Чокроаминото

Умар Саид Чокроаминото индон. Oemar Said Tjokroaminoto<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Вероисповедание:	ислам
Рождение:	16 августа 1882(1882-08-16) деревня Бакур, округ Мадиун, Восточная Ява, Голландская Ост-Индия
Смерть:	17 декабря 1934(1934-12-17) (52 года) Джокьякарта, Голландская Ост-Индия
Отец:	Раден Мас Чокроамисено
Супруга:	Сухарсикин
Дети:	5 детей

Ума́р Саи́д Чокроамино́то (индон. Oemar Said Tjokroaminoto; 16 августа 1882, деревня Бакур, округ Мадиун, провинция Восточная Ява — 17 декабря 1934, Джокьякарта) — индонезийский общественный, политический и религиозный деятель колониального периода. Ведущий идеолог национально-освободительного и мусульманского движения 1910-х — 1920-х годов, теоретик исламского социализма. Один из основателей и первых руководителей организации Сарекат ислам.

В первой половине 1920-х годов был учителем и идейным наставником Сукарно — будущего первого президента страны, который короткое время был женат на его дочери. Посмертно удостоен почетного звания национальный герой Индонезии.

Ранние годы жизни, семья

Умар Саид Чокроаминото родился 16 августа 1882 года в деревне Бакур, находившейся в тот период на территории округа Понорого, который, в свою очередь, входил в состав восточнояванского резидентства Мадиун. Его семья принадлежала к знатному яванскому сословию прияи и занимала видное положение в местном обществе. На протяжение многих поколений её члены носили аристократический титул раде́н, многие из них назначались на руководящие должности в региональных административных органах: так, дед Чокроаминото длительное время был главой округа Понорого. Кроме того, семью отличало ревностное отношение к мусульманской религии, которое оказало большое влияние на становление мировоззрения мальчика.

Чокроаминото был вторым ребенком в семье, позже у его родителей родились еще 10 сыновей и дочерей. После начального обучения в местной школе мальчик продолжил образование в голландской средней школе для туземного населения в Магеланге, которую окончил в 1902 году.

После школы поступил младшим клерком в администрацию района Нгави, руководителем которой был его отец. Три года спустя, в 1905 году, женился: жена, Сухарсикин, также была представительницей знатного рода, дочерью заместителя руководителя округа Понорого, близкого друга семьи Чокроаминото. В этом браке, продолжавшемся 16 лет (в 1921 году Сухарсикин умерла от тифа) родилось пятеро детей.

С учётом положения и связей семьи служба в местной администрации сулила Чокроаминото весьма перспективную карьеру, однако вскоре после свадьбы он добровольно ушел в отставку, пожелав, по его собственным воспоминаниям, самостоятельно найти свой жизненный путь. После кратковременного пребывания в центральнояванском Семаранге он перебрался в Сурабаю — административный центр Восточной Явы, второй по населению и социально-экономическому значению город Индонезии, где и прожил бо́льшую часть последующей жизни.

В Сурабае Чокроаминото некоторое время подрабатывал портовым грузчиком, затем устроился в нидерландскую юридическую фирму «Де Кой» (нидерл. De Kooy). Работая там, прошёл обучение на вечернем отделении местного технического училища. В 1910 году, получив специальность наладчика промышленного оборудования, перешел на работу в частную компанию по производству сахара. Уволился оттуда в 1912 году и более до конца жизни не работал ни в коммерческих структурах, ни в сфере государственного управления. Основным источником дохода супругов Чокроаминото с того времени стал пансион, который они устроили в своём сурабайском доме.

Общественная и политическая деятельность

К моменту переселения в Сурабаю Чокроаминото уже испытывал интерес к общественной деятельности, в частности, к активизировавшемуся в тот период национально-освободительному движению. После публикации серии статей в местных периодических изданиях и посещения различных собраний он снискал значительный авторитет в кругах туземной сурабайской интеллигенции — этому способствовали сочетание хорошего мусульманского и светского образования с эрудицией, коммуникабельностью и ораторским мастерством, которые, по оценкам современников, с юных лет отличали Чокроаминото.

К началу 1910-х годов Чокроаминото уже пользовался весьма широкой известностью не только в Сурабае, но и за её пределами. В 1912 году к нему обратился Самануди — крупный суракартский предприниматель и общественный деятель, ещё в 1905 году создавший для защиты прав туземных коммерсантов «Исламский торговый союз» — с просьбой о помощи в написании устава этой организации. Работа над уставом вылилась в кардинальное реформирование этой структуры: Чокроаминото убедил Самануди в необходимости значительного расширения её целей и задач, а также социальной базы. Организация была переименована в «Исламский союз» — Сарекат ислам (СИ), её обновлённая программа предусматривала защиту прав всего мусульманского населения колонии, причём не только в экономической, но и в общественно-политической сфере. Самануди сохранил пост председателя, однако реальным идеологом и руководителем союза стал Чокроаминото, занявшим второй по значению пост в его руководящем совете. В последующем должности Чокроаминото в руководстве СИ менялись, периодически он занимал председательское кресло, однако вне зависимости от формального должностного положения именно он играл ключевую роль в работе этой организации до самой своей смерти.

Под руководством Чокроаминото СИ в короткие сроки превратился в наиболее массовую и авторитетную общественную организацию Нидерландской Ост-Индии. Он выступал за проведение планомерных преобразований практически во всех сферах жизни колонии, эвентуальной целью которых провозглашалось достижение ею политической самостоятельности. Характерно, что требования защиты исламских ценностей сочетались с акцентировкой необходимости обеспечения доступа индонезийцев к европейскому образованию и построения в стране либерально-демократической парламентарной системы европейского образца. При этом подчеркивалась императивность мирного пути достижения поставленных целей: сотрудничество с нидерландской колониальной администрацией считалось не только допустимым, но и необходимым.

Столь миролюбивые требования обеспечили СИ и лично Чокроаминото благосклонное отношение со стороны голландских властей, которые были заинтересованы в развитии индонезийского национального движения именно по подобному умеренному пути. СИ был официально зарегистрирован в качестве политической организации, а его идеолог получил доступ в самые высокие инстанции колониальной администрации. Благодаря высокому авторитету Чокроаминото в яванском обществе среди голландцев за ним закрепилось уважительное прозвище «Некоронованный король Явы».

Отрывок, характеризующий Чокроаминото

– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.