Индустриальные рабочие мира

Индустриальные рабочие мира
Industrial Workers of the World
Дата основания:	1905
Идеология:	революционный синдикализм
Количество членов:	100,000 (1923)

К:Политические партии, основанные в 1905 году

Индустриальные рабочие мира (англ. Industrial Workers of the World, IWW, также известны как Wobblies, уоббли) — международная рабочая организация. Во время своего наивысшего расцвета в 1923 году организация насчитывала приблизительно 100 000 членов, и располагала поддержкой примерно 300 000 рабочих.

ИРМ исходил из того положения, что все рабочие должны быть объединены как класс, и что система наемного труда должна быть ликвидирована. Они известны тем, что выступали за прямую рабочую демократию на рабочем месте (Wobbly Shop model of workplace democracy), когда рабочие выбирают подлежащих отзыву по первому требованию делегатов, наделенных императивным мандатом, а также другие нормы прямой демократии (самоуправления).

Происхождение названия «уоббли» точно неизвестно

История 1905—1930

Создание

ИРМ был основан в Чикаго в июне 1905 года в результате достигнутого соглашения двухсот социалистов, анархистов и радикальных профсоюзных активистов со всей территории Соединенных Штатов (главным образом Западная Федерация Шахтеров (Western Federation of Miners)), выступавших против политики Американской федерации труда (АФТ).

Соглашение, достигнутое 27 июня 1905 года, называлось тогда «Индустриальным Конгрессом» или по другому «Индустриальным профсоюзным соглашением» (позднее известно в качестве Первого ежегодного конвента ИРМ). Среди создателей ИРМ были Уильям (Билл) Д. Хейвуд, Даниель Де Леон, Юджин В. Дебс, Томас Дж. Хэджерти, Люси Парсонс, «Мамаша Мэри Харрис Джонс», Франк Бон, Уильям Тротмэнн, Винсент Сент-Джон, Ральф Чэплин, и многие другие.

Цель ИРМ состояла в том, чтобы развить солидарность рабочего класса в революционной борьбе, дабы впоследствии уничтожить классовую эксплуатацию; его девизом было «несправедливость в отношении одного — несправедливость для всех», развивавший девиз Рыцарей труда 19-го столетия: «несправедливость в отношении одного — беспокойство для всех». В частности, ИРМ был организован в связи с тем, что многие профсоюзные активисты, социалисты, анархисты и радикалы, не только не были в состоянии эффективно организовать американский рабочий класс (так как к 1905-му году в профсоюзах состояли только около 5 % всех рабочих), но, кроме того, организовывались согласно узкопрофессиональным принципам, которые разделяли рабочих. Уоббли полагали, что все рабочие должны организоваться как класс, что отражено в преамбуле к текущему Учредительному документу ИРМ:

Рабочий класс и класс эксплуататоров не имеют ничего общего. Не может быть никакого мира, пока голод и нужда имеют место для миллионов рабочих, в то время как немногочисленный эксплуататорский класс обладает всеми жизненными благами. Между этими двумя классами должна продолжаться борьба, до тех пор, пока рабочие всего мира не организуются как класс, овладевают средствами производства, ликвидируют систему наемного труда, и станут жить в гармонии с Землей... Вместо консервативного девиза, "справедливая поденная заработная плата за справедливую каждодневную работу", мы должны надписать на нашем баннере революционный лозунг, "Ликвидация системы наемного труда". Такова историческая миссия рабочего класса - покончить с капитализмом.

Уоббли отличались от остального профсоюзного движения того времени своим поощрением отраслевого профсоюзного движения, в противоположность организации профсоюзного движению по профессиям Американской федерации труда. ИРМ придавали особое значение рядовым членам организации, в противоположность уполномочиванию лидеров, которые заключат соглашения с работодателями от имени остальных рабочих. Это проявилось в последовательном отказе раннего ИРМ подписать соглашения, которые, как они считали, ограничат единственную истинную силу, которой обладали рабочие: власть забастовок. Уоббли выступали за всеобщую забастовку как средство, которым будет возможно низвергнуть систему наемного труда, вместо которой будет создана новая экономическая система, которая поставит людей выше выгоды, а сотрудничество над конкуренцией.

Одним из наиболее существенных вкладов ИРМ в развитие рабочего движения было то, что во время создания это был единственный американский профсоюз (кроме Рыцарей труда), приветствовавший вхождение в организацию всех рабочих, включая женщин, иммигрантов, а также афроамериканцев. И действительно, в то время многие члены данного профсоюзного объединения были иммигрантами, а некоторые, такие как Карло Треска, Джо Хилл и Мэри Джонс, были среди заметных лидеров. Большую часть иммигрантов, входивших в ИРМ, составляли финны. «Очевидно, число финнов, принадлежащих И. Р. М., было где-то между пятью и десятью тысячами». Финноязычная газета ИРМ, «Industrialisti», издававшаяся в Дулуте, Миннесота, была единственной ежедневной газетой профсоюза. В момент наивысшего расцвета тираж доходил до 10 000 экземпляров. Другой финноязычной газетой уоббли была ежемесячная «Tie Vapauteen» («Дорога к Свободе»). Также знаменитым был финский образовательный институт IWW, Народный рабочий колледж (Work People’s College) в Дулуте, и Финский рабочий храм (Finnish Labour Temple) в Порт-Артуре, Онтарио, который служил канадским центром ИРМ в течение нескольких лет. Одним из примеров профсоюзной политики равенства был Местный 8 (Local 8), отраслевое объединение портовых грузчиков в Филадельфии, одном из наиболее крупных портов в стране в то время. Во главе с афроамериканцем Беном Флетчером в рядах Local 8 было более 5 000 членов, большинство из которых были афроамериканцами, наряду с более чем тысячей иммигрантов (прежде всего литовцев, поляков, ирландских американцев, и многих других).

ИРМ осуждали политики и пресса, видевшие в объединении угрозу рыночной системе. Фабриканты использовали как ненасильственные методы (посылка в группах Армии спасения, чтобы заглушить протестующих), так и силовые, чтобы помешать их встречам. Участники собраний часто арестовывались, а иногда и оказывались убиты за свои публичные выступления, но все эти преследования только вдохновляли на дальнейшую борьбу.

Политическая борьба или прямое действие?

Как и многие другие левые организации того периода, ИРМ вскоре раскалываются по вопросу отношения к политической борьбе. В 1908 году группа во главе с Даниелем Де Леоном выступала с той позиции, что политическая борьба в лице делеонистской Социалистической рабочей партии (СРП) была лучшим способом достигнуть целей ИРМ. В то же время другая фракция из представителей левого крыла Социалистической партии Америки и анархо-синдикалистов, возглавляемая Винсентом, Сент-Джоном, Уильямом Тротмэнном, и Большим Биллом Хэйвудом, полагала, что прямое действие в форме забастовок, пропаганды и бойкота, более эффективно для классовой борьбы в деле освобождения рабочего класса; они были настроены против арбитража и легальной политической борьбы. Фракция Хэйвуда преобладала, так что Де Леон и его сторонники покинули организацию. СРП ИРМ продолжил существовать отдельно под названием Международного индустриального рабочего союза (Workers' International Industrial Union).

Организация рабочего союза

ИРМ впервые привлек к себе внимание в Голдфилде (Невада), в 1906-м году, а также в 1909-м году в ходе забастовки штамповщиков стали для автомобильной промышленности (Pressed Steel Car Strike) в Маккис-Рокс, штат Пенсильвания. Дополнительную известность уоббли получили позднее в том же году, после того как они выступили со своей позицией в защиту свободы слова. В городе Спокан, Вашингтон были запрещены уличные митинги, и была арестована Элизабет Герли Флинн, лидер местного отделения ИРМ, за нарушение данного постановления. Ответ был прост, но эффективен: когда ещё один активист был арестован за разговоры, большое количество людей пришли и предложили властям арестовывать их всех, и так продолжалось до тех пор, пока подобная мера не стала слишком дорогой для города. В Спокане более чем 500 человек отправились в тюрьму, и четыре из них умерли. Тактика борьбы за свободу слова для демократизации судебного процесса и сохранения права на свободу собраний эффективно использовалась во Фресно, Абердине, и других местах. В Сан-Диего, хотя и не было никаких особых организаторов, «бдительные добровольцы» (вигиланты) при поддержке местных чиновников и влиятельных бизнесменов развернули особенно жестокое контрнаступление.

К 1912 году в организации было около 50 000 членов, сконцентрированных на северо-западе, среди портовых рабочих, сельскохозяйственных рабочих в центральных штатах, а также в текстильной и добывающей отраслях. ИРМ были вовлечены в более чем 150 забастовок, включая какие как в Забастовка текстильщиков в Лоренсе (1912), Патерсонская шелковая забастовка (1913) и Регион Месаби (1916). Они были также вовлечены в конфликт, ставший известным как Хмелевый бунт в Уитленде (Wheatland Hop Riot) 3 августа 1913 года.

Между 1915 и 1917-м годами Организация сельскохозяйственных рабочих ИРМ (Agricultural Workers Organization — AWO) объединяла сотни тысяч мигрантов — сельскохозяйственных рабочих по всей территории Среднего Запада и на западе Соединенных Штатов, часто записывая и организовывая людей на полях, на железнодорожных станциях и в ночлежках. За эти годы ИРМ стали ассоциироваться с бродягами; сельскохозяйственные рабочие-мигранты едва могли позволить себе пользоваться каким-либо транспортом чтобы добраться от старого до нового места работы. Железнодорожные товарные вагоны, называемые бродягами «вагонами с боковыми дверьми» (side door coaches), часто оклеивались стикерами (silent agitators) ИРМ. Рабочие часто добивались лучших условий труда при использовании акций прямого действия на производстве и забастовок «на работе» (сознательное и коллективное замедление работы). В результате деятельности уоббли условия для рабочих-мигрантов сельскохозяйственной отрасли заметно улучшились.

Используя опыт успеха AWO, рабочие-деревщики, входящие в ИРМ (LWIU), использовали подобную тактику, чтобы организовать лесорубов и других рабочих данной сферы как глубоко на юге страны, так и на северо-западе Соединенных Штатов и Канады, между 1917 и 1924 годами. Забастовка работников древесиной сферы ИРМ в 1917-м году привела к введению восьмичасового рабочего дня и значительно улучшила условия труда на Тихоокеанском северо-западе. Хотя историки середины двадцатого столетия прославляли американское правительство и «думающих о будущем древесных магнатов», согласившихся на эти реформы, именно забастовка ИРМ вызвала эти уступки.

С 1913 до середины 1980-х гг. сотрудники морского транспорта, входящие в ИРМ оказались той силой, с которой вынуждены были считаться, а также конкурировать профсоюзы АФТ за господство в данной отрасли. Нет ничего удивительного в успехах данного союза, учитывая его приверженность международной солидарности. Как уже упоминалось выше, Local 8 возглавлял Бен Флетчер, который организовал преимущественно афроамериканских портовых грузчиков на Филадельфийских и Балтиморских береговых линиях. Другими лидерами были швейцарский иммигрант Уолер Неф (Waler Nef), Джек Уолш, Е. Ф. Доре (E.F. Doree), и испанский моряк Мануэль Рей. ИРМ также имел членов среди портовых рабочих в Бостоне, Нью-Йорке, Новом Орлеане, Хьюстоне, Сан-Диего, Лос-Анджелесе, Сан-Франциско, Эврике, Портленде, Такоме, Сиэтле, Ванкувере, а также в портах стран Карибского бассейна, в Мексике, Южной Америке, Австралии, Новой Зеландии, Германии и других странах. Члены ИРМ сыграли определенную роль в Сан-Франциской всеобщей забастовке 1934-го года, а также приложили усилия к организации в рамках Международной ассоциации портовых грузчиков вверх и вниз на западном побережье.

Уоббли также сыграли определенную роль в сидячей забастовке Профсоюза работников автомобильной промышленности в 1930 году, особенно в Детройте, хотя они никогда не создавали там своего сильного союза.

В тех случаях, когда ИРМ действительно выигрывал забастовки, таких как в Лоуренсе, им часто тяжело было закрепить свои успехи. В 1912-м году ИРМ пренебрегали коллективными договорами и настаивали вместо этого на постоянной борьбе с боссами. Однако же постоянно поддерживать революционный настрой против работодателей оказалось трудным делом; в Лоуренсе ИРМ потерял почти всех своих членов в течение всего нескольких лет после забастовки, поскольку работодатели измотали сопротивление своих служащих и устранили многих из самых сильных сторонников профсоюза.

Правительственные репрессии

Деятельность ИРМ столкнулась с сильной реакцией со стороны власти всех уровней, от управляющих компаниями и их агентов, до «бдительных» групп граждан. В 1914 году Джо Хилл (Joel Hägglund) был обвинен в убийстве, и, несмотря на то, что против него существовали только косвенные доказательства, он был казнен в штате Юта в 1915 году. 5 ноября 1916 года в Эверетте, штат Вашингтон, группа бизнесменов во главе с шерифом Дональдомом Макрэ (Sheriff Donald McRae) напала на представителей уоббли на пароходе «Верона», убив при этом по меньшей мере пять членов профсоюза (судьба ещё шестерых точно неизвестна, вероятно они были потеряны в Пьюджет-Саунде (Puget Sound)). В то же время были убиты два сотрудника полиции — кадровый офицер и резервист Национальной гвардии — по одной из версий, возможно, их убили свои же.

Многие члены ИРМ выступали против участия Соединенных Штатов Америки в Первой мировой войне. Организация приняла резолюцию против войны на конвенции в ноябре 1916 года. Это отражало подход, выраженный на учредительном съезде ИРМ, гласивший, что война является борьбой между капиталистами, в результате которой богатые становятся только богаче, в то время как бедные рабочие слишком часто умирают от рук других рабочих.

Газета ИРМ, Промышленный рабочий (Industrial Worker), писала незадолго до того как США вступили в войну: «Капиталисты Америки, мы будем бороться против Вас, а не за Вас! В мире нет власти способной заставить рабочий класс сражаться если он отказывается». Однако, когда в апреле 1917-го года американский Конгресс принял декларацию о вступлении в войну, генеральный секретарь-казначей ИРМ Билл Хейвуд (Bill Haywood) занял твердую позицию, настаивая что организация должна принять сдержанную позицию, чтобы избежать предполагаемых угроз своему существованию. Печать антивоенных стикеров была прекращена, запасы существующих антивоенных документов были помещены на хранение, и антивоенная пропаганда как официальная политика профсоюза была прекращена. После долгих споров в рамках Генерального Исполнительного совета (General Executive Board — GEB) между Хэйвудом, защищавшим сдержанную позицию, и членом GEB Франком Литтлом, поддерживавшим идею продолжения агитации, Ральф Чаплин (Ralph Chaplin) выступил посредником в выработке компромиссного соглашения. Было сделано заявление, осуждавшее войну, но членам ИРМ советовали направить их оппозиционные действия через правовые механизмы воинской повинности. Им советовали зарегистрироваться для участия в призыве, отмечая их требования к освобождению «ИРМ, против войны».

Несмотря на смягчение ИРМ своей красноречивой оппозиционности, ведущим СМИ и правительству США удалось повернуть общественное мнение против организации. Франк Литтл, наиболее открытый противник войны в ИРМ, был линчеван в Бьютте, штат Монтана в августе 1917 года, спустя всего четыре месяца после принятия декларации о вступлении в войну.

Правительство использовало Первую мировую война как возможность для подавления ИРМ. В сентябре 1917 г., агенты Департамента юстиции США провели одновременные рейды против сорока восьми обществ (миттинхоллов) ИРМ по всей стране. В 1917 году, сто шестьдесят пять лидеров ИРМ были арестованы за организацию политического заговора с целью препятствовать набору в армию, поощрение дезертирства, и запугивание других лиц в связи с трудовыми спорами, в соответствии с новым Законом о шпионаже; сто один предстал перед судом проводимым судьей Кенесоу Мунтэйном Лэндисом (Kenesaw Mountain Landis) в 1918 году.

Все они были признаны виновным — даже те, кто не был членами профсоюза в течение многих лет — и получили тюремные сроки до двадцати лет. Приговоренный к заключению Судьей Лэндисом и отпущенный под залог, Хэйвуд сбежал в Советскую Россию, где оставался до своей смерти.

В своем романе 1918 года «Земля, забытая временем» (The Land That Time Forgot), Эдгар Райс Берроуз представил участника ИРМ как особенно презренного злодея и предателя. Волна подобных подстрекательств привела к тому, что толпы линчевателей-вигилантов, нападали на ИРМ повсюду, а после войны репрессии продолжались. В Сентралии, Вашингтон, 11 ноября 1919 года, член ИРМ и армейский ветеран Уэсли Эверест был передан толпе линчевателей охраной тюрьмы, ему прикладом разбили зубы, кастрировали, линчевали трижды в трех различных местах, а затем его труп был изрешечен пулями, прежде чем от него избавились в безымянной могиле. Официально следствие назвало причиной его смерти «самоубийство».

Члены ИРМ преследовались по суду согласно различным государственным и федеральным законам, и рейды Палмера 1920 года особо выделяли членов организации иностранного происхождения. К середине 1920-х членство в ИРМ уже уменьшалось из-за правительственных репрессий, и снова существенно сократилось в результате спорного организационного раскола в 1924-м году, когда организация раскололась на «Западных» и «Восточных» по ряду вопросов, включая роль Генеральной администрации (General Administration) (часто упрощенно подаваемый как борьба между «централистами» и «децентралистами») и попытки Коммунистической партии доминировать над организацией. К 1930 году членство сократилось до (приблизительно) 10 000 человек.

См. также

• АИК Кузбасс
• Джуди Барри — участница «Индустриальных рабочих» и эко-активистка

Ссылки

• [www.iww.org Официальный сайт ИРМ]
• [antizoomby.livejournal.com/47858.html Социалистический вызов] (глава из книги Говарда Зинна «Народная история США»

Документальные фильмы

• [www.youtube.com/watch?v=bdjZ7_HliIk Вобблис] Режиссёры — Стюарт Бирд и Дебора Шаффер, 1979

Отрывок, характеризующий Индустриальные рабочие мира

Денежные дела Ростовых не поправились в продолжение двух лет, которые они пробыли в деревне.
Несмотря на то, что Николай Ростов, твердо держась своего намерения, продолжал темно служить в глухом полку, расходуя сравнительно мало денег, ход жизни в Отрадном был таков, и в особенности Митенька так вел дела, что долги неудержимо росли с каждым годом. Единственная помощь, которая очевидно представлялась старому графу, это была служба, и он приехал в Петербург искать места; искать места и вместе с тем, как он говорил, в последний раз потешить девчат.
Вскоре после приезда Ростовых в Петербург, Берг сделал предложение Вере, и предложение его было принято.
Несмотря на то, что в Москве Ростовы принадлежали к высшему обществу, сами того не зная и не думая о том, к какому они принадлежали обществу, в Петербурге общество их было смешанное и неопределенное. В Петербурге они были провинциалы, до которых не спускались те самые люди, которых, не спрашивая их к какому они принадлежат обществу, в Москве кормили Ростовы.
Ростовы в Петербурге жили так же гостеприимно, как и в Москве, и на их ужинах сходились самые разнообразные лица: соседи по Отрадному, старые небогатые помещики с дочерьми и фрейлина Перонская, Пьер Безухов и сын уездного почтмейстера, служивший в Петербурге. Из мужчин домашними людьми в доме Ростовых в Петербурге очень скоро сделались Борис, Пьер, которого, встретив на улице, затащил к себе старый граф, и Берг, который целые дни проводил у Ростовых и оказывал старшей графине Вере такое внимание, которое может оказывать молодой человек, намеревающийся сделать предложение.
Берг недаром показывал всем свою раненую в Аустерлицком сражении правую руку и держал совершенно не нужную шпагу в левой. Он так упорно и с такою значительностью рассказывал всем это событие, что все поверили в целесообразность и достоинство этого поступка, и Берг получил за Аустерлиц две награды.
В Финляндской войне ему удалось также отличиться. Он поднял осколок гранаты, которым был убит адъютант подле главнокомандующего и поднес начальнику этот осколок. Так же как и после Аустерлица, он так долго и упорно рассказывал всем про это событие, что все поверили тоже, что надо было это сделать, и за Финляндскую войну Берг получил две награды. В 19 м году он был капитан гвардии с орденами и занимал в Петербурге какие то особенные выгодные места.
Хотя некоторые вольнодумцы и улыбались, когда им говорили про достоинства Берга, нельзя было не согласиться, что Берг был исправный, храбрый офицер, на отличном счету у начальства, и нравственный молодой человек с блестящей карьерой впереди и даже прочным положением в обществе.
Четыре года тому назад, встретившись в партере московского театра с товарищем немцем, Берг указал ему на Веру Ростову и по немецки сказал: «Das soll mein Weib werden», [Она должна быть моей женой,] и с той минуты решил жениться на ней. Теперь, в Петербурге, сообразив положение Ростовых и свое, он решил, что пришло время, и сделал предложение.
Предложение Берга было принято сначала с нелестным для него недоумением. Сначала представилось странно, что сын темного, лифляндского дворянина делает предложение графине Ростовой; но главное свойство характера Берга состояло в таком наивном и добродушном эгоизме, что невольно Ростовы подумали, что это будет хорошо, ежели он сам так твердо убежден, что это хорошо и даже очень хорошо. Притом же дела Ростовых были очень расстроены, чего не мог не знать жених, а главное, Вере было 24 года, она выезжала везде, и, несмотря на то, что она несомненно была хороша и рассудительна, до сих пор никто никогда ей не сделал предложения. Согласие было дано.
– Вот видите ли, – говорил Берг своему товарищу, которого он называл другом только потому, что он знал, что у всех людей бывают друзья. – Вот видите ли, я всё это сообразил, и я бы не женился, ежели бы не обдумал всего, и это почему нибудь было бы неудобно. А теперь напротив, папенька и маменька мои теперь обеспечены, я им устроил эту аренду в Остзейском крае, а мне прожить можно в Петербурге при моем жалованьи, при ее состоянии и при моей аккуратности. Прожить можно хорошо. Я не из за денег женюсь, я считаю это неблагородно, но надо, чтоб жена принесла свое, а муж свое. У меня служба – у нее связи и маленькие средства. Это в наше время что нибудь такое значит, не так ли? А главное она прекрасная, почтенная девушка и любит меня…
Берг покраснел и улыбнулся.
– И я люблю ее, потому что у нее характер рассудительный – очень хороший. Вот другая ее сестра – одной фамилии, а совсем другое, и неприятный характер, и ума нет того, и эдакое, знаете?… Неприятно… А моя невеста… Вот будете приходить к нам… – продолжал Берг, он хотел сказать обедать, но раздумал и сказал: «чай пить», и, проткнув его быстро языком, выпустил круглое, маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне его мечты о счастьи.
Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость. Как будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь так охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно не умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была его денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него долгов и что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились дочери, каждой было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих деревень была уж продана, другая заложена и так просрочена, что должна была продаваться, поэтому отдать имение было невозможно. Денег тоже не было.
Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову.
– Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен…
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.


Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот всё больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней – девушке почти без состояния, – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что всё старое должно быть забыто, что, несмотря на всё… она не может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё таки целые дни проводил у Ростовых.


Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим из под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели мне одр сей гроб будет?» Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.
– Ну, ну, ну, – сказала мать.
– Мама, можно поговорить, да? – сказала Hаташa. – Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. – И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.
– Ну, об чем же нынче? – сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.
Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.
– Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать…
Наташа закрыла рукою рот матери.
– О Борисе… Я знаю, – сказала она серьезно, – я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! – Она отпустила руку. – Скажите, мама. Он мил?
– Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?… Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу…
Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева, вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и сосредоточенного выражения.
Наташа слушала и соображала.
– Ну так что ж? – сказала она.
– Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
– Отчего? – не переменяя положения, сказала Наташа.
– Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня… оттого, что ты и сама не любишь его.
– А почему вы знаете?
– Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.
– А если я хочу… – сказала Наташа.
– Перестань говорить глупости, – сказала графиня.
– А если я хочу…
– Наташа, я серьезно…
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».
– Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, – сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из за этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.
– Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
– Сходит? – повторила Наташа.
– Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin…
– Знаю – Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
– Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить…
– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.