Ульфельдт, Леонора Кристина

Леонора Кристина Ульфельдт (дат. Leonora Christina Ulfeldt, 8 июля 1621, замок Фредериксборг — 16 марта 1698, монастырь Марибо, Дания) — дочь датского короля Кристиана IV от морганатического брака, знаменитая мемуаристка.

Биография

Леонора Кристина была третьей из 12 детей короля Дании и Норвегии Кристиана IV, родившихся у него во втором браке с Кирстен Мунк. Вскоре после крещения девочка (как и её братья и сёстры) была отправлена в дом своей бабушки по материнской линии на остров Фюн. Здесь она уже в возрасте 4-х лет учится писать, а также получает религиозное и музыкальное образование. После вступления Дании в Тридцатилетнюю войну на стороне протестантской лиги Леонора Кристина и её две сестры из соображений безопасности были отправлены на материк во Фрисландию, к племяннице их отца Софии-Хедвиге Брауншвейг-Люнебургской (в 1628—1629 годах). Здесь, в семилетнем возрасте Леонора заболевает оспой; от этой же болезни, заразившись от неё, умирает жених Леоноры — одиннадцатилетний сын Софии-Хедвиги, Мориц. В 1630 году девочка возвращается в Копенгаген.

К этому времени Дания, потерпев поражение на полях сражений, выходит из числа участников в Тридцатилетней войне. Обнаруживается также супружеская измена супруги короля Кирстен Мунк, которая вынуждена была затем со своими незаконнорождёнными детьми покинуть двор; детям короля было запрещено упоминать вслух имя матери. Леонора Кристина становится любимицей короля-отца, и её обучению и воспитанию он уделяет особое внимание: девочка изучает французский и немецкий языки, ряд других предметов. В возрасте 9 лет она, по желанию отца, была помолвлена с 15-летним придворным Корфицем Ульфельдтом, впоследствии занимавшим пост первого министра. 9 октября 1636 года, в возрасте 15 лет она выходит замуж за Ульфельдта, обласканного королём, и живёт во дворце мужа в центре Копенгагена. В своих мемуарах Леонора сообщает, что вышла замуж по любви и в своём браке была счастлива.

В 1643 году Ульфельдт становится королевским гофмейстером и, таким образом, вторым по влиянию человеком в Дании. Так как в этот период при дворе официально не было королевы, Леонора Кристина считалась «первой дамой» королевства. Используя своё высокое положение в корыстных целях, супруг её сумел в короткое время накопить громадные богатства, как в земельных владениях, так и в денежных средствах и драгоценностях. При этом он настроил против себя значительное число представителей датской знати. В 1646—1647 годах Леонора сопровождает своего мужа в посольствах во Францию и в Нидерланды. После возвращения король, давно подозревавший Ульфельдта в различных злоупотреблениях, выражает ему своё недоверие — как и Леоноре, пытавшейся смягчить положение своей матери и вернуть её ко двору. Корфиц и Леонора Кристина были допущены к постели умирающего Кристиана IV, но сразу после его смерти были удалены от двора.

Отцу Леоноры наследовал её единокровный брат Фредерик III, который выступил против занимаемого мужем Леоноры высокого положения в стране (как и против трёх других зятьёв Кристиана IV). Его супруга, София-Амалия Брауншвейг-Люнебургская, стала злейшим врагом Леоноры Кристины, не желавшей расстаться со статусом «первой дамы». В 1649 году Корфиц вновь возглавляет посольство, отправлявшееся за рубеж, Леонора его сопровождает — однако политическое влияние Ульфельдта в Дании заметно снижается. Значительное число придворных опасались его могущества, вокруг положения королевского гофмаршала ширились интриги. В 1650 году король приказал перепроверить все финансовые сделки, заключённые от имени государства Ульфельдтом с целью выявления злоупотреблений. Одна из бывших любовниц гофмаршала обвинила его в намерении отравить короля, однако сама была признана виновной в лжесвидетельствовании и казнена. Тем не менее Леонора Кристина была лишена графского титула.

В июле 1651 года Ульфельдты уезжают из Дании, живут некоторое время в Голландии, а затем в Швеции. Шведская королева Кристина Шведская выделила им для проживания замок Барт в Шведской Померании. Однако Леонора считала, что шведский двор проявляет недостаточно уважения к её особе и в связи с этим не присутствовала на коронации Карла Х Густава, где, как ей казалось, её собирались посадить на слишком «низкое» для её статуса место. В 1656 году Корфиц Ульфельдт посылает супругу в Данию, желая примирения с королём, однако эта миссия терпит неудачу и Леонора на обратном пути едва сама избежала ареста. После этого бывший гофмаршал открыто переходит на сторону Швеции, в том числе и в происходившей в 1657 году датско-шведской войне. Благодаря усилиям Ульфельдта Дания была вынуждена заключить тяжёлый для себя мирный договор в Роскилле. В то же время он посчитал, что полученная им награда от короля Карла Х (крупное поместье, возведение в статус шведского дворянина, пост инспектора отвоёванных у Дании провинций) недостаточны. Король Швеции, узнав о подобных настроениях бывшего датского гофмаршала, взял последнего на заметку, и после нового, на этот раз уже неудачного нападения Швеции на Данию (в котором Корфиц участвовать отказался), обвинил его в предательстве и связях с врагом. В мае 1659 года Ульфельдт был арестован. Судебный процесс над ним завершился вынесением смертного приговора, который, впрочем, не был приведён в действие. После длившихся переговоров, посол Дании (муж одной из сестёр Леоноры) добился помилования Корфица, однако супруги Ульфельдты, не зная об этом и опасаясь ссылки, поодиночке тайно бежали в Финляндию.

После возвращения Корфица, а затем и Леоноры в Данию они были в течение 17 месяцев заключёнными в крепости Хаммерсхус на Борнхольме. В этот период король Дании Фредерик III, в союзе с богатыми горожанами Копенгагена и церковными кругами и в ущерб аристократии, собирался провозгласить введение в стране абсолютной монархии, и арест одного из могущественных представителей датской знати был важным шагом в этом направлении. В сентябре-октябре 1660 года Фредерик III осуществил задуманные им реформы. Условия содержания в крепости и издевательства надзирателей вынудили Ульфельдтов совершить попытку побега — спуститься по связанным простыням и верёвкам из башни (при этом сорвался и погиб один из их верных слуг), однако при наступлении утра беглецы были обнаружены и схвачены — после чего Леонора содержалась отдельно от мужа. В декабре 1661 года Ульфельдты были наконец выпущены на свободу — что стоило им практически всех их земельных владений. Кроме этого, Корфиц должен был присягнуть на верность датскому королю.

Оказавшись на свободе, Ульфельдты поселились в имении Элленсборг на острове Фюн, доставшемся Леоноре в наследство от её бабушки. Так как состояние здоровья её мужа Корфица ухудшилось, по её просьбе и по просьбе их влиятельных друзей Ульфельдты получили разрешение в 1662 совершить поездку в Нидерланды. Здесь, в Брюгге, старший сын Леоноры случайно встречает бывшего надзирателя из крепости Хаммерсхус Адольфа Фукса, постоянно унижавшего там его родителей, и убивает его. Корфиц же отправляет Леонору в Англию взыскать с короля Карла II значительную сумму денег, которую последний занял у Ульфельдта ещё в 1649 году, пребывая в изгнании. Параллельно Ульфельдт тайно предлагает курфюрсту Бранденбурга Фридриху Вильгельму в результате восстания в Дании возвести его на датский престол. Курфюост, однако, сообщил обо всём этом датчанам, после чего супруг Леоноры был на родине 24 июля 1663 года заочно приговорён к смертной казни за государственную измену. Леонора же была принята английским королём, но на обратном пути на материк, в Дувре, была арестована, посажена на корабль и отправлена под охраной в Копенгаген. Здесь принцесса была лишена всех своих драгоценностей и роскошных нарядов, и сама заключена в так называемую Синюю башню (Blåtårn) — копенгагенскую тюрьму для государственных преступников замка Кристиансборг.

После ареста Леонора Кристина была неоднократно допрошена о планах и сообщниках её супруга, однако она твёрдо стояла на том, что ничего о преступных замыслах не знает, а Корфица, по её словам, оклеветали. Судебной процесс над ней так и не состоялся, тем не менее Леонора провела в заключении 22 года (1663—1685), в течение которых испытывала и духовный надлом, и кризис веры в Бога. Тем не менее её незаурядная сила воли сумела справиться с душевными страданиями. Леонора пришла к заключению, что она должна полностью подчиниться Божьей воле, потому что Господь испытывает тех, кого любит. Всё это вошло в её художественную автобиографию «Jammers Minde», считающуюся крупнейшим произведением датской литературы XVII века. В тюрьму были брошены и некоторые друзья Леоноры: например, бывший домашний врач её Отто Шперлинг Старший был отправлен в Синюю башню в 1664 году, провёл в ней 17 лет и в ней же скончался. Муж Леоноры, Корвиц Ульфельдт, избежал ареста путём бегства, но утонул в Рейне 20 февраля 1664 года. Дворец его в центре Копенгагена был разрушен до основания, и на его месте установлен позорный столб.

После смерти в феврале 1670 года короля Фредерика III и восшествия на престол его сына, Кристиана V, условия содержания Леоноры значительно улучшились: она была переведена в достаточно удобное помещение, ей предоставлялись литература и возможность заниматься сочинительством. Тайно узница была посещаема дамами, принадлежавшими к высшей аристократии, её родственницами. Тем не менее, Леонора была лишена свободы вплоть до смерти своего давнего врага, королевы-матери Софии-Амалии. С целью повлиять на общественное мнение в Европе и добиться своего скорейшего освобождения, она пишет в тюрьме прославившие её впоследствии произведения — автобиографические труды «Den franske selvbiografi (Французские страницы)» (повествует о детстве при дворе и вплоть до заключения в Синюю башню. написано на французском языке) и «Jammers Minde (Воспоминание о несчастье)» (о годах заключения). Первая работы эта была тайно вынесена из крепости и опубликована, однако существенного изменения к лучшему в положении писательницы это не привело. Вторая была закончена уже после освобождения Леоноры из заключения.

После смерти королевы Софии-Амалии 20 февраля 1685 года Леонора вновь начинает хлопотать в своём освобождении. 19 мая того же года канцлер Фредерик фон Альфельдт даёт указание выпустить 63-летнюю узницу на свободу. Покинула она тюрьму лишь ночью, в 22.00, в сопровождении племянницы, дочери её давно скончавшейся сестры Елизаветы Августы фон Линденов — так как желала избежать назойливого внимания собравшейся толпы зевак. Королева и придворные дамы наблюдали за этим зрелищем с балкона. Кристиан V определил Леоноре для жительства монастырь Марибо и выделил ежегодную пенсию в 1500 талеров.

Ныне рукописи Леоноры Кристины и её письма хранятся в датском государственном Национальном историческом музее замка Фредериксборг, в Датской национальной библиотеке и в государственных архивах Копенгагена и Стокгольма.

Семья

В своём супружестве с Корвицем Ульфельдом Леонора Кристина родила не менее 15 детей, из которых четверо сыновей и трое дочерей достигли совершеннолетия. Уже после освобождения из тюрьмы она пыталась добиться возвращения для своих детей конфискованных ранее владений, однако безуспешно. Наибольшей известности добился её младший сын, граф Лео (1651—1716), фельдмаршал на австрийской службе. Лео, видевший мать 12-летним ребёнком в последний раз, только в 40-летнем возрасте получил разрешение датского короля вновь её посетить — на этот раз уже в монастыре Марибо.

Сочинения (на датском языке)

• Leonora Christinas Jammers Minde, hrsg. v. Poul Lindegård Hjorth und Marita Akhøj Nielsen, Kopenhagen 1998.
• Den franske selvbiografi (Французские воспоминания), Faksimile-Ausgabe изд. v. C.O. Bøggild-Andersen, Kopenhagen 1958.
• Hæltinners Pryd (Украшение героинь), изд. v. Christopher Maaløe, Kopenhagen 1977.

Литература

• Heinz Barüske: Die nordischen Literaturen. Том 1, Haude & Spener, Berlin 1974, ISBN 3-7759-0157-4, S. 162—168.
• Sophus Birket Smith: Leonora Christina Grevinde Ulfeldts Historie. 2 Bde., Kopenhagen 1879—1881.
• Jens Kragh Høst: Leben und Schicksale des Reichsgrafen Korfitz Ulfeld und der Gräfin von Schleswig-Holstein Eleonore Christine, Königliches Taubstummen-Institut, Schleswig 1829.
• Bodil Wamberg: Leonora Christina. Dronning af Blåtårn. Kopenhagen 1991.
• Inga Wiehl: Ulfeldt, Leonora Christina. В: Anne Commire (изд.): Women in World History, Bd. 15. Yorkin Publ., Waterford (Conn.) 2002, ISBN 0-7876-4074-3, S. 713—718.

Отрывок, характеризующий Ульфельдт, Леонора Кристина

– Как же, отец, сама удостоилась. Сияние такое на лике то, как свет небесный, а из щечки у матушки так и каплет, так и каплет…
– Да ведь это обман, – наивно сказал Пьер, внимательно слушавший странницу.
– Ах, отец, что говоришь! – с ужасом сказала Пелагеюшка, за защитой обращаясь к княжне Марье.
– Это обманывают народ, – повторил он.
– Господи Иисусе Христе! – крестясь сказала странница. – Ох, не говори, отец. Так то один анарал не верил, сказал: «монахи обманывают», да как сказал, так и ослеп. И приснилось ему, что приходит к нему матушка Печерская и говорит: «уверуй мне, я тебя исцелю». Вот и стал проситься: повези да повези меня к ней. Это я тебе истинную правду говорю, сама видела. Привезли его слепого прямо к ней, подошел, упал, говорит: «исцели! отдам тебе, говорит, в чем царь жаловал». Сама видела, отец, звезда в ней так и вделана. Что ж, – прозрел! Грех говорить так. Бог накажет, – поучительно обратилась она к Пьеру.
– Как же звезда то в образе очутилась? – спросил Пьер.
– В генералы и матушку произвели? – сказал князь Aндрей улыбаясь.
Пелагеюшка вдруг побледнела и всплеснула руками.
– Отец, отец, грех тебе, у тебя сын! – заговорила она, из бледности вдруг переходя в яркую краску.
– Отец, что ты сказал такое, Бог тебя прости. – Она перекрестилась. – Господи, прости его. Матушка, что ж это?… – обратилась она к княжне Марье. Она встала и чуть не плача стала собирать свою сумочку. Ей, видно, было и страшно, и стыдно, что она пользовалась благодеяниями в доме, где могли говорить это, и жалко, что надо было теперь лишиться благодеяний этого дома.
– Ну что вам за охота? – сказала княжна Марья. – Зачем вы пришли ко мне?…
– Нет, ведь я шучу, Пелагеюшка, – сказал Пьер. – Princesse, ma parole, je n'ai pas voulu l'offenser, [Княжна, я право, не хотел обидеть ее,] я так только. Ты не думай, я пошутил, – говорил он, робко улыбаясь и желая загладить свою вину. – Ведь это я, а он так, пошутил только.
Пелагеюшка остановилась недоверчиво, но в лице Пьера была такая искренность раскаяния, и князь Андрей так кротко смотрел то на Пелагеюшку, то на Пьера, что она понемногу успокоилась.


Странница успокоилась и, наведенная опять на разговор, долго потом рассказывала про отца Амфилохия, который был такой святой жизни, что от ручки его ладоном пахло, и о том, как знакомые ей монахи в последнее ее странствие в Киев дали ей ключи от пещер, и как она, взяв с собой сухарики, двое суток провела в пещерах с угодниками. «Помолюсь одному, почитаю, пойду к другому. Сосну, опять пойду приложусь; и такая, матушка, тишина, благодать такая, что и на свет Божий выходить не хочется».
Пьер внимательно и серьезно слушал ее. Князь Андрей вышел из комнаты. И вслед за ним, оставив божьих людей допивать чай, княжна Марья повела Пьера в гостиную.
– Вы очень добры, – сказала она ему.
– Ах, я право не думал оскорбить ее, я так понимаю и высоко ценю эти чувства!
Княжна Марья молча посмотрела на него и нежно улыбнулась. – Ведь я вас давно знаю и люблю как брата, – сказала она. – Как вы нашли Андрея? – спросила она поспешно, не давая ему времени сказать что нибудь в ответ на ее ласковые слова. – Он очень беспокоит меня. Здоровье его зимой лучше, но прошлой весной рана открылась, и доктор сказал, что он должен ехать лечиться. И нравственно я очень боюсь за него. Он не такой характер как мы, женщины, чтобы выстрадать и выплакать свое горе. Он внутри себя носит его. Нынче он весел и оживлен; но это ваш приезд так подействовал на него: он редко бывает таким. Ежели бы вы могли уговорить его поехать за границу! Ему нужна деятельность, а эта ровная, тихая жизнь губит его. Другие не замечают, а я вижу.
В 10 м часу официанты бросились к крыльцу, заслышав бубенчики подъезжавшего экипажа старого князя. Князь Андрей с Пьером тоже вышли на крыльцо.
– Это кто? – спросил старый князь, вылезая из кареты и угадав Пьера.
– AI очень рад! целуй, – сказал он, узнав, кто был незнакомый молодой человек.
Старый князь был в хорошем духе и обласкал Пьера.
Перед ужином князь Андрей, вернувшись назад в кабинет отца, застал старого князя в горячем споре с Пьером.
Пьер доказывал, что придет время, когда не будет больше войны. Старый князь, подтрунивая, но не сердясь, оспаривал его.
– Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи бредни, бабьи бредни, – проговорил он, но всё таки ласково потрепал Пьера по плечу, и подошел к столу, у которого князь Андрей, видимо не желая вступать в разговор, перебирал бумаги, привезенные князем из города. Старый князь подошел к нему и стал говорить о делах.
– Предводитель, Ростов граф, половины людей не доставил. Приехал в город, вздумал на обед звать, – я ему такой обед задал… А вот просмотри эту… Ну, брат, – обратился князь Николай Андреич к сыну, хлопая по плечу Пьера, – молодец твой приятель, я его полюбил! Разжигает меня. Другой и умные речи говорит, а слушать не хочется, а он и врет да разжигает меня старика. Ну идите, идите, – сказал он, – может быть приду, за ужином вашим посижу. Опять поспорю. Мою дуру, княжну Марью полюби, – прокричал он Пьеру из двери.
Пьер теперь только, в свой приезд в Лысые Горы, оценил всю силу и прелесть своей дружбы с князем Андреем. Эта прелесть выразилась не столько в его отношениях с ним самим, сколько в отношениях со всеми родными и домашними. Пьер с старым, суровым князем и с кроткой и робкой княжной Марьей, несмотря на то, что он их почти не знал, чувствовал себя сразу старым другом. Они все уже любили его. Не только княжна Марья, подкупленная его кроткими отношениями к странницам, самым лучистым взглядом смотрела на него; но маленький, годовой князь Николай, как звал дед, улыбнулся Пьеру и пошел к нему на руки. Михаил Иваныч, m lle Bourienne с радостными улыбками смотрели на него, когда он разговаривал с старым князем.
Старый князь вышел ужинать: это было очевидно для Пьера. Он был с ним оба дня его пребывания в Лысых Горах чрезвычайно ласков, и велел ему приезжать к себе.
Когда Пьер уехал и сошлись вместе все члены семьи, его стали судить, как это всегда бывает после отъезда нового человека и, как это редко бывает, все говорили про него одно хорошее.


Возвратившись в этот раз из отпуска, Ростов в первый раз почувствовал и узнал, до какой степени сильна была его связь с Денисовым и со всем полком.
Когда Ростов подъезжал к полку, он испытывал чувство подобное тому, которое он испытывал, подъезжая к Поварскому дому. Когда он увидал первого гусара в расстегнутом мундире своего полка, когда он узнал рыжего Дементьева, увидал коновязи рыжих лошадей, когда Лаврушка радостно закричал своему барину: «Граф приехал!» и лохматый Денисов, спавший на постели, выбежал из землянки, обнял его, и офицеры сошлись к приезжему, – Ростов испытывал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и слезы радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был тоже дом, и дом неизменно милый и дорогой, как и дом родительский.
Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний эскадрон, сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие интересы полка и почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую неизменную рамку, Ростов испытал то же успокоение, ту же опору и то же сознание того, что он здесь дома, на своем месте, которые он чувствовал и под родительским кровом. Не было этой всей безурядицы вольного света, в котором он не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с которой надо было или не надо было объясняться. Не было возможности ехать туда или не ехать туда; не было этих 24 часов суток, которые столькими различными способами можно было употребить; не было этого бесчисленного множества людей, из которых никто не был ближе, никто не был дальше; не было этих неясных и неопределенных денежных отношений с отцом, не было напоминания об ужасном проигрыше Долохову! Тут в полку всё было ясно и просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один – наш Павлоградский полк, и другой – всё остальное. И до этого остального не было никакого дела. В полку всё было известно: кто был поручик, кто ротмистр, кто хороший, кто дурной человек, и главное, – товарищ. Маркитант верит в долг, жалованье получается в треть; выдумывать и выбирать нечего, только не делай ничего такого, что считается дурным в Павлоградском полку; а пошлют, делай то, что ясно и отчетливо, определено и приказано: и всё будет хорошо.
Вступив снова в эти определенные условия полковой жизни, Ростов испытал радость и успокоение, подобные тем, которые чувствует усталый человек, ложась на отдых. Тем отраднее была в эту кампанию эта полковая жизнь Ростову, что он, после проигрыша Долохову (поступка, которого он, несмотря на все утешения родных, не мог простить себе), решился служить не как прежде, а чтобы загладить свою вину, служить хорошо и быть вполне отличным товарищем и офицером, т. е. прекрасным человеком, что представлялось столь трудным в миру, а в полку столь возможным.
Ростов, со времени своего проигрыша, решил, что он в пять лет заплатит этот долг родителям. Ему посылалось по 10 ти тысяч в год, теперь же он решился брать только две, а остальные предоставлять родителям для уплаты долга.

Армия наша после неоднократных отступлений, наступлений и сражений при Пултуске, при Прейсиш Эйлау, сосредоточивалась около Бартенштейна. Ожидали приезда государя к армии и начала новой кампании.
Павлоградский полк, находившийся в той части армии, которая была в походе 1805 года, укомплектовываясь в России, опоздал к первым действиям кампании. Он не был ни под Пултуском, ни под Прейсиш Эйлау и во второй половине кампании, присоединившись к действующей армии, был причислен к отряду Платова.
Отряд Платова действовал независимо от армии. Несколько раз павлоградцы были частями в перестрелках с неприятелем, захватили пленных и однажды отбили даже экипажи маршала Удино. В апреле месяце павлоградцы несколько недель простояли около разоренной до тла немецкой пустой деревни, не трогаясь с места.
Была ростепель, грязь, холод, реки взломало, дороги сделались непроездны; по нескольку дней не выдавали ни лошадям ни людям провианта. Так как подвоз сделался невозможен, то люди рассыпались по заброшенным пустынным деревням отыскивать картофель, но уже и того находили мало. Всё было съедено, и все жители разбежались; те, которые оставались, были хуже нищих, и отнимать у них уж было нечего, и даже мало – жалостливые солдаты часто вместо того, чтобы пользоваться от них, отдавали им свое последнее.
Павлоградский полк в делах потерял только двух раненых; но от голоду и болезней потерял почти половину людей. В госпиталях умирали так верно, что солдаты, больные лихорадкой и опухолью, происходившими от дурной пищи, предпочитали нести службу, через силу волоча ноги во фронте, чем отправляться в больницы. С открытием весны солдаты стали находить показывавшееся из земли растение, похожее на спаржу, которое они называли почему то машкин сладкий корень, и рассыпались по лугам и полям, отыскивая этот машкин сладкий корень (который был очень горек), саблями выкапывали его и ели, несмотря на приказания не есть этого вредного растения.
Весною между солдатами открылась новая болезнь, опухоль рук, ног и лица, причину которой медики полагали в употреблении этого корня. Но несмотря на запрещение, павлоградские солдаты эскадрона Денисова ели преимущественно машкин сладкий корень, потому что уже вторую неделю растягивали последние сухари, выдавали только по полфунта на человека, а картофель в последнюю посылку привезли мерзлый и проросший. Лошади питались тоже вторую неделю соломенными крышами с домов, были безобразно худы и покрыты еще зимнею, клоками сбившеюся шерстью.
Несмотря на такое бедствие, солдаты и офицеры жили точно так же, как и всегда; так же и теперь, хотя и с бледными и опухлыми лицами и в оборванных мундирах, гусары строились к расчетам, ходили на уборку, чистили лошадей, амуницию, таскали вместо корма солому с крыш и ходили обедать к котлам, от которых вставали голодные, подшучивая над своею гадкой пищей и своим голодом. Также как и всегда, в свободное от службы время солдаты жгли костры, парились голые у огней, курили, отбирали и пекли проросший, прелый картофель и рассказывали и слушали рассказы или о Потемкинских и Суворовских походах, или сказки об Алеше пройдохе, и о поповом батраке Миколке.