Как горячий сторонник Севера и его матери Мамеи, он приобрёл огромное влияние на молодого императора. Погиб во время бунта преторианских солдат, вызванного дворцовой интригой в 228 году.

Влияние

Значение Ульпиана, как юриста, было велико. В кодексе Юстиниана к его имени прилагаются эпитеты summi ingenii vir, vir prudentissimus (например 1, § 59 С VI, 51, II С. IX, 41 и т. д.); законом 426 г. он был включён в число тех пяти юристов (Гай, Ульпиан, Папиниан, Павел и Модестин), responsa которых были обязательны для судей. До нас дошли 29 титулов его книги «Liber singularis regularum» — учебника, написанного, по-видимому, по тому же плану, как и «Институции» Гая. В Дигестах много фрагментов Ульпиана по самым разнообразным юридическим вопросам. Совокупность их (2462) составляет около трети всего содержания Пандект; по количеству выписок из его сочинений Ульпиан занимает здесь первое место.

Правовая мысль

Литературная деятельность Ульпиана, как и прочих римских юристов, отличалась, главным образом, экзегетическим характером, была направлена на цели supplendi, corrigendi, adjuvandi juris civilis, так как в императорский период роль претора республиканских времён перешла к юристам (см. Рим). В III в. н. э. умственные интересы римского общества вращались главным образом около различных философских учений, перешедших в Рим из Греции. Философские и этические начала заметны и в воззрениях Ульпиана на право. Слово jus (право) он этимологически выводит из слова justitia (справедливость; est autem a justitia appellatum).

Самая справедливость (justitia) est constans et perpetua voluntas jus suum cuique tribuendi (Справедливость есть постоянное и вечное стремление воздавать каждому своё), a право (jus) est ars boni et aequi. Определение права, в его обыкновенном переводе — «право есть искусство доброго и справедливого» — даёт прямое указание на то, что право должно быть согласовано со своим этическим масштабом, соответствовать нравственным принципам своего времени и не отставать от него. Проф. Пунчартом предложен иной перевод: ars, говорит он, «означает гармонию, порядок, bonum — интерес: право есть гармония интересов и средство улажения их столкновений».

Право делится Ульпианом, по природе норм, его составляющих, на три рода: jus naturale («естественное право») обнимает все живые существа, jus gentium («право народов») касается лишь людей, jus civile («гражданское право») относится лишь к известному политическому целому. Идея всеобъемлющего, вседовлеющего закона природы, нормы которого лежат вне человека, вне его воли и усмотрения, составляет ту основу, из которого истекло понятие римских юристов о jus naturale. Praecepta juris gentium — обнимают собой нормы, свойственные только людям в их взаимных друг к другу отношениях (hoc solis hominibus inter se commune sit). Комбинацией praecepta jus naturalis и juris gentium обуславливается теоретический взгляд Ульпиана на институт рабства. Поклонник стоической философии, посягнувшей даже на государственное начало во имя космополитизма, называвшей каждого человека гражданином всего orbis terrarum, Ульпиан не мог быть убежденным сторонником рабства. Jure naturali, — говорит он, — omnes liberi nascerentur (по естественному закону все рождаются свободными); в золотом веке, предшествовавшем социальной жизни, рабство не существовало. Но рабство признавалось в Риме и во всех других современных Ульпиану государствах; это был факт, с которым надо было считаться.

Если рабство — институт общенародный, хотя и contra naturam rerum («против природы вещей») существующий, то оправдание для римского права, его допускавшего, налицо: чем omnes genies utuntur, тем и Рим. Jus civile или jus proprium — это положительное право римского народа, возникающее aut ex scripto, aut sine scripto («или по-писанному, или без писаний»). В основание деления права на частное и публичное Ульпиан кладет понятие интереса (utilia); что клонится к пользе государства, представляет известный интерес ad statum rei Romanae (для состояния римского государства), то относится к области публичного, все, что клонится ad singulorum utilitatem (для пользы отдельных людей) — к сфере частного права. Высокой нравственной чистотой и гуманностью дышат многие фрагменты Ульпиана; начала чисто этические часто подсказывают ему разрешение юридических вопросов. Человеческая природа, одинаковая у всех людей, независимо от их социального положения, внушает Ульпиану мысль о той естественной связи, которая должна быть между всеми людьми (inter nos cognationem quandam natura constituit). Ярче всего принципы Ульпиана отразились в его знаменитой формуле: juris praecepta sunt haec — honeste vivere, alterum non laedere, suum cuique tribuere («положения права таковы: жить честно, не вредить другому, воздавать каждому своё»). В этих словах сжато и сильно выражена вся нравственная система стоицизма. Даже стоическая проповедь самоубийства нашла место в трудах Ульпиниана: он признает действительными завещания самоубийц (ut quidam philosophi in ea causa sunt ut testamenta eorum valent).

Юриспруденция, по определению Ульпиана, есть divinarum atque humanarum rerum notitia, justi atque injusti scientia (знание божественных и человеческих дел, наука о справедливом и несправедливом). В первой части этого определения проявляется миросозерцание последователя стоической системы: всеобъемлющий закон природы проникает и в область права. Ульпиан дал Риму одного знаменитого юриста, своего ученика Модестина, окончившего собой блестящую плеяду «созидателей права».

Издания

В 1549 г. Иоганн Тилиус впервые издал «Titulos ex corpore Ulpiani», сделавшийся предметом исследования Куяция в 1576 г. Впоследствии память об этом издании совершенно изгладилась, пока Савиньи не открыл вновь труды Ульпиана в ватиканской библиотеке, в списке Χ в. («Tiluli ex corpore Ulpiani Legi Romanae Wisigothorum adjecti»; изд. в 1855 г.). В «Collectio librorum Juris Anteiustiniani» первый выпуск содержит в себе фрагменты Ульпиниана, изданные П. Крюгером (Б., 1878).

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Напишите отзыв о статье "Ульпиан"

Примечания

  1. [dic.academic.ru/dic.nsf/antique/587/Ульпиан Ульпиан]. М.В. Белкин, О. Плахотская. Словарь «Античные писатели». СПб.: Изд-во «Лань», 1998.

Отрывок, характеризующий Ульпиан

– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.