Ульчи

Ульчи

Самоназвание	ульча, нани
Численность и ареал
Всего: 3 000 Россия Россия: ▼2765 2 913 (Всероссийская перепись 2002 г.) Хабаровский край Хабаровский край: 2 718 (2002) Еврейская автономная область Еврейская автономная область: 27 (2002) Санкт-Петербург Санкт-Петербург: 20 (2002) Приморский край Приморский край: 15 (2002) Камчатский край Камчатский край: 15 (2002) Украина Украина:  76 (перепись 2001)
Язык	ульчский, русский
Религия	шаманизм, анимизм, православие
Входит в	тунгусо-маньчжурские народы
Родственные народы	эвенки, эвены, нанайцы, удэгейцы, орочи, маньчжуры, сибо

Ульчи (самоназвание — нани, ульча — «местные жители» (общее для ряда народов Приамурья), устаревшее: мангуны, ольчи). С 1926 года принято официальное название ульчи.

Этногенез

Этнические корни ульчей уходят в глубокую древность. Археологические материалы свидетельствуют, что в культуре современных ульчей просматриваются определенные параллели с культурой древних племен, обитавших на этой территории ещё в мезолите. Позднее аборигенное мезолитическое население подверглось культурному влиянию неизвестных пришельцев с Юга (в 3 тысячелетии до н. э.), а также с Запада и с Севера. Среди пришельцев с Запада и Севера были тунгусы, тюркоязычные и монголоязычные элементы. В процессе длительных контактов, в том числе этнически смешанных браков, в бассейне Нижнего Амура и сформировались современные ульчи как этнос. В их состав вошли различные этнические элементы — нанайские, нивхские, манчжурские, негидальские, эвенкийские, айнские и многие другие. Все они оставили весьма заметный след в родовом составе ульчей, их языке, хозяйстве, материальной и духовной культуре.

Этническая история

Первые известия русских об ульчах относятся к 17 веку. В «отписках» русских казаков-землепроходцев они зафиксированы под именем нгатки и лонки. Последний этноним, как выяснилось позднее, был названием одного из ульчских родов. Тогда же были предприняты первые попытки обложить ульчей ясаком (В. Поярков и др.). Возвращение Приамурья в состав российского государства в середине 19 века сделало ульчей подданными России. Начинается активная колонизация бассейна Амура русскими казаками и крестьянами-переселенцами. На территории расселения ульчей возникают русские села Богородское, Михайловское, Иркутское. Контакты с русским земледельческим населением оказали большое влияние на культуру, экономику, социальное развитие ульчей. Их хозяйство активно вовлекается в сферу рыночных отношений. Общественный строй ульчей во второй половине 19 века представлял собой причудливое переплетение пережитков патриархального-родового строя со своеобразной соседской общиной и элементами капиталистических отношений. Родовые пережитки проявлялись в брачно-семейных отношениях, при исполнении религиозных обрядов. Существовала классификационная система родства: группа родственников различной степени родства называлась одним общим термином. Члены разных родов, живущие в одном селении, вступали в дружеские союзы духа. Правовое положение ульчей и других амурских народов несколько отличалось от положения народов, вошедших в состав России в 17-18 веках. Они были освобождены от уплаты ясака. Управлялись старшинами, которых избирали в каждом селении на общих собраниях из числа родовой верхушки и состоятельных односельчан. В своей деятельности старшины подчинялись непосредственно полицейским или волостным управлениям. В 1916 г. Министерство внутренних дел разработало «Положение об управлении инородцами Приамурского края», по которому большая часть народов юга Дальнего Востока приравнивалась к крестьянскому сословию. По переписи 1897 г. в 39 селениях, расположенных по Амуру от Адди и Кульгу на севере до Ухты на юге проживало 1455 ульчей.

Хозяйство и быт

Круглогодичное рыболовство — главная отрасль традиционного хозяйственного комплекса ульчей. Наибольшее значение имела добыча проходных лососей. Потребностями их добычи в значительной степени определялось расселение ульчей — по правому берегу основного русла Амура, где проходят основные пути продвижения лососей к местам нереста. Традиционный набор орудий промысла — сети, заездки, крючковые снасти, разные типы острог и т. п. Каждое из них применялось в зависимости от времени года, состояния погоды, уровня воды в реке, объектов промысла и множества других характеристик. Рыбу добывали как для ежедневного употребления, так и для заготовки впрок. Основным способом консервации улова было изготовление юколы — вяленой на ветру и солнце рыбы в виде тонких длинных пластинок. Охотничий промысел имел подсобное значение. В основном добывали пушного зверя, поскольку пушнина пользовалась большим спросом у китайских и русских торговцев. Охотились на колонка, белку, выдру, лисицу, но основным объектом пушной охоты был соболь. В конце 19 в. на Амуре соболь встречался уже редко, поэтому за ним отправлялись в дальние экспедиции на Сахалин, в бассейны Амгуни, Горина, Тумнина. На копытных (лосей, оленей) охотились круглый год с помощью самострелов. Значительное место в хозяйственной жизни занимала охота на морского зверя. Добывали различные виды нерп и сивучей. Охотились на побережье Татарского пролива, куда отправлялись небольшими артелями.

Ульчи вели оседлый образ жизни, жили в небольших селениях, состоящих из 2-5 домов. В селениях располагались как зимние, так и летние жилища. Старинное зимнее жилище хагду — наземное каркасное сооружение из столбов и бревен с двускатной крышей без потолка с земляным или глиняным полом. Дом отапливался двумя кановыми очагами. В сильные холода пользовались также большими металлическими жаровнями на трех ножках с горящими углями. Характерная особенность зимнего ульчского жилища наличие «собачьего стола» уйчэу — низкого помоста, на котором кормили ездовых собак. Летние жилища были двух типов — четырёхугольные из жердей с двускатными крышами, крытые корой (даура) и свайные летники (генгга). Находясь на промысле, ульчи строили небольшие цилиндрические шалаши хомиран.

Одежда и обувь

Верхней летней мужской и женской одеждой были матерчатые халаты капчума покроя кимоно с левой полой, застегивавшейся на правом боку. Орнамент на мужской одежде встречался редко. Зимние халаты лэбэли были утепленными (стегаными на вате). Зимой носили также меховые шубы, скроенные как халат и покрытые сверху хлопчатобумажной или шелковой тканью. Зимние головные уборы имели вид капора с верхом из белых собачьих камусов и лисьей опушкой вокруг лица. В сильные морозы под такую шапку одевали меховые наушники дява. Летом пользовались берестяными шляпами. Обувь изготовляли из рыбьей, оленьей и сохатиной кожи (ровдуги), нерпичьих и сивучьих кож.

Пища

Основу питания составляла рыба. Зимой основную роль играла юкола. Юколу ели сухой, размачивали и жарили на углях, из неё варили суп с добавкой круп, дикорастущих растений, морской капусты. В больших количествах запасали на зиму рыбий жир, его хранили в калужьих или сивучьих пузырях. Широко употреблялась и употребляется сырая рыба. Мясо диких животных в рационе появлялось нерегулярно. Потребление медвежьего мяса регламентировалось религиозными воззрениями. Ритуальный характер носило употребление в пищу и мяса собак, причем, исключительно ездовых. Существенным подспорьем в питании были дикорастущие растения: черемша, сарана, крапива, полынь, дикий лук, желуди, лишайники и многие другие. Широко употреблялись в пищу различные ягоды, орехи, древесные грибы. Основным средством передвижения в теплое время года были лодки: большие дощатые плоскодонки угда и маленькие берестяные и дощатые оморочки. Развитый рыболовный промысел позволял ульчам содержать большое число ездовых собак. Во многих семьях имелось по 2-3 упряжки, каждая из которых состояла из 10-12 животных. Ульчская ездовая нарта амурского типа — узкая и легкая с двухсторонне загнутыми полозьями. Сидели на ней верхом, поставив ноги на маленькие лыжи. Средством передвижения в зимнее время служили также лыжи двух видов: подклеенные камусом или нерпичей шкурой и голицы.

Численность и расселение

Живут в девяти посёлках в нижнем течении Амура (Ульчский район Хабаровского края). Численность по переписи 2002 года — 2913, из которых в Хабаровском крае — 2718 чел. (93 %), в основном в Ульчском районе. Ульчи являются представителями байкальского антропологического типа североазиатской расы, с небольшой долей примеси амуро-сахалинского типа, что объясняется их длительными контактами с нивхами.

Численность ульчей в России:

<timeline> ImageSize = width:400 height:300 PlotArea = left:40 right:40 top:20 bottom:20 TimeAxis = orientation:vertical AlignBars = justify Colors =

 id:gray1 value:gray(0.9)

DateFormat = yyyy Period = from:0 till:3200 ScaleMajor = unit:year increment:400 start:0 gridcolor:gray1 PlotData =

 bar:1926 color:gray1 width:1 
  from:0 till:723 width:15  text:723 textcolor:red fontsize:8px
 bar:1959 color:gray1 width:1 
  from:0 till:2049 width:15  text:2049 textcolor:red fontsize:8px
 bar:1970 color:gray1 width:1 
  from:0 till:2410 width:15  text:2410 textcolor:red fontsize:8px
 bar:1979 color:gray1 width:1 
  from:0 till:2494 width:15  text:2494 textcolor:red fontsize:8px
 bar:1989 color:gray1 width:1 
  from:0 till:3173 width:15  text:3173 textcolor:red fontsize:8px
 bar:2002 color:gray1 width:1 
  from:0 till:2913 width:15  text:2913 textcolor:red fontsize:8px
 bar:2010 color:gray1 width:1 
  from:0 till:2765 width:15  text:2765 textcolor:red fontsize:8px

</timeline>

Численность ульчей в населённых пунктах в 2002 г.:

Хабаровский край:

село Булава 701

село Богородское 357

город Хабаровск 144

село Дуди 142

село Калиновка 125

село Савинское 109

Интересная коллизия была зафиксирована во время переписи населения на Украине. Согласно обработанным данным, на территории страны проживало 76 ульчей, из которых только 5 назвали ульчский язык родным, 8 человек родным посчитали украинский, 43 чел. — русский. При этом по переписи населения СССР 1989 года в УССР насчитывалось всего 13 ульчей.

Язык

Ульчский язык входит в южную (амурскую) ветвь тунгусо-маньчжурской группы алтайской языковой семьи. Наряду с языками нанайцев и ороков содержит реликты древнеалтайской лексики, что позволяет считать предков ульчей древнейшими жителями Приамурья.

Религия

С 60-х гг. XIX века на Нижнем Амуре начинает работать христианская православная миссия, деятельность которой не дала значительных результатов. Аналогичные последствия имела и просветительская работа. Было основано несколько одногодичных церковно-приходских школ, в которых обучалось небольшое количество ульчских детей. Организационные и финансовые проблемы, в начале XX века привели к практически полному их закрытию.

Традиционная религия ульчей как и других народов Приамурья выражена шаманизмом. Наряду с ним, большую роль в общественной жизни ульчей играла система культов: промыслового, семейных, предков (анимизм).

Культура

Для ульчей была характерна высокая степень интеграции культуры с другими народами Амура. Это объясняется, с одной стороны, общим субстратом, лежащим в основе их формирования, с другой, этнической неоднородностью ульчского ареала на поздних этапах их истории. В составе современных ульчей есть роды эвенкийского, негидальского, орокского происхождения. Многое в культуре ульчей сближает их с нанайцами и нивхами.

Ульчи вели оседлый образ жизни, история некоторых их поселений насчитывает десятки и даже сотни лет. Основу их экономики составляло комплексное промысловое хозяйство, в котором ведущее положение занимало рыболовство, регламентирующее образ жизни и занятия другими хозяйственными отраслями, затем, по уменьшению степени значимости, или таёжный промысел и охота на морских животных.

Средствами передвижения служили собачьи нарты, лыжи (для охоты по насту и повседневные — с меховой обклейкой), лодки (дощатые, плоскодонные, многоместные, остроносые — в рыболовстве; долбленые, берестяные — чаще для охоты).

Традиционная мужская и женская одежда: халаты покроя кимоно, чаще из ткани, зимние — на вате (хукту), праздничные — иногда сплошь вышитые и украшенные аппликацией. Изготовлялись также арми — из рыбьей кожи, ровдуги, зимой — из различных мехов. Под халатом штаны, ноговицы (из ткани, на вате, из рыбьей кожи, ровдуги), нагрудник (мужской — малый меховой, женский — длинный, отделанный бисером, металлическими бляшками). Мужские юбки из нерпичьих шкур, фартуки охотничьи, фартуки праздничные, с орнаментом, охотничьи куртки из лосиных шкур, малые меховые шапочки, надевавшиеся с тканевыми шлемами и т. п. Обувь в виде сапожка с отдельной пришивной подошвой — из ровдуги, камусов; другой тип — с отдельно кроеной головкой — из рыбьей кожи, нерпичьих и сивучьих кож с множеством украшений и без них. Тёплые шапки орнаментированные. Одежда (особенно женская) украшалась меховой мозаикой из кусочков собачьего, лисьего и беличьего меха, оленьим волосом, разноцветным орнаментом и пр.

В пище преобладала рыба. Её употребляли в сыром, варёном, жареном, печёном, сушёном, вяленом видах. Добыв крупного осетра, съедали лишь малую часть, бо́льшая часть шла на изготовление юколы (вяленных на ветру и солнце длинных и тонких пластин рыбы). Заготавливали «собачью» юколу — высушивали рыбьи костяки — основной корм для ездовых собак. Основные запасы юколы делали из лосося, который, как правило, на Амуре шёл «рунным ходом» дни и ночи в течение многих недель.

Жанры традиционного фольклора разнообразны: космогонические мифы, мифы и сказки о духах, о животных, волшебные сказки, исторические легенды и предания, загадки, пословицы и пр.

Из музыкальных инструментов наиболее характерны примитивные однострунные скрипки, малые свирели, железные и деревянные варганы.

До середины XIX века в общественной жизни ульчей большое значение имели традиционные родовые институты, основные функции которых состояли в регулировании брачных отношений, реализации норм родовой взаимопомощи и т. п. Смешанный в этническом плане характер поселений, влиял на повышение социальной значимости соседских связей в сфере экономики.

С середины XIX века начинается активное освоение Нижнего Амура русскими, поселения которых ставились рядом с ульчскими. С установлением прочных экономических связей с русскими, ульчи осваивают огородничество, занимаются извозом, рыболовство приобретает товарный характер. Распространение товарности в промысловом хозяйстве вело к изменению принципов использования угодий, ранее определявшемся приоритетом занятия мест промысла, в виде закрепления за родами исключительного права на их эксплуатацию.

Известные ульчи

• А. Л. Вальдю (1915—1994) — писатель

Литература

• Ульчи // Сибирь. Атлас Азиатской России. — М.: Топ-книга, Феория, Дизайн. Информация. Картография, 2007. — 664 с. — ISBN 5-287-00413-3.
• Ульчи // Народы России. Атлас культур и религий. — М.: Дизайн. Информация. Картография, 2010. — 320 с. — ISBN 978-5-287-00718-8.
• Ульчская литература. – М.: Литературная Россия, 2011. – 360 с.

См. также

• Ульчский язык

Отрывок, характеризующий Ульчи

1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!