Качинский, Теодор

Теодор Качински
Theodore John Kaczynski
Теодор Качинский 4 апреля 1996 года
Имя при рождении:	Теодор Джон Качинский
Прозвище	«Унабомбер»
Дата рождения:	22 мая 1942(1942-05-22) (81 год)
Место рождения:	Чикаго, Иллинойс, США
Гражданство:	США США
Наказание:	8 пожизненных сроков
Убийства
Количество жертв:	3
Количество раненых:	23
Период убийств:	1978—1995
Способ убийств:	Рассылка бомб по почте.
Оружие:	Самодельные бомбы
Дата ареста:	3 апреля 1996

Теодор Джон Качинский (англ. Theodore John Kaczynski, в русскоязычной литературе именовался ещё как Тэд Кужинский, также известен как Унабомбер, англ. Unabomber — от «University and airline bomber»; 22 мая 1942, Чикаго, Иллинойс) — американский математик, социальный критик, террорист, анархист и неолуддит, известный своей кампанией по рассылке бомб по почте.

Уже в раннем возрасте выделялся среди других детей, так как был вундеркиндом. Был зачислен в Гарвардский университет в 16 лет, получил степень бакалавра и позднее получил степень доктора философии по математике в Мичиганском университете. Стал старшим преподавателем в Калифорнийском университете в Беркли в 25 лет, но уволился двумя годами позже.

В 1971 году ушёл жить в хижину без электричества и водопровода в Линкольне (Монтана). Там он начал осваивать навыки выживания, чтобы стать самодостаточным. Качинский решился на массовую рассылку бомб после того, как увидел, что возле его дома начали строительство дороги. С 1978 по 1995 год Качинский отправил по почте 16 бомб, целями были университеты и авиалинии. В результате взрывов посылок погибло 3 человека и 23 было ранено. 24 апреля 1995 года Качинский отправил письмо в «Нью Йорк Таймс» и пообещал «воздержаться от терроризма», если «Нью-Йорк Таймс» или «Вашингтон Пост» опубликует его манифест. В своей работе «Индустриальное общество и его будущее» (также называемой «Манифест Унабомбера») он объяснял, что его бомбы были крайней мерой, но всё-таки необходимой для того, чтобы привлечь внимание к процессу уменьшения человеческой свободы в обществе из-за современных технологий, требующих крупномасштабной организации.

Унабомбер был одной из самых дорогостоящих целей ФБР. До того как личность Качинского была установлена, ФБР использовала кличку Унабом (англ. Unabom (University and airline bomber) — «бомбист университетов и авиалиний»). Позднее благодаря прессе он стал известен как Унабомбер (англ. Unabomber). Бюро способствовало публикации «Манифеста» Качинского, в результате чего брат Качинского опознал его стиль письма (по другим сведениям он нашёл записки, чем-то напоминавшие «Манифест») и проинформировал ФБР (обратившись прямо в Вашингтон) о личности преступника. Качинский безуспешно пытался сменить адвокатов, потому что не хотел, чтобы его признали невменяемым для того, чтобы избежать смертной казни, так как он не считал и не признавал себя невменяемым. Когда стало ясно, что попытки признать его невменяемым безуспешны, суд принял соглашение о признании вины, в соответствии с которым Теодор признал себя виновным и был приговорен к пожизненному заключению без возможности условно-досрочного освобождения. Некоторые анархо-примитивистские авторы, такие как Джон Зерзан и Джон Мур, защищали его с некоторыми оговорками по поводу его действий и идей.

Ранние годы

Качинский родился 22 мая 1942 года в Чикаго, штат Иллинойс, его мать Ванда (имя при рождении Dombek) была из второго поколения польских эмигрантов. Отец — Теодор Ричард Качинский. В возрасте шести месяцев тело Теда было покрыто крапивницей. Он был помещен в изоляцию в больнице, куда не пускали родителей, поскольку врачи не знали точных причин болезни. Лечился несколько раз в больнице в течение восьми месяцев. Его мать писала в марте 1943 года: «он вернулся домой здоровым, но стал неотзывчив после такого опыта».

В начальных классах учился в Чикаго. С 5 по 8 класс учился в школе Evergreen Park № 124. Тестирование в пятом классе показало, что его IQ равен 167, ему было разрешено пропустить шестой класс и поступить в седьмой. Качинский назвал это ключевым событием в своей жизни. Будучи ребёнком, Теодор боялся людей и зданий и играл рядом с другими детьми, но не вместе с ними. Его мать была так обеспокоена его проблемами с социумом, что посещала с ним специальный кружок для детей-аутистов во главе с Бруно Беттельгеймом.

Качинский учился в средней школе в Evergreen Park Community. Он преуспел в учёбе, но обнаружил, что математика слишком проста для него со второго курса. Иногда он прогуливал учёбу и писал записи в своем дневнике. В этот период жизни Качинский стал одержим математикой, проводил много времени, запершись в своей комнате за решением дифференциальных уравнений. По получении среднего образования Качинский далеко превзошел своих одноклассников и был способен решать наисложнейшие задачи. Впоследствии он был переведён в физико-математический класс, хотя он все ещё чувствовал себя интеллектуально ограниченным. Качинский пропустил одиннадцатый класс, так как уже усвоил его программу. С помощью курса летней школы он закончил среднюю школу, когда ему было 15 лет. Ему было предложено обратиться в Гарвардский университет, куда в 1958 году в возрасте 16 лет он был принят.

Также несколько лет он участвовал в эксперименте «Исследование личности», проводимом доктором Генри Мюррей — экспертом по стрессу. Студентам в исследовании Мюррея сказали, что они будут обсуждать личную философию с однокурсником. Вместо этого они вовлекали его в «намеренно жестокий психологический эксперимент»: стресс-тест, который был личной и длительной психологической атакой. Во время теста студенты были в комнате и соединены с электродами, которые отслеживали их физиологические реакции, находясь при ярком свете и за двустороннем зеркалом. Каждый студент ранее написал статью с подробным изложением личных убеждений и стремлений: очерки были переданы анонимным людям, которые должны будут входить в комнату и индивидуально унижать каждого студента. Это было зафиксировано видеокамерой, позже был замечен резкий контраст эмоций во время исследований. По словам автора Alston Chase, записи Качинского того периода предполагали, что он был эмоционально стабильным во время начала исследования. Действительно, некоторые полагают, что этот опыт, возможно, сыграл важную роль в будущих действиях Качинского.

Карьера

Качинский окончил Гарвардский университет в 1962 году, в возрасте 20 лет, а затем поступил в Мичиганский университет, где он получил докторскую степень в области математики. Специальностью Качинского был раздел комплексного анализа — геометрическая теория функций. Его учителя в Мичигане были впечатлены интеллектом Теодора. «Он был необычным человеком. Он не был похож на других аспирантов», сказал Питер Дурен, один из профессоров Качинского. «Он был гораздо более целенаправлен. У него был дар, чтобы открыть математическую истину». «Недостаточно сказать, что он был умный», сказал Джордж Пираньяна, другой из его профессоров. Качинский получил докторскую степень, защитив диссертацию на тему «Граничные функции». Максвелл Рид, бывший профессор математики, который был на защите Качинского, прокомментировал эту диссертацию, отметив: «Я думаю, что только 10 или 12 человек в стране поймут или оценят его». Он получил грант от Национального научного фонда и обучал студентов в течение трёх лет. Он также опубликовал две статьи, связанные с его диссертацией, и ещё четыре после того, как покинул Мичиган.

В конце 1967 года Качинский стал ассистентом-профессором математики в Калифорнийском Университете в Беркли, где он преподавал бакалаврам геометрию и математический анализ. Как самый молодой профессор в университете, Качинский получал множество жалоб от студентов, которых он учил.

Монтана

В середине 1969 года Качинский переехал в небольшую резиденцию своих родителей в Ломбард, Иллинойс. Два года спустя он переехал в уединённую хижину, которую он построил самостоятельно в Линкольне, Монтана, где он жил простой жизнью на небольшую сумму денег, без электричества и водопровода. Качинский не имел постоянного заработка и получал финансовую поддержку от семьи, которую использовал, чтобы покупать себе землю и, без их ведома, будет позже использовать для финансирования своей кампании взрывов. В 1978 году он некоторое время работал вместе с отцом и братом на поролоновом заводе, откуда он был уволен братом Дэвидом, из-за преследования руководительницы, с которой он раньше встречался. Настоящей целью Качинского было переехать в уединённое место и стать независимым, чтобы жить автономно. Он начал обучаться навыкам выживания, таким как ориентирование на местности, распознавание съедобных растений и создание примитивных инструментов, таких как лучковая дрель. Отапливал жилище дровами, ел добытое охотой, не побирался, не воровал. Соседи отмечали лишь два недостатка: источал зловонный запах и не здоровался при встречах.

Однако Качинский быстро осознал, что таким способом жить невозможно из-за разрушения дикой природы вокруг промышленностью и застройкой. Первоначально он совершал небольшие акты саботажа и диверсии против объектов вблизи своей хижины. Окончательным катализатором, который заставил его начать кампанию взрывов, был случай, когда он вышел на прогулку в одно из его любимых диких мест, а оно было разрушено и заменено дорогой. Об этом он сказал:

Лучшим местом для меня был наибольший остаток этого плато, которое датируется третичным периодом. Это вроде холмистой местности, не равнина, и когда вы добираетесь до её края, вы находите эти ущелья, которые врезаются очень круто в подобные скалам обрывы, там был даже водопад. Это было в двух днях ходьбы от моей хижины. Это было лучшим местом до лета 1983. Тем летом было слишком много людей вокруг моей хижины, поэтому я решил, что нуждаюсь в некотором спокойствии. Я возвратился к плато, и, когда я добрался туда, я обнаружил, что они провели дорогу прямо через его середину… Вы просто не можете вообразить, как я был расстроен. Это было тем моментом, когда я решил, что вместо того, чтобы пытаться приобрести дальнейшие дикие навыки, я буду работать над тем, чтобы отомстить системе. Месть.

Оригинальный текст (англ.)  

The best place, to me, was the largest remnant of this plateau that dates from the tertiary age. It's kind of rolling country, not flat, and when you get to the edge of it you find these ravines that cut very steeply in to cliff-like drop-offs and there was even a waterfall there. It was about a two days hike from my cabin. That was the best spot until the summer of 1983. That summer there were too many people around my cabin so I decided I needed some peace. I went back to the plateau and when I got there I found they had put a road right through the middle of it... You just can't imagine how upset I was. It was from that point on I decided that, rather than trying to acquire further wilderness skills, I would work on getting back at the system. Revenge.

Он начал посвящать себя чтению книг по социологии и политической философии, таких как работы Жак Эллюль и также усилил свою кампанию саботажа. Однако скоро он пришел к выводу, что насильственные методы будут единственным решением того, что он видел как проблему индустриальной цивилизации. Он говорит, что он потерял веру в идею реформы, и видел насильственный коллапс как единственный способ сломать техно-индустриальную систему. Об идее мирного, реформистского способа её разрушения он сказал:

Я не думаю, что это возможно. Частично из-за склонности большинства людей выбирать путь наименьшего сопротивления, хотя есть исключения. Они выберут легкий выход, и отказ от автомобиля, телевизора, электричества не является путём наименьшего сопротивления для большинства людей. На мой взгляд, не существует управляемого или запланированного способа демонтировать индустриальную систему. Мы избавимся от неё только тогда, когда она разрушится… Большая проблема состоит в том, что люди не верят, что революция возможна, и она не возможна определенно, потому что люди не верят, что она возможна. В большой степени я думаю, что эко-анархистское движение достигает многого, но я думаю, что они способны на большее… Настоящим революционерам следует отмежеваться от реформаторов… И я думаю, что было бы хорошо сознательным усилием включить как можно больше людей в дикую местность. В общем, я думаю, что нужно не пытаться убедить большинство людей в своей правоте, а пытаться увеличивать напряженность в обществе до момента, когда вещи начнут выходить из строя. Чтобы создать ситуацию, когда люди почувствуют достаточное неудобство, чтобы начать бунтовать. Таким образом вопрос в том, как увеличить эту напряженность?

Оригинальный текст (англ.)  

I don't think it can be done. In part because of the human tendency, for most people, there are exceptions, to take the path of least resistance. They'll take the easy way out, and giving up your car, your television set, your electricity, is not the path of least resistance for most people. As I see it, I don't think there is any controlled or planned way in which we can dismantle the industrial system. I think that the only way we will get rid of it is if it breaks down and collapses ... The big problem is that people don't believe a revolution is possible, and it is not possible precisely because they do not believe it is possible. To a large extent I think the eco-anarchist movement is accomplishing a great deal, but I think they could do it better... The real revolutionaries should separate themselves from the reformers… And I think that it would be good if a conscious effort was being made to get as many people as possible introduced to the wilderness. In a general way, I think what has to be done is not to try and convince or persuade the majority of people that we are right, as much as try to increase tensions in society to the point where things start to break down. To create a situation where people get uncomfortable enough that they’re going to rebel. So the question is how do you increase those tensions?

Взрывы

Бомбы

Первая почтовая бомба была послана в конце мая 1978 профессору по разработке материалов Бакли Кристу в Северо-западном университете. Пакет был найден в месте для стоянки автомобилей в Иллинойском университете в Чикаго, с обратным адресом Криста. Пакет был «возвращен» Кристу. Однако, когда Крист получил пакет, он заметил, что он не был подписан его собственным почерком. Крист не оставил его, связался с полицейским университетского городка Тэрри Маркером, который открыл пакет — он немедленно взорвался. Хотя Маркер только получил минимальные раны, его левая рука была повреждена достаточно, чтобы требовать медицинской помощи в Эванстонской Больнице. Бомба была сделана из металла, который, возможно, изготовлен в домашней мастерской. Первичный компонент был частью металлической трубы, приблизительно 1 дюйм (25 мм) в диаметре и 9 дюймов (230 мм) в длину. Бомба содержала бездымные взрывчатые порошки, коробку и самодельные деревянные затычки, которые запечатывали концы трубы. В большинстве же самодельных бомб обычно используются резьбовые металлические концы, которые могут быть куплены во многих хозяйственных магазинах. Деревянные концы были недостаточно прочными, чтобы позволить создать большое давление внутри трубы, что объясняет то, почему бомба не нанесла серьезный ущерб. Примитивное пусковое устройство, которое использовалось в бомбе, было гвоздём, стянутым круглыми резинками, разработанными так, чтобы c помощью трения зажечь шесть общих спичечных головок, когда коробка будет открыта. Спичечные головки немедленно вспыхивали пламенем и зажигали взрывчатые порошки. Однако, когда спусковой механизм поразил спичечные головки, только три зажглись. Более эффективные технические устройства, позже используемые Качинским, должны были бы использовать батареи и провод накаливания, чтобы зажечь взрывчатые вещества быстрее и более эффективно. В 1978 году бомбы были посланы чиновникам авиалиний, но в 1979 году бомба была заложена в грузе рейса № 444 авиакомпании American Airlines, на борту Боинга 727, летящего из Чикаго в Вашингтон. Бомба начала дымиться, пилоту пришлось сделать вынужденную посадку. Многих из пассажиров лечили после отравления продуктами горения. Только дефект в механизме выбора времени воспрепятствовал тому, чтобы бомба взорвалась. По словам властей, у бомбы было достаточно мощности, чтобы уничтожить самолет. Поскольку подрыв авиалайнера является федеральным преступлением в Соединенных Штатах, ФБР стало вовлеченным после этого инцидента и придумало кодовое название UNABOM (University and airline bomber). Также подозреваемого назвали «Бомбистом со свалки» из-за материала, который использовал Тед для создания бомб. В 1980 году главный агент Джон Дуглас, работающий с агентами в отделе поведенческого анализа ФБР, выпустил психологический профиль неопознанного бомбиста, который описал преступника как человека с интеллектом выше среднего и имеющего связь с образовательными учреждениями. Этот профиль был позже усовершенствован, чтобы характеризовать преступника как нео-луддита, владеющего академической степенью в естественных науках, но от этого психологического профиля отказались в 1993 в пользу альтернативной теории, развитой аналитиками ФБР, концентрирующимися на вещественных доказательствах в восстановленных фрагментах бомбы. В этом конкурирующем профиле подозреваемый бомбист был характеризован как механик самолета, относящийся к «синим воротничкам» — механикам самолётов. На горячей линии по номеру 1-800 была создана целевая группа UNABOM, связанная с расследованием дела Унабомбера. Также была объявлена награда размером в $1 млн любому, кто мог предоставить информацию, приводящую к захвату Унабомбера.

Жертвы

Первая серьезная травма произошла в 1985 году, когда Джон Хозер, аспирант и капитан военно-воздушных сил США, потерял четыре пальца и глаз. Бомбы были изготовлены вручную и большинство частей было из дерева. Внутри бомбы определенные части имели надпись «FC», аббревиатура, которую бомбист утвердил как основание для «Клуб Свободы» (Freedom Club).

Калифорнийский владелец компьютерного магазина, 38-летний Хью Скраттон был убит гвоздём из осколочный бомбы, находящейся на стоянке его автомобиля в 1985 году. Подобное нападение на компьютерный магазин произошло в городе Солт-Лейк-Сити, Юта 20 февраля 1987 года, раня Гарри Райта, которому позже оказывал поддержку брат Теда.

После шестилетнего перерыва Качинский нанёс удар в 1993 году, отправив бомбу по почте Дэвиду Джелентеру, профессору информатики в Йельском университете. Несмотря на тяжёлое ранение, он в конечном счете выздоровел. Другая бомба, отправленная по почте в тот же самый уикэнд, была послана в дом генетика Чарльза Эпстайна в Сан-Франциско. Он потерял несколько пальцев после вскрытия посылки. Качинский затем позвонил брату Чарльза Джоэлу, поведенческому генетику, и пригрозил «ты следующий». Генетик Филлип Шарп в Массачусетском технологическом институте также получил письмо с угрозами два года спустя. Качинский написал письмо Нью-Йорк Таймс, утверждая, что его «группа» FC была ответственна за нападения.

В 1994, один из руководителей Burson-Marsteller, Томас Моссер был убит взрывом почтовой бомбы, посланной ему домой в Северный Колдуэлл в Нью-Джерси. В другом письме Нью-Йорк Таймс Качинский утверждал, что FC «взорвал Томаса Моссер, потому что Burston-Marsteller помог Exxon отмыть репутацию после инцидента с Exxon Valdez» и, что ещё более важно потому что «его бизнес — это развитие методов для управления отношениями людей.» Это письмо сопровождалось убийством в 1995 году Гилберта Мюррея, начальника индустрии трелёвки, лоббирующей интересы ассоциации лесоводства Калифорнии, почтовой бомбой, фактически адресованной предыдущему президенту Вильяму Деннисону, который ушел в отставку.

В целом, 16 бомб, которые ранили 23 человек и убили троих, были приписаны Kачинскому. В то время как устройства изменялись в значительной степени, все кроме первого содержали инициалы «FC». Скрытые отпечатки пальцев на некоторых из устройств не соответствовали отпечаткам пальцев, найденным на письмах, приписанных Kaчинским. Как заявлено в показании под присягой ФБР:

203. Скрытые отпечатки пальцев, относимые к устройствам, отправленным по почте и/или помещенные на предметы, относящиеся к делу UNABOM, были сверены с найденными на письмах, приписанных Теду Качинскому. Согласно результатам лаборатории ФБР не существует никакой взаимосвязи между этими образцами.

Одной из тактик Качинского было оставление ложных подсказок в каждой бомбе. Он сделал их трудными для обнаружения, чтобы преднамеренно заставить следователей поверить, что у них была подсказка. Первая подсказка была металлической пластиной, отпечатанной с инициалами «FC», скрытой где-нибудь (обычно в заглушке трубы) в каждой бомбе. Одна ложная подсказка, которую он оставил, была запиской в неразорвавшейся бомбе, в ней было написано: «Wu — Это работает! Я говорил вам, что так и будет — RV». Более очевидной подсказкой были однодолларовые марки с изображением Юджина О’Нила, использованные для отправки посылок. Одна из его бомб была замаскирована под книгу «Ледяные Братья» Слоуна Уилсона.

Список терактов

Дата	Место	Пострадавшие	Травмы
25 мая 1978	Северо-Западный университет, Эванстон, Иллинойс	Терри Маркер, полицейский в университете	Незначительные порезы и ожоги
9 мая 1979	Северо-Западный университет, Эванстон, Иллинойс	Джон Харрис, аспирант	Незначительные порезы и ожоги
15 ноября 1979	Рейс № 444 из Чикаго в Вашингтон авиакомпании American Airlines	12 пассажирам потребовалось лечение после отравления продуктами горения	Отравление продуктами горения
10 июня 1980	Лэйк Форест, Иллинойс	Перси Вуд, президент авиакомпании United Airlines	Порезы и ожоги большей части тела
8 октября 1981	Университет Юты, Солт-Лейк-Сити, Юта	Отсутствуют, бомба успешно обезврежена	Отсутствуют
5 мая 1982	Университет Вандербильта, Нашвилл, Теннесси	Джанет Смит, секретарь университета	Сильные ожоги рук и осколочные ранения на теле
2 июля 1982	Калифорнийский университет в Беркли	Диогенес Ангелакос, профессор	Сильные ожоги и осколочные ранения правой руки и лица
15 мая 1985	Калифорнийский университет в Беркли	Джон Хозер, аспирант	Потеря четырёх пальцев правой руки, повреждение артерии на правой руке, частичная потеря зрения у левого глаза
13 июня 1985	Аубурн, Вашингтон	Отсутствуют, бомба успешно обезврежена	Отсутствуют
15 ноября 1985	Мичиганский университет	Джеймс МакКоннелл — профессор психологии, Никлаус Суино — научный сотрудник	МакКоннелл: временная потеря слуха; Суино: ожоги и осколочные ранения
11 декабря 1985	Сакраменто, Калифорния	Хью Скраттон, владелец компьютерного магазина	Смерть (первый погибший)
20 февраля 1987	Солт-Лейк-Сити, Юта	Гарри Райт, владелец компьютерного магазина	Серьёзное повреждение нерва левой руки
22 июня 1993	Тибурон, Калифорния	Чарльз Эпстайн, генетик в калифорнийском университете	Повреждение барабанной перепонки, которое привело к полной потере слуха, частичная потеря трёх пальцев
24 июня 1993	Йельский университет, Нью-Хейвен, Коннектикут	Дэвид Джелентеру, профессор	Сильные ожоги, осколочные ранения, повреждения правой руки и правого глаза
10 декабря 1994	Северный Колдуэлл, Нью-Джерси	Томас Моссер, руководитель отдела рекламы	Смерть (второй погибший)
24 апреля 1995	Сакраменто, Калифорния	Гилберт Мюррей, лоббист лесной промышленности	Смерть (третий погибший)
Источники:

Индустриальное общество и его будущее

В 1995 Качинский отправил по почте несколько писем, в том числе и его прежним жертвам, обрисовывая в общих чертах свои цели и требуя, чтобы его сочинение «Индустриальное общество и его будущее», состоящее из 35 000 слов (также названное «Манифестом Унабомбера»), было напечатано дословно крупной газетой или журналом. Он заявил, что тогда он закончит свою террористическую кампанию. Было много споров относительно того, следует ли выполнять это условие. В следующем письме была угроза убить больше людей, и Министерство юстиции Соединенных Штатов рекомендовало публикацию сочинения из беспокойства о государственной безопасности. 19 сентября 1995 года брошюра была издана газетами The New York Times и Washington Post, с надеждой, что кто-то признает стиль письма. До решения The New York Times издать манифест предложил Боб Гуччионе из журнала Penthouse, но Качинский ответил, что Penthouse был «менее представительным», чем другие издания, он в этом случае сохранит право установить одну (и только одну) бомбу, намереваясь убить, после того, как его рукопись будет издана.

В этом произведении, напечатанном на пишущей машинке без курсива, Качинский выделяет логические ударения словами из заглавных букв. Он всегда называет себя «мы» или FC (Freedom club), хотя нет никаких свидетельств его сотрудничества с кем-либо ещё. Профессор Дональд Фостер, проанализировавший данный документ по просьбе защиты, отмечает, что письмо содержит нестандартную расстановку переносов и орфографию, равно как и другие индивидуальные лингвистические особенности (что позволяет считать, что письмо действительно было написано Качинским).

«Индустриальное общество и его будущее» начинается с утверждения Kачинского, что «Промышленная революция и её последствия были бедствием для человеческого рода». Первые параграфы текста посвящены психологическому анализу различных групп, прежде всего левых и ученых, и психологических последствий для человека от жизни в пределах «индустриально-технологической системы». Последние параграфы размышляют о будущем развитии этой системы, утверждают, что она будет неизбежно вести к концу человеческой свободы, призывают к «революции против технологий» и делают попытку указать, как она могла бы быть достигнута.

Политический и социальный взгляд

В начальных и заключительных параграфах Kaчинский обращается к левым взглядам, как к движению, и анализирует психологию левых, утверждая, что они — «Правоверные в смысле Эрика Хоффера» — участвуют в ярком социальном движении, компенсируя своё чувство небезопасности и неполноценности. Более того он утверждает, что левые взгляды как движение управляются специфическим меньшинством левых, которых он называет «сверхсоциализированным»:

Моральный кодекс нашего общества настолько требователен, что никто не может думать, чувствовать и действовать полностью моральным способом. Некоторые люди так чрезвычайно социализированы, что попытка думать, чувствовать и действовать нравственно налагает серьезное бремя на них. Чтобы избежать чувства вины, они непрерывно должны обманывать себя о своих собственных побуждениях и находить моральные объяснения чувств и действий, которые в действительности имеют неморальное происхождение. Мы используем термин «сверхсоциализированный», чтобы описать таких людей.

Оригинальный текст (англ.)  

The moral code of our society is so demanding that no one can think, feel and act in a completely moral way. [...] Some people are so highly socialized that the attempt to think, feel and act morally imposes a severe burden on them. In order to avoid feelings of guilt, they continually have to deceive themselves about their own motives and find moral explanations for feelings and actions that in reality have a non-moral origin. We use the term "oversocialized" to describe such people.

Он продолжает объяснять, как природа левых взглядов определена психологическими последствиями «сверхсоциализации». Kaчинский «приписывает социальные и психологические проблемы современного общества к факту, что общество требует, чтобы люди жили при условиях, радикально отличающихся от тех, при которых человеческий род развился и вести себя способами, которые находятся в противоречии с образцами поведения, которое человеческий род развивал, живя при более ранних условиях». Он далее определяет первичную причину длинного списка социальных и психологических проблем в современном обществе как разрушение «процесса власти», который он определяет как наличие четырёх элементов:

Три, наиболее ясные из них, мы называем как цель, усилие и достижение цели. (Каждый должен иметь цели, достижение которых требует усилия, и имеет потребность преуспеть в том, чтобы достигнуть по крайней мере некоторых из его целей.) Четвёртый элемент является более трудным в определении и, возможно, не является необходимым для всех. Мы называем это автономией и обсудим это позже. […] Мы делим человеческие потребностии на три группы: (1) те потребности, которые могут быть удовлетворены минимальным усилием; (2) те, которые могут быть удовлетворены, но только за счет серьезного усилия; (3) те, которые не могут быть соответственно удовлетворены независимо от того, сколько усилия каждый предпринимает. Процесс власти — процесс удовлетворения потребностей второй группы.

Оригинальный текст (англ.)  

The three most clear-cut of these we call goal, effort and attainment of goal. (Everyone needs to have goals whose attainment requires effort, and needs to succeed in attaining at least some of his goals.) The fourth element is more difficult to define and may not be necessary for everyone. We call it autonomy and will discuss it later. [...] We divide human drives into three groups: (1) those drives that can be satisfied with minimal effort; (2) those that can be satisfied but only at the cost of serious effort; (3) those that cannot be adequately satisfied no matter how much effort one makes. The power process is the process of satisfying the drives of the second group.

Kaчинский продолжает утверждать, что «в современном индустриальном обществе естественные человеческие потребности имеют тенденцию быть выдвинутыми в первую и третью группы, и вторая группа имеет тенденцию состоять всё более и более из искусственно созданных потребностей.» Среди этих потребностей есть «суррогатная деятельность», действия, «направленные к искусственной цели, которую люди ставят для себя просто, чтобы иметь некоторую цель для работы в будущем, или позволить нам говорить, просто ради „чувства удовлетворения“, что они преследуют определённую цель».

Качинский утверждает, что научное исследование — суррогатная деятельность для ученых, и что по этой причине «наука идёт вслепую, без отношения к реальному благосостоянию человеческого рода или к любому другому стандартному, повинуясь только психологическим потребностям учёных, правительственных чиновников и руководителей корпораций, которые предоставляют финансовые средства для исследований.

Методы контроля

Как уже упоминалось выше, „нарушение процесса“ является основной причиной различных заболеваний в обществе (например, преступности, депрессии и т. д.). Качинский утверждает, что вместо признания того, что люди в настоящее время живут в „условиях, которые делают их очень несчастными“, „система“ (то есть индустриальное общество) разрабатывает способы управления реакциями человека в чрезмерно стрессовой обстановке, в которой они находятся.

Ниже приведены примеры (в соответствии с Качинским) этой тенденции:

Представьте себе общество, которое подвергает людей условиям, которые делают их очень несчастными, а потом дает им наркотики, чтобы забрать несчастья. Научная фантастика? Это уже происходит в какой-то мере в нашем собственном обществе. Известно, что скорость клинической депрессии значительно увеличилась в последние десятилетия. Мы считаем, что это связано с нарушением процесса власти…

Оригинальный текст (англ.)  

Imagine a society that subjects people to conditions that make them terribly unhappy, then gives them the drugs to take away their unhappiness. Science fiction? It is already happening to some extent in our own society. It is well known that the rate of clinical depression had been greatly increasing in recent decades. We believe that this is due to disruption of the power process...

Индустрия развлечений служит важным психологическим инструментом системы, возможно, даже когда она состоит из большого количества секса и насилия. Развлечения служат современному человеку в качестве вынужденного средства спасения. Увлекаясь телевидением, видеоиграми и т. п., он забывает стресс, тревожность, фрустрацию, неудовлетворённость.

Оригинальный текст (англ.)  

The entertainment industry serves as an important psychological tool of the system, possibly even when it is dishing out large amounts of sex and violence. Entertainment provides modern man with an essential means of escape. While absorbed in television, videos, etc., he can forget stress, anxiety, frustration, dissatisfaction.

Учебные центры, например, имели большой успех в мотивации детей на учёбу, и психологические методы также используются с большим или меньшим успехом во многих обычных школах. „Воспитательные“ методы, которым учат родителей спроектированы так, что дети принимают фундаментальные ценности системы за свои ценности и ведут себя таким образом, каким хочется системе.

Оригинальный текст (англ.)  

Sylvan Learning Centers, for example, have had great success in motivating children to study, and psychological techniques are also used with more or less success in many conventional schools. "Parenting" techniques that are taught to parents are designed to make children accept fundamental values of the system and behave in ways that the system finds desirable.

Исторический взгляд

В последних параграфах манифеста Kaчинский тщательно определяет то, что он подразумевает под свободой, и приводит аргумент, что „было бы безнадёжно трудно […] преобразовать индустриальную систему таким способом, чтобы предотвратить её от прогрессивного сужения нашей сферы свободы“. Он говорит, что „несмотря на все его технические авансы, касающиеся человеческого поведения, система до настоящего времени не была выразительно успешна в управлении людьми“ и предсказывает, что „если система преуспевает в том, чтобы приобрести достаточный контроль над человеческим поведением достаточно быстро, она вероятно выживет. Иначе она потерпит неудачу“ и что „проблема будет наиболее вероятно решена в течение следующих нескольких десятилетий, скажем 40 — 100 лет.“ Он даёт различные безысходные возможности для типа общества, которое развилось бы в случае выживания системы. Он утверждает, что революция, в отличие от реформы, возможна, и обращается к сочувствующим читателям с просьбой начинать такую революцию, используя две стратегии: „усиливая социальные напряжения в пределах системы, чтобы увеличить вероятность того, что она сломается“ и „развивая и распространяя идеологию, которая выступает против технологии“. Он даёт различные тактические рекомендации, включая избежание принятия на себя политической власти, уход от всякого сотрудничества с левыми и поддержку соглашений о свободной торговле, чтобы связать мировую экономику в более хрупкую, единую целостную систему.

Он подводит итог, отмечая, что его манифест „изобразил левые взгляды в своей современной форме как явление, специфическое для нашего времени и как признак разрушения процесса власти“, но что он „не имеет возможности утверждать уверенно, что подобные движения не существовали до современных левых взглядов“, и говорит, что „это существенный вопрос, которому историки должны уделить своё внимание“.

Работа и влияние

В качестве критики технологического общества, манифест повторил современных критиков технологий и индустриализации, такие, как Джон Зерзан, Герберт Маркузе, Фреди Перлман, Жак Эллюль (на чью книгу „Технологическое общество“ ссылалось эссе Качинского), Льюис Мамфорд, и Нил Постман. Его идея „нарушение процесса“ Во вводной части статьи о вреде технологии, под названием „Почему мы не нужны будущему“, Билл Джой, один из основателей Sun Microsystems, цитирует Рэя Курцвейла, который в свою очередь привел цитату Качинского о типах общества: „общество может развиваться, если человеческий труд будет полностью заменен искусственным интеллектом“. Джой замечает, что террорист Теодор Качински временами высказывал, несмотря на свою невменяемость, весьма неглупые мысли.

Андерс Беринг Брейвик, совершивший 22 июля 2011 теракты и резню в Норвегии, написал манифест, в котором большие куски текста были скопированы из манифеста Качинского, с определёнными изменениями (например, замена „левые“ на „культурные марксисты“ и пр.)

Поиски

Перед публикацией манифеста брат Теодора Качинского Дэвид Качинский был подтолкнут своей женой к тому, чтобы упорно следовать подозрениям, что Теодор был Унабомбером. Дэвид Качинский сначала легкомысленно к этому отнесся, но постепенно начал относиться к предположению жены серьёзнее после чтения манифеста через неделю после его публикации в сентябре 1995. Дэвид Качинский просмотрел старые семейные бумаги и обнаружил, что письма Теда в газеты времён 1970-х, протестующие против злоупотребления технологией, содержат выражения, идентичные найденным в Манифесте Унабомбера.

До публикации манифеста ФБР проводило многочисленные пресс-конференции для привлечения помощи общественности в идентификации Унабомбера. Они были убеждены, что бомбист был из Чикагской области (где он начал свои бомбёжки), работал или имел некоторую связь в Солт-Лэйк-Сити и к 1990-м был связан с областью залива Сан-Франциско. Эта географическая информация, так же как формулировки в выдержках из манифеста, которые были изданы перед изданием всего манифеста, были тем, что убедило жену Дэвида Качинского, Линду, убедить своего мужа прочитать манифест.

После того, как манифест был издан, ФБР получало более чем тысячу звонков в день в течение многих месяцев в ответ на предложение награды в $1 миллион за информацию, приводящую к идентификации Унабомбера. Было также большое количество писем, отправленных по почте к Целевой группе UNABOM, которые претендовали на то, что они отправлены Унабомбером, и были отсеяны тысячи версий подозреваемых. В то время как ФБР было занято новыми версиями, Дэвид Качинский сначала нанял частного сыщика Сьюзана Свенсена в Чикаго, чтобы осторожно исследовать действия Теда. К 1990 братья Качинские были отдалены друг от друга, и Дэвид не видел Теда в течение десяти лет. Дэвид позже нанял посредника из Вашингтона округа Колумбия Тони Бискигли, чтобы систематизировать факты, полученные Свенсоном, и вступить в контакт с ФБР, учитывая вероятную трудность в привлечении внимания ФБР. Он хотел защитить своего брата от опасности набега ФБР, так как он знал, что Тед не воспримет любезно контакт с ФБР и будет вероятно реагировать абсурдно или яростно.

В начале 1996 упомянутый выше посредник ФБР и сборщик информации Клинтон Р. Ван Зандт связался с Тони Бискигли. Бискигли попросил, чтобы Ван Зандт сравнил манифест с машинописными копиями рукописных писем, которые Дэвид получил от своего брата. Анализ Ван Зандта установил, что есть шанс 50/50 того, что письма и манифест написаны одним человеком. Была рекомендация клиенту Бискигли связаться с ФБР.

В феврале 1996 Бискигли предоставил ФБР копию эссе 1971 года, написанного Тедом Качинским. В штабе Целевой группы UNABOM в Сан-Франциско специальный ответственный агент Джоэл Мосс тотчас же признал общие черты в письмах. Дэвид Качинский сперва пытался остаться анонимным, но был немедленно опознан, и в несколько дней была послана команда ФБР для допроса Дэвида и его жены с их поверенным в Вашингтоне округа Колумбия. В этой и последующих встречах с командой Дэвид предоставил письма, написанные его братом в их оригинальных конвертах, таким образом использование дат почтового штемпеля позволило улучшить график времени Целевой группы по расследованию деятельности Теда Качинского. Дэвид развивал вежливые отношения с главным поведенческим аналитиком Целевой группы специальным агентом Кэтлин М. Пакет, с которым он встречался много раз в Вашингтоне округа Колумбия; Техасе; Чикаго; и Скенектади, Нью-Йорке за эти почти два месяца прежде, чем был выдан федеральный ордер на обыск хижины Теда Качинского.

Арест

Агенты ФБР арестовали Tеодора Качинского 3 апреля 1996 в его отдалённой хижине в окрестностях города Линкольн, штат Монтана, где он был найден в неопрятном состоянии. Среди свидетельств, найденных в хижине, была готовая бомба и то, что оказалось оригинальной напечатанной рукописью манифеста. Унабомбер был целью одного из самых дорогих исследований в истории ФБР. Параграфы 204 и 205 в расследовании ФБР и ордере на арест Качинского утверждали, что „эксперты“ — многие из них академики, консультирующие ФБР — предполагали, что манифест был написан „другим человеком, не Tеодором Качинским“. Как заявлено в показании под присягой, только горстка человек полагала, что Tеодор Качинский был Унабомбером прежде, чем ордер на обыск открыл множество улик в уединённой хижине Kaчинского. Показание под присягой для ордера на обыск, написанное Инспектором ФБР Tэрри Д. Турчи, отражает это противоречие, и поражает свидетельством несогласных с Tурчи и его малочисленной командой агентов ФБР (в который входили Мокс и Паккет — убеждённые в том, что Tеодор Качинский был Унабомбером), остальной части Целевой группы UNABOM и ФБР в целом:

204. Ваш ответственный свидетель в курсе, что другие эксперты, исследовав рукопись Унабомбера, заключили, что её автор не Kaчинский, а другой подозреваемый. 205. Кроме того, представлено ещё множество заключений экспертов о возможной личности Унабомбера. Ни одно из них не рассматривает Tеодора Качинского как возможного автора бомб.

Оригинальный текст (англ.)  

204. Your affiant is aware that other individuals have conducted analyses of the UNABOM Manuscript __ determined that the Manuscript was written by another individual, not Kaczynski, who had also been a suspect in the investigation. 205. Numerous other opinions from experts have been provided as to the identity of the unabomb subject. None of those opinions named Theodore Kaczynski as a possible author.

Дэвид когда-то восхищался своим старшим братом и подражал ему, но позже решил оставить образ жизни выживателя в дикой местности. Он получил гарантии от ФБР, что останется анонимным, и что его брат не узнает о том, кто выдал его, но его личность просочилась в новости Си-Би-Эс в начале апреля 1996. ФБР завершало процедуру получения ордера на обыск от федерального судьи в Монтане; впоследствии провели внутреннее расследование, но источник утечки так и не был установлен. Дэвид пожертвовал деньгами награды, которые были меньше его расходов, семьям жертв его брата.

Судебные процессы

Адвокаты Kaчинского, возглавляемые федеральный защитником Монтаны Майклом Донахью, попытались развить идею о невменяемости Качинского, чтобы спасти ему жизнь, но Kaчинский отклонил это заявление. Назначенный судом психиатр вынес Качинскому диагноз параноидной шизофрении, но объявил его компетентным предстать перед судом. Семья Kaчинского считала, что Тед в психологическом отношении „закроется“, если будет оказано давление. В книге „Технологическое рабство“ Качинский вспоминает двух тюремных психологов, доктора Джеймса Ваттерсона и доктора Майкла Моррисона, которые навещали его почти каждый день в течение четырёх лет. Они сказали ему, что не видят никаких признаков какого-либо серьезного психического заболевания, и что диагноз параноидная шизофрения „нелепый“ и „политический“. Доктор Моррисон намекнул на то, что психологи и психиатры могут поставить любой диагноз, если им хорошо заплатят.

Федеральное большое жюри (расширенная коллегия присяжных) предъявило обвинение Kaчинскому в апреле 1996, по 10 пунктам обвинения в незаконной транспортировке, отправке по почте, и использовании бомб. Он был также обвинен в убийстве Скруттона, Мозера и Мюррея. Первоначально правительственная комиссия судебного преследования сообщила о том, что она будет добиваться смертной казни для Kaчинского после того, как она была разрешена Генеральным прокурором Соединенных Штатов Джанетом Рено. Поверенный Дэвида Качинского обратился к бывшему агенту ФБР, который сопоставил манифесты Унабомбера и Kaчинского, чтобы ходатайствовать о смягчении — Дэвид был напуган, что выдача брата полиции может привести к его смерти. В конечном счете, Kaчинскому удалось избежать смертной казни, признав себя виновным во всех обвинениях от 22 января 1998. Позже Kaчинский попытался отозвать своё заявление о признании, утверждая, что оно было ненамеренным. Судья Гарлэнд Элиас Баррелл младший отклонил его запрос. Апелляционный суд Соединенных Штатов девятого округа оставил в силе это решение.

В начале охоты на Унабомбера преступника изображали сильно отличающимся от окончательного подозреваемого. Манифест Унабомбера равным образом использует слова „мы“ и „наш“ повсюду. В 1993 следователи искали человека по имени „Nathan“, из-за фрагмента записки, найденной в одной из бомб. Однако, когда дело было наконец представлено общественности, власти отрицали, что были другие подозреваемые. Позже были представлены объяснения относительно того, почему Kaчинский пометил некоторых из жертв, которых он выбрал.

10 августа 2006, Судья Гарленд Баррелл младший приказал, чтобы личные вещи, изъятые в 1996 из каюты Качинского в Монтане были проданы на „разумно рекламируемом интернет-аукционе.“ Предметы, которые правительство считает материалами для изготовления бомб, такие как письма, которые содержат диаграммы и „рецепты“ для бомб, были исключены из продажи. Аукционист оплачивал стоимость вещи вплоть до 10 % отпускной цены, а остальная часть доходов должна быть применена к $15 миллионам в качестве компенсаций, которые Баррелл предписал Качинскому выплатить своим жертвам.

Среди принадлежностей Качинского, которые были проданы с аукциона, есть его оригинальные письма, журналы, корреспонденции, и другие документы, предположительно найденные в его хижине. Судья распорядился, чтобы все ссылки в тех документах, которые намекают на любую из его жертв, должны быть удалены прежде, чем документы будут проданы. Kaчинский сделал возражение против таких предписанных редактирований в суде на основаниях первой поправки, утверждая, что любое изменение его произведений является неконституционным нарушением его свободы слова.

Аукцион завершился в июне 2011 года, выручка от продажи вещей составила более $ 232 000.

Тюрьма

Качинский отбывает пожизненный срок без возможности условно-досрочного освобождения как заключенный, зарегистрированный Федеральным бюро тюрем под номером 04475-046 в ADX Florence, федеральной административной тюрьме особо строгого режима во Флоренции, Колорадо. Когда у Теда спросили, не боится ли он потерять разум в тюрьме, Kaчинский ответил:

Нет, что меня беспокоит, — это то, что я мог бы в некотором смысле приспособиться к этой окружающей среде так, чтобы чувствовать себя комфортно здесь и не возмущаться больше. И я боюсь, что по мере того как годы проходят, я могу забыть, я могу начать терять свои воспоминания о горах и лесах, и вот что действительно беспокоит меня, что я могу потерять эти воспоминания, и потерять это ощущение контакта с дикой природой в целом. Но я не боюсь того, что они собираются сломать мой дух.

Оригинальный текст (англ.)  

No, what worries me is that I might in a sense adapt to this environment and come to be comfortable here and not resent it anymore. And I am afraid that as the years go by that I may forget, I may begin to lose my memories of the mountains and the woods and that's what really worries me, that I might lose those memories, and lose that sense of contact with wild nature in general. But I am not afraid they are going to break my spirit.

Kaчинский активно пишет в тюрьме. Коллекция Labadie, часть Специальной Коллекции библиотеки в университете Мичигана, содержит письма Качинскому от более чем 400 человек начиная с его ареста в апреле 1996, включая копии ответов, юридические документы, публикации и газетные вырезки. Имена большинства корреспондентов будут сохранены запечатанными до 2049. Kaчинский также боролся в федеральном суде в северной Калифорнии по аукциону его журналов и другой корреспонденции. 10 января 2009, однако, Апелляционный суд девятого округа Соединенных Штатов в Сан-Франциско, Калифорнии, отклонил аргументы Kaчинского о том, что продажа правительством его писем нарушает его свободу выражения мнения. Его письма, книги и другое имущество будут проданы в интернете, и вырученные деньги будут посланы некоторым из его жертв.

Хижина Kaчинского была перемещена и хранилась на складе в неизвестном местоположении. Она должна была быть разрушена, но была в конечном счете дана Шарлетту Холдману, следователю в команде защиты Kaчинского. Хижина была выставлена на демонстрацию в Музее новостей в Вашингтоне, округе Колумбия в июле 2008 года. В трех страницах рукописного письма Апелляционному суду девятого округа Соединенных Штатов Kaчинский возражал против публичной выставки хижины, утверждая, что это нарушило возражения жертв против того, чтобы быть публично связанными с делом UNABOM.

В письме, датированном 7 октября 2005, Kaчинский предложил передать в дар две редкие книги библиотеке африканских Исследований имени Melville J. Herskovits на территории Северо-западного университета в Эванстоне, Иллинойс, местоположении первых двух атак Теда. Получатель, Дэвид Истербрук, передал письмо в архив университета. Университет отклонил предложение, отмечая, что библиотека уже владеет книгами на английском языке и не желает дубликатов.

В 2010 году сборник его эссе и исправленный вариант Манифеста были опубликованы Feral House, под названием Technological Slavery.

24 мая 2012 года Качинский отнес свои 8 пожизненных заключений к достижениям, его занятие в настоящее время — узник, и его текущий адрес — номер США Penitentiary—Max, P.O. Box 8500, Флоренция, Колорадо 8126-8500, когда он предоставлял свою текущую информацию в ассоциацию выпускников Гарвардского университета.

См. также

• Франц Фукс
• Унабомбера в президенты
• Анархо-примитивизм
• Неолуддизм

Ссылки

• [www.imperativ.narod.ru/bib/manifesto1.html Индустриальное Общество и его Будущее]
• [primitiv.anho.org/?q=node/10 Теоретические работы]
• [primitiv.anho.org/?q=node/40 Рассказ „Корабль дураков“]
• [www.nork.ru/creation/plastic_world.html „Пластмассовый мир победил“ (предисловие к „Индустриальному обществу и его будущему“ Теодора Качинского)].
• [en.wikisource.org/wiki/Author:Theodore_Kaczynski Работы Теодора Качинского на wikisource]  (англ.).
• [www.redaktora.net/?p=1502 »«Унабомбер» Теодор Качинский" на сайте Редактора.нет, 30 июня 2007].

Отрывок, характеризующий Качинский, Теодор

Пете очень хотелось смеяться, но он видел, что все удерживались от смеха. Он быстро переводил глаза с лица Тихона на лицо эсаула и Денисова, не понимая того, что все это значило.
– Ты дуг'ака то не представляй, – сказал Денисов, сердито покашливая. – Зачем пег'вого не пг'ивел?
Тихон стал чесать одной рукой спину, другой голову, и вдруг вся рожа его растянулась в сияющую глупую улыбку, открывшую недостаток зуба (за что он и прозван Щербатый). Денисов улыбнулся, и Петя залился веселым смехом, к которому присоединился и сам Тихон.
– Да что, совсем несправный, – сказал Тихон. – Одежонка плохенькая на нем, куда же его водить то. Да и грубиян, ваше благородие. Как же, говорит, я сам анаральский сын, не пойду, говорит.
– Экая скотина! – сказал Денисов. – Мне расспросить надо…
– Да я его спрашивал, – сказал Тихон. – Он говорит: плохо зн аком. Наших, говорит, и много, да всё плохие; только, говорит, одна названия. Ахнете, говорит, хорошенько, всех заберете, – заключил Тихон, весело и решительно взглянув в глаза Денисова.
– Вот я те всыплю сотню гог'ячих, ты и будешь дуг'ака то ког'чить, – сказал Денисов строго.
– Да что же серчать то, – сказал Тихон, – что ж, я не видал французов ваших? Вот дай позатемняет, я табе каких хошь, хоть троих приведу.
– Ну, поедем, – сказал Денисов, и до самой караулки он ехал, сердито нахмурившись и молча.
Тихон зашел сзади, и Петя слышал, как смеялись с ним и над ним казаки о каких то сапогах, которые он бросил в куст.
Когда прошел тот овладевший им смех при словах и улыбке Тихона, и Петя понял на мгновенье, что Тихон этот убил человека, ему сделалось неловко. Он оглянулся на пленного барабанщика, и что то кольнуло его в сердце. Но эта неловкость продолжалась только одно мгновенье. Он почувствовал необходимость повыше поднять голову, подбодриться и расспросить эсаула с значительным видом о завтрашнем предприятии, с тем чтобы не быть недостойным того общества, в котором он находился.
Посланный офицер встретил Денисова на дороге с известием, что Долохов сам сейчас приедет и что с его стороны все благополучно.
Денисов вдруг повеселел и подозвал к себе Петю.
– Ну, г'асскажи ты мне пг'о себя, – сказал он.


Петя при выезде из Москвы, оставив своих родных, присоединился к своему полку и скоро после этого был взят ординарцем к генералу, командовавшему большим отрядом. Со времени своего производства в офицеры, и в особенности с поступления в действующую армию, где он участвовал в Вяземском сражении, Петя находился в постоянно счастливо возбужденном состоянии радости на то, что он большой, и в постоянно восторженной поспешности не пропустить какого нибудь случая настоящего геройства. Он был очень счастлив тем, что он видел и испытал в армии, но вместе с тем ему все казалось, что там, где его нет, там то теперь и совершается самое настоящее, геройское. И он торопился поспеть туда, где его не было.
Когда 21 го октября его генерал выразил желание послать кого нибудь в отряд Денисова, Петя так жалостно просил, чтобы послать его, что генерал не мог отказать. Но, отправляя его, генерал, поминая безумный поступок Пети в Вяземском сражении, где Петя, вместо того чтобы ехать дорогой туда, куда он был послан, поскакал в цепь под огонь французов и выстрелил там два раза из своего пистолета, – отправляя его, генерал именно запретил Пете участвовать в каких бы то ни было действиях Денисова. От этого то Петя покраснел и смешался, когда Денисов спросил, можно ли ему остаться. До выезда на опушку леса Петя считал, что ему надобно, строго исполняя свой долг, сейчас же вернуться. Но когда он увидал французов, увидал Тихона, узнал, что в ночь непременно атакуют, он, с быстротою переходов молодых людей от одного взгляда к другому, решил сам с собою, что генерал его, которого он до сих пор очень уважал, – дрянь, немец, что Денисов герой, и эсаул герой, и что Тихон герой, и что ему было бы стыдно уехать от них в трудную минуту.
Уже смеркалось, когда Денисов с Петей и эсаулом подъехали к караулке. В полутьме виднелись лошади в седлах, казаки, гусары, прилаживавшие шалашики на поляне и (чтобы не видели дыма французы) разводившие красневший огонь в лесном овраге. В сенях маленькой избушки казак, засучив рукава, рубил баранину. В самой избе были три офицера из партии Денисова, устроивавшие стол из двери. Петя снял, отдав сушить, свое мокрое платье и тотчас принялся содействовать офицерам в устройстве обеденного стола.
Через десять минут был готов стол, покрытый салфеткой. На столе была водка, ром в фляжке, белый хлеб и жареная баранина с солью.
Сидя вместе с офицерами за столом и разрывая руками, по которым текло сало, жирную душистую баранину, Петя находился в восторженном детском состоянии нежной любви ко всем людям и вследствие того уверенности в такой же любви к себе других людей.
– Так что же вы думаете, Василий Федорович, – обратился он к Денисову, – ничего, что я с вами останусь на денек? – И, не дожидаясь ответа, он сам отвечал себе: – Ведь мне велено узнать, ну вот я и узнаю… Только вы меня пустите в самую… в главную. Мне не нужно наград… А мне хочется… – Петя стиснул зубы и оглянулся, подергивая кверху поднятой головой и размахивая рукой.
– В самую главную… – повторил Денисов, улыбаясь.
– Только уж, пожалуйста, мне дайте команду совсем, чтобы я командовал, – продолжал Петя, – ну что вам стоит? Ах, вам ножик? – обратился он к офицеру, хотевшему отрезать баранины. И он подал свой складной ножик.
Офицер похвалил ножик.
– Возьмите, пожалуйста, себе. У меня много таких… – покраснев, сказал Петя. – Батюшки! Я и забыл совсем, – вдруг вскрикнул он. – У меня изюм чудесный, знаете, такой, без косточек. У нас маркитант новый – и такие прекрасные вещи. Я купил десять фунтов. Я привык что нибудь сладкое. Хотите?.. – И Петя побежал в сени к своему казаку, принес торбы, в которых было фунтов пять изюму. – Кушайте, господа, кушайте.
– А то не нужно ли вам кофейник? – обратился он к эсаулу. – Я у нашего маркитанта купил, чудесный! У него прекрасные вещи. И он честный очень. Это главное. Я вам пришлю непременно. А может быть еще, у вас вышли, обились кремни, – ведь это бывает. Я взял с собою, у меня вот тут… – он показал на торбы, – сто кремней. Я очень дешево купил. Возьмите, пожалуйста, сколько нужно, а то и все… – И вдруг, испугавшись, не заврался ли он, Петя остановился и покраснел.
Он стал вспоминать, не сделал ли он еще каких нибудь глупостей. И, перебирая воспоминания нынешнего дня, воспоминание о французе барабанщике представилось ему. «Нам то отлично, а ему каково? Куда его дели? Покормили ли его? Не обидели ли?» – подумал он. Но заметив, что он заврался о кремнях, он теперь боялся.
«Спросить бы можно, – думал он, – да скажут: сам мальчик и мальчика пожалел. Я им покажу завтра, какой я мальчик! Стыдно будет, если я спрошу? – думал Петя. – Ну, да все равно!» – и тотчас же, покраснев и испуганно глядя на офицеров, не будет ли в их лицах насмешки, он сказал:
– А можно позвать этого мальчика, что взяли в плен? дать ему чего нибудь поесть… может…
– Да, жалкий мальчишка, – сказал Денисов, видимо, не найдя ничего стыдного в этом напоминании. – Позвать его сюда. Vincent Bosse его зовут. Позвать.
– Я позову, – сказал Петя.
– Позови, позови. Жалкий мальчишка, – повторил Денисов.
Петя стоял у двери, когда Денисов сказал это. Петя пролез между офицерами и близко подошел к Денисову.
– Позвольте вас поцеловать, голубчик, – сказал он. – Ах, как отлично! как хорошо! – И, поцеловав Денисова, он побежал на двор.
– Bosse! Vincent! – прокричал Петя, остановясь у двери.
– Вам кого, сударь, надо? – сказал голос из темноты. Петя отвечал, что того мальчика француза, которого взяли нынче.
– А! Весеннего? – сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали: казаки – в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике.
– Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! – послышались в темноте передающиеся голоса и смех.
– А мальчонок шустрый, – сказал гусар, стоявший подле Пети. – Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик подошел к двери.
– Ah, c'est vous! – сказал Петя. – Voulez vous manger? N'ayez pas peur, on ne vous fera pas de mal, – прибавил он, робко и ласково дотрогиваясь до его руки. – Entrez, entrez. [Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите.]
– Merci, monsieur, [Благодарю, господин.] – отвечал барабанщик дрожащим, почти детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
– Entrez, entrez, – повторил он только нежным шепотом.
«Ах, что бы мне ему сделать!» – проговорил сам с собою Петя и, отворив дверь, пропустил мимо себя мальчика.
Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него, считая для себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в кармане деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.


От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки, баранины и которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не отсылая с пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено приездом Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные храбрость и жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов вошел в избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше подбадривался, подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным даже и такого общества, как Долохов.
Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.
Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ Николая чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве, носивший персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского офицера. Лицо его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный сюртук с Георгием в петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в углу мокрую бурку и, подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же стал расспрашивать о деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые имели на их транспорт большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он отвечал обоим генералам. Потом Денисов рассказал все, что он знал про положение французского отряда.
– Это так, но надо знать, какие и сколько войск, – сказал Долохов, – надо будет съездить. Не зная верно, сколько их, пускаться в дело нельзя. Я люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из господ съездить со мной в их лагерь. У меня мундиры с собою.
– Я, я… я поеду с вами! – вскрикнул Петя.
– Совсем и тебе не нужно ездить, – сказал Денисов, обращаясь к Долохову, – а уж его я ни за что не пущу.
– Вот прекрасно! – вскрикнул Петя, – отчего же мне не ехать?..
– Да оттого, что незачем.
– Ну, уж вы меня извините, потому что… потому что… я поеду, вот и все. Вы возьмете меня? – обратился он к Долохову.
– Отчего ж… – рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо французского барабанщика.
– Давно у тебя молодчик этот? – спросил он у Денисова.
– Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
– Ну, а остальных ты куда деваешь? – сказал Долохов.
– Как куда? Отсылаю под г'асписки! – вдруг покраснев, вскрикнул Денисов. – И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од, чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
– Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности прилично, – с холодной усмешкой сказал Долохов, – а тебе то уж это оставить пора.
– Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с вами, – робко сказал Петя.
– А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, – продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. – Ну этого ты зачем взял к себе? – сказал он, покачивая головой. – Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
– Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу. Ты говог'ишь – помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
– Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают – меня и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. – Он помолчал. – Однако надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских мундира. Что ж, едем со мной? – спросил он у Пети.
– Я? Да, да, непременно, – покраснев почти до слез, вскрикнул Петя, взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не успел понять хорошенько того, о чем они говорили. «Ежели так думают большие, известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, – думал он. – А главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь. Он может, и я могу».
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда не думает.
– Потому что, – согласитесь сами, – если не знать верно, сколько там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, – говорил он, – только хуже будет…


Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.
– Если попадемся, я живым не отдамся, у меня пистолет, – прошептал Петя.
– Не говори по русски, – быстрым шепотом сказал Долохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Qui vive?» [Кто идет?] и звон ружья.
Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
– Lanciers du sixieme, [Уланы шестого полка.] – проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на мосту.
– Mot d'ordre? [Отзыв?] – Долохов придержал лошадь и поехал шагом.
– Dites donc, le colonel Gerard est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] – сказал он.
– Mot d'ordre! – не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
– Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le mot d'ordre… – крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на часового. – Je vous demande si le colonel est ici? [Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва… Я спрашиваю, тут ли полковник?]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова, дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл господскую усадьбу).
Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что то, и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем, мешал в нем шомполом.
– Oh, c'est un dur a cuire, [С этим чертом не сладишь.] – говорил один из офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны костра.
– Il les fera marcher les lapins… [Он их проберет…] – со смехом сказал другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на звук шагов Долохова и Пети, подходивших к костру с своими лошадьми.
– Bonjour, messieurs! [Здравствуйте, господа!] – громко, отчетливо выговорил Долохов.
Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с длинной шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.
– C'est vous, Clement? – сказал он. – D'ou, diable… [Это вы, Клеман? Откуда, черт…] – но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка нахмурившись, как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем он может служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и спросил, обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего нибудь о шестом полку. Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все молчали.
– Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop tard, [Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.] – сказал с сдержанным смехом голос из за костра.
Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать дальше.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая коротенькую французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.
– Les brigands sont partout, [Эти разбойники везде.] – отвечал офицер из за костра.
Долохов сказал, что казаки страшны только для таких отсталых, как он с товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не смеют нападать, прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.
«Ну, теперь он уедет», – всякую минуту думал Петя, стоя перед костром и слушая его разговор.
Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов сказал:
– La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] – и громко засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
«Подадут или нет лошадей?» – думал Петя, невольно приближаясь к Долохову.
Лошадей подали.
– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]