Универсалия

Универсалия (от лат. universalis — общий) — термин средневековой философии, обозначающий общие понятия.

Проблема универсалий восходит к философским идеям Платона и Аристотеля и является одной из главных тем схоластики, в особенности раннего её периода. Тема универсалий приходит в средневековую философию не напрямую из работ античных философов, но через комментарии к их трудам. В частности, через комментарии Порфирия к «Категориям» Аристотеля.

В «Введении к «Категориям» Порфирий говорит, что не будет разрабатывать вопрос о реальном существовании родовых и видовых понятий, что он очень трудный и почти неразрешимый. Боэций делает перевод «Введения к «Категориям» на латинский язык и вводит проблему универсалий в средневековую философию.

В споре об универсалиях (X—XIV вв.), выясняющем онтологический статус общих понятий (то есть вопрос об их реальном, объективном существовании), определились три направления: реализм, номинализм и концептуализм.

Реализм

С точки зрения реализма существует только общее; предмет науки есть общее в предметах, которые различаются не по существу, а лишь по своим акциденциям, случайным признакам. Познать общее — значит познать все. Крайние реалисты склонялись к учению об идеях Платона, — общее есть идея, идеи существуют до вещей (ante res) и вне их. Реалисты с более умеренными взглядами склонялись к учению Аристотеля об общих родах и считали, что общее существует лишь в вещах (in rebus), но не вне их. Иоанн Скот Эриугена, Ансельм Кентерберийский полагали, что универсалии существуют реально и независимо от сознания (universalia sunt realia).

Умеренный реализм

Фома Аквинский в споре об универсалиях пошел по стопам своего учителя Альберта Великого, избрав средний путь умеренного реализма, которому учил Аристотель. Он признает, что общее не имеет отдельного бытия, что «общих сущностей» нет, и что индивидуальные отличия предметов и составляют их природу; общее существует в предметах и разум извлекает его из них; однако в ином смысле Фома Аквинский не отвергает общее, поскольку идеи могут быть рассматриваемы как мысли Божества и деятельность их опосредствованно проявляется в предметном мире. Таким образом, Фома Аквинский признает троякого рода универсалии: ante res (до вещей) — поскольку они суть мысли Бога, in rebus (в вещах) — поскольку они составляют общую сущность вещей, и post res (после вещей) — поскольку ум человека извлекает их из предметов и образовывает понятия. Учение Фомы Аквинского является эклектизмом, попыткой сочетать номинализм с реализмом признанием относительного значения каждого из них.

Современный реализм

В XIX–XX вв. реализм снова становится актуальным в философском и теологическом дискурсе. В рамках католической теологии возникает неотомизм, в англо-американской философии — неореализм и критический реализм.

Номинализм

Номинализм отрицает онтологическое значение универсалий (универсалии не обладают действительным существованием). В рамках номинализма они являются отвлечением, общее существует после вещей (post res). Крайний номинализм считает универсалии лишь словесным обозначением. Согласно Т. Гоббсу, универсалии есть имена, общие многим вещам. Иоанн Росцелин видел в универсалиях только слова (universale est vox), общие имена, доступные только разуму.

Концептуализм

Концептуализм, по сути, является формой номинализма. Отрицая онтологическое значение универсалий и считая, что общее существует после вещей (post res), концептуализм, тем не менее, утверждает, что они существуют как мысленные предметы, идеальные сущности в разуме человека. Пьер Абеляр, Иоанн Солсберийский, Иоанн Дунс Скот истолковывали универсалии как результат объединения сходных признаков вещей в уме человека.

Фактически, проблема универсалий была связана с догматом Троицы. Если Бог един в трёх Лицах, то существует ли он реально и в каком виде?

Католическая церковь в этом вопросе приняла умеренный реализм Фомы Аквинского, поскольку материя была частично оправдана христианством как одна из двух природ Иисуса Христа.

‎См. также

• Абсолютная истина
• Вещь в себе

Отрывок, характеризующий Универсалия

– Скажите ему, что после. Сейчас выйдет, надо ехать.
– После, после, завтра. Поздно…
Ростов повернулся и хотел выйти, но человек в помочах остановил его.
– От кого? Вы кто?
– От майора Денисова, – отвечал Ростов.
– Вы кто? офицер?
– Поручик, граф Ростов.
– Какая смелость! По команде подайте. А сами идите, идите… – И он стал надевать подаваемый камердинером мундир.
Ростов вышел опять в сени и заметил, что на крыльце было уже много офицеров и генералов в полной парадной форме, мимо которых ему надо было пройти.
Проклиная свою смелость, замирая от мысли, что всякую минуту он может встретить государя и при нем быть осрамлен и выслан под арест, понимая вполне всю неприличность своего поступка и раскаиваясь в нем, Ростов, опустив глаза, пробирался вон из дома, окруженного толпой блестящей свиты, когда чей то знакомый голос окликнул его и чья то рука остановила его.
– Вы, батюшка, что тут делаете во фраке? – спросил его басистый голос.
Это был кавалерийский генерал, в эту кампанию заслуживший особенную милость государя, бывший начальник дивизии, в которой служил Ростов.
Ростов испуганно начал оправдываться, но увидав добродушно шутливое лицо генерала, отойдя к стороне, взволнованным голосом передал ему всё дело, прося заступиться за известного генералу Денисова. Генерал выслушав Ростова серьезно покачал головой.
– Жалко, жалко молодца; давай письмо.
Едва Ростов успел передать письмо и рассказать всё дело Денисова, как с лестницы застучали быстрые шаги со шпорами и генерал, отойдя от него, подвинулся к крыльцу. Господа свиты государя сбежали с лестницы и пошли к лошадям. Берейтор Эне, тот самый, который был в Аустерлице, подвел лошадь государя, и на лестнице послышался легкий скрип шагов, которые сейчас узнал Ростов. Забыв опасность быть узнанным, Ростов подвинулся с несколькими любопытными из жителей к самому крыльцу и опять, после двух лет, он увидал те же обожаемые им черты, то же лицо, тот же взгляд, ту же походку, то же соединение величия и кротости… И чувство восторга и любви к государю с прежнею силою воскресло в душе Ростова. Государь в Преображенском мундире, в белых лосинах и высоких ботфортах, с звездой, которую не знал Ростов (это была legion d'honneur) [звезда почетного легиона] вышел на крыльцо, держа шляпу под рукой и надевая перчатку. Он остановился, оглядываясь и всё освещая вокруг себя своим взглядом. Кое кому из генералов он сказал несколько слов. Он узнал тоже бывшего начальника дивизии Ростова, улыбнулся ему и подозвал его к себе.
Вся свита отступила, и Ростов видел, как генерал этот что то довольно долго говорил государю.
Государь сказал ему несколько слов и сделал шаг, чтобы подойти к лошади. Опять толпа свиты и толпа улицы, в которой был Ростов, придвинулись к государю. Остановившись у лошади и взявшись рукою за седло, государь обратился к кавалерийскому генералу и сказал громко, очевидно с желанием, чтобы все слышали его.
– Не могу, генерал, и потому не могу, что закон сильнее меня, – сказал государь и занес ногу в стремя. Генерал почтительно наклонил голову, государь сел и поехал галопом по улице. Ростов, не помня себя от восторга, с толпою побежал за ним.


На площади куда поехал государь, стояли лицом к лицу справа батальон преображенцев, слева батальон французской гвардии в медвежьих шапках.
В то время как государь подъезжал к одному флангу баталионов, сделавших на караул, к противоположному флангу подскакивала другая толпа всадников и впереди их Ростов узнал Наполеона. Это не мог быть никто другой. Он ехал галопом в маленькой шляпе, с Андреевской лентой через плечо, в раскрытом над белым камзолом синем мундире, на необыкновенно породистой арабской серой лошади, на малиновом, золотом шитом, чепраке. Подъехав к Александру, он приподнял шляпу и при этом движении кавалерийский глаз Ростова не мог не заметить, что Наполеон дурно и не твердо сидел на лошади. Батальоны закричали: Ура и Vive l'Empereur! [Да здравствует Император!] Наполеон что то сказал Александру. Оба императора слезли с лошадей и взяли друг друга за руки. На лице Наполеона была неприятно притворная улыбка. Александр с ласковым выражением что то говорил ему.
Ростов не спуская глаз, несмотря на топтание лошадьми французских жандармов, осаживавших толпу, следил за каждым движением императора Александра и Бонапарте. Его, как неожиданность, поразило то, что Александр держал себя как равный с Бонапарте, и что Бонапарте совершенно свободно, как будто эта близость с государем естественна и привычна ему, как равный, обращался с русским царем.