Умиротворение Араукании

Оккупация Араукании — военная кампания, проводимая чилийским правительством в 1862—1886 годах, в результате которой территория Араукании оказалась в составе этой страны.

Первые европейцы в Араукании. Арауканская война

Мапуче, они же арауканы, — коренные жители юго-запада Южной Америки, народ, который в течение долгих лет оказывал упорное сопротивление Империи Инков и не был ею покорён (граница проходила по реке Моул). Первыми европейцами, вступившими на территории Араукании, были испанские путешественники и колонисты. Однако, не изменив своим древним традициям, арауканы встретили новых завоевателей ничуть не менее агрессивно, нежели прежде инков. Арауканская война продолжалась с перерывами более трёхсот лет — с начала XVI века по середину XIX, — и победить в ней испанцы так и не смогли, хотя крайний север арауканских земель ими на какое-то время всё же захвачен был (в «Новое время» граница проходила по реке Био-Био), но позже — к XVIII веку — был вновь утрачен. Тем не менее, как раз в XVIII веке между испанской колониальной администрацией на территории нынешнего северного Чили и вождями северных племён мапуче начинают постепенно завязываться торговые и культурные контакты, а крупных схваток и вовсе не происходит (хотя отдельные конфликты имели место всегда). При губернаторе Амбросио О’Хиггинсе в конце XVIII века после очередного небольшого противостояния несколько вождей мапуче из северных племён даже подписали с колониальной администрацией договор, по которому признавали формальную власть над собой испанского короля, но с сохранением практически полной внутренней автономии (впоследствии территории к северу от Био-Био вновь стали частью испанских, а затем и чилийских владений).

Ситуация несколько изменилась после 1817 года, когда Чилийская республика стала независимым государством. Тем не менее, активное проникновение на земли мапуче чилийцы начали только через несколько десятков лет — с 1845 года (когда был построен порт в Магеллановом проливе, изолированный от основной чилийской территории, и особенно с 50-х годов XIX века, когда в стране усилился приток иммигрантов из европейских стран, которым требовалась земля для заведения собственных хозяйств. Поначалу проникновение было достаточно мирным, на севере мапучских земель основывались небольшие фермы и поселения, но со стороны индейцев это новое проникновение, как и все прочие, вызвало исключительно агрессивную реакцию. Несмотря на это, президент Чили Мануэль Монт в 1852 году провозгласил создание новой чилийской провинции — Араукании, границами которой объявлялись река Био-Био на севере и река Тольтен на юге. Правда, на деле данное заявление было в значительной степени формальным. Боевых действий с чилийской стороны практически не велось, мапуче также были в этот период не слишком активны.

Попытка создания королевства Араукании и Патагонии

В 1860 году, во время правления президента Переса Маскуано, французский адвокат, торговец и авантюрист Орели-Антуан де Тунан, заручившись поддержкой нескольких лонко (мапучских вождей), провозгласил на территориях Патагонии и Араукании, не входивших на тот момент в состав Аргентины или Чили, «независимое» государство под названием «Королевство Араукания и Патагония» и собирался обратиться за признанием и помощью к французскому императору Наполеону III. Сложно сказать, имелась ли реальная вероятность того, что Наполеон III заинтересовался бы созданием профранцузского государства на юге Южной Америки, но факт его формального провозглашения побудил чилийское правительство к резкой активизации на «южном» направлении. Президент Маскуано приказал генералу Корнелио Сааведре Родригесу начать «настоящую» военную кампанию против индейцев мапуче и союзных им племён, однако действовать, если только это возможно, сначала дипломатическими, а уже затем военными методами. В частности, предполагалось заключать мирные договоры с вождями племён и на добровольных началах приобщать их к «цивилизации» (в том числе путём обучения испанскому языку), строить на территории Араукании обычные и железные дороги, больницы и школы.

Королевство же Араукании и Патагонии, естественно, так фактически никогда и не появилось — вскоре после вступления в Арауканию чилийских войск де Тунан был ими арестован, посажен в психиатрическую лечебницу, а затем выслан во Францию, где и умер.

Начало Умиротворения Араукании

Начальная фаза завоевательной кампании Сааведры (1862—1869 г.г.) проходила сравнительно вяло — во многом потому, что мапуче не оказывали активного сопротивления, а чилийцы избегали масштабных операций. В 1862 году во главе небольшой армии Сааведра начал движение на юг до реки Мальеко, где основал город Анголь и форты Мульчен и Лебу. Из области Вальдивия войска затем выступили в новый поход и вскоре достигли своей цели — бассейна реки Тольтен. Активные боевые действия начались лишь спустя семь лет — в 1869 году, когда практически на всех захваченных землях вспыхнуло индейское восстание под руководством выдающегося мапучского вождя Куилапана, соратника Кальфукуры. Плацдармом восставших была ещё не захваченная Чили долина Пурен. Подготовка к этому восстанию началась ещё фактически в 1867 году — когда Куилапан, собрав армию из пяти тысяч человек, перешёл с ней через горный хребет к западу от Анголя, выйдя тем самым к долине реки Мальеко и объединив усилия с местными вождями; объединёнными усилиями им удалось добиться ряда крупных побед (при Трайгуене, Курако, Пераско).

Несмотря на огромное превосходство чилийцев в вооружении, мапуче действовали против белых весьма успешно. Правда, случались и поражения — например, в январе 1869 года от отряда Хосе Мануэля Пинты (правда, почти сразу же после поражения Куилапан атаковал Анголь), а Сааведра сумел даже продвинуться до Пурена, где разбил отряд из 1500 индейских воинов, заняв перед этим Каньете и Тукапель. Но в итоге к январю 1871 года, когда Куилапан во главе 3000-й армии нанёс 25-го числа поражение чилийцам при Кольипульи, в руках чилийского правительства реально осталась лишь долина реки Мальеко. В течение восьми лет (до 1879 года) на севере реки существовала линия, обороной которой руководил Базилио Уррутиа с гарнизоном из 2500 солдат. Между городами Анголь и Кольипульи был проложен телеграф.

Кульминация: кампания 1879—1886 годов

В 1879 году началась Вторая тихоокеанская война, в которой Чили сражалась против Перу и Боливии. В связи с этим часть войск с южной границы была переброшена на северный фронт, чем мапуче не замедлили воспользоваться, начав масштабные регулярные нападения на чилийские форты по реке Мальеко, сумев к 1880 году продвинуться немного на север, однако особенно в этом не преуспев — во многом благодаря эффективной тактике полковника Грегорио Уррутиа, который был назначен президентом Доминго Санта-Мария командующим южным фронтом в эти годы. Тем не менее, именно во время наступления 1880 года, по мнению чилийского историка Хосе Бенгоа, объединение и консолидация до той поры всё-таки сильно разрозненных и децентрализованных мапуче достигли своего пика.

Последнее действительно крупное наступление индейской армии численностью в 3000 человек произошло в 1881 году, когда ими был захвачен Трайгуен (27 января) и значительное число голов крупного рогатого скота. Однако после этого (даже несмотря на продолжающуюся войну против Боливии и Перу, где были заняты основные чилийские силы) их наступление пошло на спад, сопровождаясь значительными потерями при упомянутом Трайгуене, откуда они были в итоге выбиты, и Лебулмане: к моменту атаки индейцев на крепость Лос-Сачес в их армии оставалось не более 1500 человек. Получив там сильный отпор, индейцы двинулись к линии Мальеко, которую считали неохраняемой, и здесь были разгромлены ожидавшими их чилийскими войсками под командованием Уррутиа, который впоследствии организовал эффективное наступление, завершившееся серьёзным разгромом мапучских сил, оккупацией значительных территорий и основанием множества фортов (территории Карауэ, Лаутаро, Пилланлебун, Нуэва-Империаль и так далее); тогда же, 24 февраля, был основан и форт Темуко, а позже — Вильяррика у одноимённого озера. Индейцы в том же 1881 году ответили ещё двумя крупными атаками: на военные караваны в холмах Ньелол, где ими было убито 100 человек, и попыткой наступления на Темуко и Лумако огромной (до 8000 воинов), но совершенно неорганизованной армии. Однако победы им добиться не удалось, и именно эти сражения считаются завершением активной фазы завоевания Араукании. Племена, проживавшие на этих территориях, лишились своих земель и были частично поселены в резервации, а частично истреблены. Правда, многие сумели объединиться с ещё независимым на тот момент племенем пеуэнче и продолжить борьбу на юге Анд.

Последние же относительно крупные (но уже ничего не решавшие) сражения на юге Чили состоялись в 1886 году, после победы Чили во Второй тихоокеанской войне, и завершились, естественно, полной победой чилийских войск. Отдельные индейские отряды мапуче продолжали оказывать сопротивление правительству вплоть до 20-х годов XX века.

Последствия

Даже после формального окончания военных действий Араукания не была полностью покорена, и, несмотря на все усилия чилийского правительства, эта территория оставалась для белых переселенцев весьма небезопасной. В определённой степени такое положение дел сохраняется и поныне^{[когда?]} — например, члены радикальной мапучской организации «Координация Арауко-Мальеко» нападают на гасиенды чилийцев до сих пор, считая территорию, на которой они построены, принадлежащей по праву только их народу, то есть можно сказать, что мапучский конфликт окончательно не разрешён. Правда, ещё при строительстве виадука Мальеко в 1890-е годы регион стал более доступным, а число поселений чилийцев в нём возросло. Последними территориями, формально оккупированными только в это время (реального сопротивления при этом индейцы уже не оказывали), были верховья реки Био-Био и побережье озера Буди. К 1929 году чилийское правительство выделило почти 525000 гектаров земли переселенцам для создания на ней 3078 сельскохозяйственных участков. Впрочем, индейцам оставили 6,18 % территории, но почти все эти земли были бесплодными, с суровыми погодными условиями, фактически непригодными для проживания, что вкупе с полукочевым образом жизни и клановыми традициями должно было, по вероятному мнению колонизаторов, порождать многочисленные конфликты между индейцами и в итоге привести к их вымиранию, однако мапуче в который раз доказали, что могут адаптироваться практически к любой ситуации.

Основная же часть Араукании была отдана под сельскохозяйственные участки для белых переселенцев, причём не столько из собственно Чили, сколько из Европы: к 1901 году в страну прибыло в общей сложности 36 000 европейских иммигрантов из Великобритании, Франции, Германии, Италии, Испании, Швейцарии (24 000 — при помощи созданного Агентства по колонизации, 12 000 — самостоятельно).

В 1934 году в местечке Ранкуил в верховьях Био-Био мапуче совместно с белыми фермерами подняли восстание против засилья владельцев местной мельницы. 477 человек погибло в той резне от рук чилийских солдат, ещё 500 (в основном — как раз индейцы) были захвачены военными в плен и осуждены Хуаном Муньосем Праденасом, губернатором Темуко, на тюремное заключение; однако до столицы страны, где приговор должен был быть приведён в исполнение, были доставлены только 23 индейца, судьба же остальных неизвестна до сих пор и служит предметом дискуссий между чилийскими историками.

Армия Аргентины к концу 80-х годов XIX века уже фактически завершила «замирение» и включение в свой состав основной части Патагонии — так называемое Завоевание пустыни, вследствие чего многие патагонские мапуче мигрировали на юг Чили, тогда ещё остававшийся свободным. Они были оттеснены аргентинской армией через перевал Мамул-Малала в долину Курареуэ, где и поселились и впоследствии оказались под чилийской властью. Оставшиеся в Аргентине индейцы были в значительной степени истреблены, тогда как в Чили — в значительной степени насильно ассимилированы в чилийском обществе.

Примечательным фактом является то, что так называемые Cuerpo de Carabineros — чилийские карабинеры, военизированная полиция и жандармерия, — были созданы в 1903 году как раз для наведения окончательного порядка и верховенства закона в Араукании.

После завершения основных боевых действий в Араукании чилийское правительство (наряду с аргентинским) приступило к колонизации Огненной Земли, последствия которой были ещё более страшными для коренных американцев.

Ссылки

• [interculturalidadysalud.blogspot.com/2006/12/historia-mapuche-durante-la-conformacin.html Interculturalidad y Salud: Historia Mapuche durante la Conformación del Estado Nación (mapa del avance de La Frontera)]

Литература

• es:Sergio Villalobos. Historia de Chile. Tomo 4. Editorial universitaria, 1982.

Отрывок, характеризующий Умиротворение Араукании

– А вот увидишь.
Княжна Марья действительно сконфузилась и покраснела пятнами, когда вошли к ней. В ее уютной комнате с лампадами перед киотами, на диване, за самоваром сидел рядом с ней молодой мальчик с длинным носом и длинными волосами, и в монашеской рясе.
На кресле, подле, сидела сморщенная, худая старушка с кротким выражением детского лица.
– Andre, pourquoi ne pas m'avoir prevenu? [Андрей, почему не предупредили меня?] – сказала она с кротким упреком, становясь перед своими странниками, как наседка перед цыплятами.
– Charmee de vous voir. Je suis tres contente de vous voir, [Очень рада вас видеть. Я так довольна, что вижу вас,] – сказала она Пьеру, в то время, как он целовал ее руку. Она знала его ребенком, и теперь дружба его с Андреем, его несчастие с женой, а главное, его доброе, простое лицо расположили ее к нему. Она смотрела на него своими прекрасными, лучистыми глазами и, казалось, говорила: «я вас очень люблю, но пожалуйста не смейтесь над моими ». Обменявшись первыми фразами приветствия, они сели.
– А, и Иванушка тут, – сказал князь Андрей, указывая улыбкой на молодого странника.
– Andre! – умоляюще сказала княжна Марья.
– Il faut que vous sachiez que c'est une femme, [Знай, что это женщина,] – сказал Андрей Пьеру.
– Andre, au nom de Dieu! [Андрей, ради Бога!] – повторила княжна Марья.
Видно было, что насмешливое отношение князя Андрея к странникам и бесполезное заступничество за них княжны Марьи были привычные, установившиеся между ними отношения.
– Mais, ma bonne amie, – сказал князь Андрей, – vous devriez au contraire m'etre reconaissante de ce que j'explique a Pierre votre intimite avec ce jeune homme… [Но, мой друг, ты должна бы быть мне благодарна, что я объясняю Пьеру твою близость к этому молодому человеку.]
– Vraiment? [Правда?] – сказал Пьер любопытно и серьезно (за что особенно ему благодарна была княжна Марья) вглядываясь через очки в лицо Иванушки, который, поняв, что речь шла о нем, хитрыми глазами оглядывал всех.
Княжна Марья совершенно напрасно смутилась за своих. Они нисколько не робели. Старушка, опустив глаза, но искоса поглядывая на вошедших, опрокинув чашку вверх дном на блюдечко и положив подле обкусанный кусочек сахара, спокойно и неподвижно сидела на своем кресле, ожидая, чтобы ей предложили еще чаю. Иванушка, попивая из блюдечка, исподлобья лукавыми, женскими глазами смотрел на молодых людей.
– Где, в Киеве была? – спросил старуху князь Андрей.
– Была, отец, – отвечала словоохотливо старуха, – на самое Рожество удостоилась у угодников сообщиться святых, небесных тайн. А теперь из Колязина, отец, благодать великая открылась…
– Что ж, Иванушка с тобой?
– Я сам по себе иду, кормилец, – стараясь говорить басом, сказал Иванушка. – Только в Юхнове с Пелагеюшкой сошлись…
Пелагеюшка перебила своего товарища; ей видно хотелось рассказать то, что она видела.
– В Колязине, отец, великая благодать открылась.
– Что ж, мощи новые? – спросил князь Андрей.
– Полно, Андрей, – сказала княжна Марья. – Не рассказывай, Пелагеюшка.
– Ни… что ты, мать, отчего не рассказывать? Я его люблю. Он добрый, Богом взысканный, он мне, благодетель, рублей дал, я помню. Как была я в Киеве и говорит мне Кирюша юродивый – истинно Божий человек, зиму и лето босой ходит. Что ходишь, говорит, не по своему месту, в Колязин иди, там икона чудотворная, матушка пресвятая Богородица открылась. Я с тех слов простилась с угодниками и пошла…
Все молчали, одна странница говорила мерным голосом, втягивая в себя воздух.
– Пришла, отец мой, мне народ и говорит: благодать великая открылась, у матушки пресвятой Богородицы миро из щечки каплет…
– Ну хорошо, хорошо, после расскажешь, – краснея сказала княжна Марья.
– Позвольте у нее спросить, – сказал Пьер. – Ты сама видела? – спросил он.
– Как же, отец, сама удостоилась. Сияние такое на лике то, как свет небесный, а из щечки у матушки так и каплет, так и каплет…
– Да ведь это обман, – наивно сказал Пьер, внимательно слушавший странницу.
– Ах, отец, что говоришь! – с ужасом сказала Пелагеюшка, за защитой обращаясь к княжне Марье.
– Это обманывают народ, – повторил он.
– Господи Иисусе Христе! – крестясь сказала странница. – Ох, не говори, отец. Так то один анарал не верил, сказал: «монахи обманывают», да как сказал, так и ослеп. И приснилось ему, что приходит к нему матушка Печерская и говорит: «уверуй мне, я тебя исцелю». Вот и стал проситься: повези да повези меня к ней. Это я тебе истинную правду говорю, сама видела. Привезли его слепого прямо к ней, подошел, упал, говорит: «исцели! отдам тебе, говорит, в чем царь жаловал». Сама видела, отец, звезда в ней так и вделана. Что ж, – прозрел! Грех говорить так. Бог накажет, – поучительно обратилась она к Пьеру.
– Как же звезда то в образе очутилась? – спросил Пьер.
– В генералы и матушку произвели? – сказал князь Aндрей улыбаясь.
Пелагеюшка вдруг побледнела и всплеснула руками.
– Отец, отец, грех тебе, у тебя сын! – заговорила она, из бледности вдруг переходя в яркую краску.
– Отец, что ты сказал такое, Бог тебя прости. – Она перекрестилась. – Господи, прости его. Матушка, что ж это?… – обратилась она к княжне Марье. Она встала и чуть не плача стала собирать свою сумочку. Ей, видно, было и страшно, и стыдно, что она пользовалась благодеяниями в доме, где могли говорить это, и жалко, что надо было теперь лишиться благодеяний этого дома.
– Ну что вам за охота? – сказала княжна Марья. – Зачем вы пришли ко мне?…
– Нет, ведь я шучу, Пелагеюшка, – сказал Пьер. – Princesse, ma parole, je n'ai pas voulu l'offenser, [Княжна, я право, не хотел обидеть ее,] я так только. Ты не думай, я пошутил, – говорил он, робко улыбаясь и желая загладить свою вину. – Ведь это я, а он так, пошутил только.
Пелагеюшка остановилась недоверчиво, но в лице Пьера была такая искренность раскаяния, и князь Андрей так кротко смотрел то на Пелагеюшку, то на Пьера, что она понемногу успокоилась.


Странница успокоилась и, наведенная опять на разговор, долго потом рассказывала про отца Амфилохия, который был такой святой жизни, что от ручки его ладоном пахло, и о том, как знакомые ей монахи в последнее ее странствие в Киев дали ей ключи от пещер, и как она, взяв с собой сухарики, двое суток провела в пещерах с угодниками. «Помолюсь одному, почитаю, пойду к другому. Сосну, опять пойду приложусь; и такая, матушка, тишина, благодать такая, что и на свет Божий выходить не хочется».
Пьер внимательно и серьезно слушал ее. Князь Андрей вышел из комнаты. И вслед за ним, оставив божьих людей допивать чай, княжна Марья повела Пьера в гостиную.
– Вы очень добры, – сказала она ему.
– Ах, я право не думал оскорбить ее, я так понимаю и высоко ценю эти чувства!
Княжна Марья молча посмотрела на него и нежно улыбнулась. – Ведь я вас давно знаю и люблю как брата, – сказала она. – Как вы нашли Андрея? – спросила она поспешно, не давая ему времени сказать что нибудь в ответ на ее ласковые слова. – Он очень беспокоит меня. Здоровье его зимой лучше, но прошлой весной рана открылась, и доктор сказал, что он должен ехать лечиться. И нравственно я очень боюсь за него. Он не такой характер как мы, женщины, чтобы выстрадать и выплакать свое горе. Он внутри себя носит его. Нынче он весел и оживлен; но это ваш приезд так подействовал на него: он редко бывает таким. Ежели бы вы могли уговорить его поехать за границу! Ему нужна деятельность, а эта ровная, тихая жизнь губит его. Другие не замечают, а я вижу.
В 10 м часу официанты бросились к крыльцу, заслышав бубенчики подъезжавшего экипажа старого князя. Князь Андрей с Пьером тоже вышли на крыльцо.
– Это кто? – спросил старый князь, вылезая из кареты и угадав Пьера.
– AI очень рад! целуй, – сказал он, узнав, кто был незнакомый молодой человек.
Старый князь был в хорошем духе и обласкал Пьера.
Перед ужином князь Андрей, вернувшись назад в кабинет отца, застал старого князя в горячем споре с Пьером.
Пьер доказывал, что придет время, когда не будет больше войны. Старый князь, подтрунивая, но не сердясь, оспаривал его.
– Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи бредни, бабьи бредни, – проговорил он, но всё таки ласково потрепал Пьера по плечу, и подошел к столу, у которого князь Андрей, видимо не желая вступать в разговор, перебирал бумаги, привезенные князем из города. Старый князь подошел к нему и стал говорить о делах.
– Предводитель, Ростов граф, половины людей не доставил. Приехал в город, вздумал на обед звать, – я ему такой обед задал… А вот просмотри эту… Ну, брат, – обратился князь Николай Андреич к сыну, хлопая по плечу Пьера, – молодец твой приятель, я его полюбил! Разжигает меня. Другой и умные речи говорит, а слушать не хочется, а он и врет да разжигает меня старика. Ну идите, идите, – сказал он, – может быть приду, за ужином вашим посижу. Опять поспорю. Мою дуру, княжну Марью полюби, – прокричал он Пьеру из двери.
Пьер теперь только, в свой приезд в Лысые Горы, оценил всю силу и прелесть своей дружбы с князем Андреем. Эта прелесть выразилась не столько в его отношениях с ним самим, сколько в отношениях со всеми родными и домашними. Пьер с старым, суровым князем и с кроткой и робкой княжной Марьей, несмотря на то, что он их почти не знал, чувствовал себя сразу старым другом. Они все уже любили его. Не только княжна Марья, подкупленная его кроткими отношениями к странницам, самым лучистым взглядом смотрела на него; но маленький, годовой князь Николай, как звал дед, улыбнулся Пьеру и пошел к нему на руки. Михаил Иваныч, m lle Bourienne с радостными улыбками смотрели на него, когда он разговаривал с старым князем.
Старый князь вышел ужинать: это было очевидно для Пьера. Он был с ним оба дня его пребывания в Лысых Горах чрезвычайно ласков, и велел ему приезжать к себе.
Когда Пьер уехал и сошлись вместе все члены семьи, его стали судить, как это всегда бывает после отъезда нового человека и, как это редко бывает, все говорили про него одно хорошее.


Возвратившись в этот раз из отпуска, Ростов в первый раз почувствовал и узнал, до какой степени сильна была его связь с Денисовым и со всем полком.
Когда Ростов подъезжал к полку, он испытывал чувство подобное тому, которое он испытывал, подъезжая к Поварскому дому. Когда он увидал первого гусара в расстегнутом мундире своего полка, когда он узнал рыжего Дементьева, увидал коновязи рыжих лошадей, когда Лаврушка радостно закричал своему барину: «Граф приехал!» и лохматый Денисов, спавший на постели, выбежал из землянки, обнял его, и офицеры сошлись к приезжему, – Ростов испытывал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и слезы радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был тоже дом, и дом неизменно милый и дорогой, как и дом родительский.
Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний эскадрон, сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие интересы полка и почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую неизменную рамку, Ростов испытал то же успокоение, ту же опору и то же сознание того, что он здесь дома, на своем месте, которые он чувствовал и под родительским кровом. Не было этой всей безурядицы вольного света, в котором он не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с которой надо было или не надо было объясняться. Не было возможности ехать туда или не ехать туда; не было этих 24 часов суток, которые столькими различными способами можно было употребить; не было этого бесчисленного множества людей, из которых никто не был ближе, никто не был дальше; не было этих неясных и неопределенных денежных отношений с отцом, не было напоминания об ужасном проигрыше Долохову! Тут в полку всё было ясно и просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один – наш Павлоградский полк, и другой – всё остальное. И до этого остального не было никакого дела. В полку всё было известно: кто был поручик, кто ротмистр, кто хороший, кто дурной человек, и главное, – товарищ. Маркитант верит в долг, жалованье получается в треть; выдумывать и выбирать нечего, только не делай ничего такого, что считается дурным в Павлоградском полку; а пошлют, делай то, что ясно и отчетливо, определено и приказано: и всё будет хорошо.
Вступив снова в эти определенные условия полковой жизни, Ростов испытал радость и успокоение, подобные тем, которые чувствует усталый человек, ложась на отдых. Тем отраднее была в эту кампанию эта полковая жизнь Ростову, что он, после проигрыша Долохову (поступка, которого он, несмотря на все утешения родных, не мог простить себе), решился служить не как прежде, а чтобы загладить свою вину, служить хорошо и быть вполне отличным товарищем и офицером, т. е. прекрасным человеком, что представлялось столь трудным в миру, а в полку столь возможным.