Уоддингтон, Конрад Хэл

Конрад Уоддингтон
англ. Conrad Hal Waddington
Место рождения:	Эвешемen, Вустершир, Великобритания
Место смерти:	Эдинбург, Шотландия, Великобритания
Научная сфера:	Биология развития, палеонтология, генетика, эмбриология, философия
Место работы:	Кембриджский университет (Крайст-колледж), Эдинбургский университет, Уэслианский университет, Центр экологии человекаen
Альма-матер:	Кембриджский университет
Известен как:	один из создателей эпигенетической теории эволюции

Уоддингтон, Конрад Хэл (8 ноября 1905 года, Эвешем^en, Вустершир, Великобритания — 26 сентября 1975 года, Эдинбург, Великобритания) — английский биолог, командор ордена Британской империи, член Лондонского и Эдинбургского королевских обществ. Сфера профессиональных интересов: биология развития, палеонтология, генетика, эмбриология и философия. Заложил основы системной биологии. К числу его интересов принадлежали также поэзия и живопись. Известен левыми политическими взглядами. В своей книге «Научный подход» (англ. The Scientific Attitude, 1941) он затрагивает такие политические вопросы как центральное планирование, отзывается о марксизме как о «глубокой научной философии».

Биография

Конрад Уоддингтон (среди друзей известен как «Уэд», англ. Wad, в семье именовался «Кон» англ. Con) родился 8 ноября 1905 года в семье Хэла (англ. Wad) и Мэри Эллен (англ. Mary Ellen) уродж. Уорнер (англ. Warner) Уэддингтонов. До трёхлетнего возраста жил с родителями в Индии, где его отец работал на чайной фабрике в округе Ваянад.В 1910 году в возрасте четырёх лет переехал в Англию, где жил в семье дяди, тёти и бабушки. Его родители вернулись из Индии в 1928 году. В детские годы он был особенно привязан к местному аптекарю и дальнему родственнику доктору Доугу (англ. Dr. Doeg), которого Уоддингтон называл «дедушкой», и который познакомил юного Конрада с разнообразными науками от химии до геологии. В первый год обучения в университете Уоддингтон прошёл интенсивный курс химии у Э. Холмярда^en, о котором Уоддингтон отзывался как о «гениальном преподавателе химии». Холмярд познакомил Уоддингтона с трудами александрийских гностиков и арабских алхимиков, благодаря которым Уоддингтон получил философское представление о взаимосвязанных холистических системах. Позднее Уоддингтон отмечал, что это раннее философское образование подготовило его к восприятию идей Альфреда Уайтхеда в 1920-х и 1930-х годах и кибернетики Норберта Винера в 1940-х годах.

Учился в Клифтон-колледже^en и Сидней Сассекс-колледже^en Кембриджского университета по направлению естественных наук. В 1926 году на выпускном экзамене стал первым по геологии. В 1928 году получил стипендию Арнольда Герценберга (Arnold Gerstenberg) в Кембриджском университете для изучения философии. До 1942 года в качестве преподавателя Крайст-колледжа читал лекции по зоологии. Здесь среди его близких друзей были Грегори Бейтсон, Вальтер Гропиус, Чарльз Сноу, Солли Цукерман, Джозеф Нидэм, Джон Десмонд Бернал. Его научные интересы начались с палеонтологии, затем переместились в область наследственности и развития живых организмов. Он также изучал философию.

Во время Второй мировой войны он в качестве специалиста по исследованию операций работал в интересах ВВС Великобритании, в 1944—1945 годах был научным советником главнокомандующего морской авиацией^en. После войны получил место профессора генетики животных в Эдинбургском университете. Всю оставшуюся жизнь он жил и работал в Эдинбурге, кроме годичного периода в 1960—1961 году, который он провёл в Уэслианском университете в США. Его личные документы хранятся в библиотеке Эдинбургского университета.

Уоддингтон был дважды женат. От первого брака имел сына, С. Дж. Уоддингтона (C. Jake Waddington), профессора физики Миннесотского университета, развёлся в 1936 году. Впоследствии женился на Джастин Бланко Уайт (Justin Blanco White), дочери писательницы Эмбер Ривз^en, от которой имел двух дочерей, также посвятивших себя науке: Дюса Макдафф^en стала известным математиком, Кэролин Хэмфри^en — антропологом.

Вклад в теорию эволюции

В начале 1930-х годов Уэддингтон, как и многие другие эмбриологи, занимался поиском химических агентов, которые приводят к развитию нервной трубки земноводных. Сложность проблемы находилась за рамками тогдашних технических возможностей, что заставило многих биологов отказаться от дальнейших исследований. Уоддингтон, однако, пришёл к идее, что ответы на вопросы эмбриологии даст генетика, и в 1935 году начал работу в лаборатории Томаса Моргана в Калифорнии, где ставились опыты над мушками-дрозофилами. Это было время, когда большинство биологов считало гены ответственными за передачу лишь малозначимых признаков организма, таких как цвет глаз.

В конце 1930-х годов Уоддингтон построил формальные модели того, как регуляторные продукты генов могут влиять на пути эмбрионального развития, продемонстрировал на примере крыльев мушки-дрозофилы как это влияние может быть изучено на путём систематического анализа мутаций. Действенность предложенных методов подтвердили Кристиана Нюсляйн-Фольхард и Эрик Вишаус, получившие за свои исследования нобелевскую премию 1995 года по медицине. Тогда же, в период максимума своей творческой активности он обнаружил мутации, влияющие на клеточные фенотипы и написал свой первый учебник по эпигенетике развития. Последний термин означал внешние проявления действия генов.

Уоддингтон также является автором концепции «канализированности»^en (в русскоязычной литературе также употребляется термин «автономность»), которая означает способность организмов порождать одинаковые фенотипы, независимо от действия генов или условий внешней среды. Ему принадлежит открытие механизма, называемого генетической ассимиляцией, который позволяет реакцию животного на воздействие окружающей среды сделать постоянной частью процесса эмбрионального развития, он также предложил возможные принципы действия этого механизма.

В 1972 году Уоддингтон основал Центр экологии человека [www.che.ac.uk/].

Эпигенетический ландшафт

Уоддингтону принадлежит образное выражение «эпигенетический ландшафт», который метафорически означает воздействие генов на развитие организма. Смысл этой метафоры состоит в следующем. Обычный географический ландшафт определяет русла рек, то есть пути их течения от истока к устью. Какие-либо изменения ландшафта (например, вызванные землетрясениями, оползнями) меняют картину рельефа местности и изменяют направления и пути течения рек. Таким образом, если представить себе путь развития организма в виде реки, где исток означает оплодотворение, а устье — физическую зрелость, то рельеф местности, где течёт эта река и который направляет её течение, представляет собой внешние условия, определяющие развитие организма. Справедливости ради следует сказать, что сам Уоддингтон вместо реки предпочитал говорить о мраморном шарике, который скатывается с вершины горы, рельеф которой определяет его путь к подножью. Для «траектории» организма в процессе его развития Уоддингтон ввёл специальный термин — «креод»^en. Мутации применительно к креоду представляют собой «сейсмический фактор», который, подобно землетрясениям, изменяют эпигенетический ландшафт. Последняя идея была наиболее революционной: Уоддингтон был первым, кто сформулировал современное представление о роли мутаций как о факторах, влияющих на процесс развития организма и, следовательно, составляющих основу изменчивости, одного из трёх главных факторов биологической эволюции.

Генетическая ассимиляция

Уоддингтон выдвинул предположение о существовании процесса, названного им «генетической ассимиляцией»^en, который фиксирует приобретённые организмом изменения в генотипе, делая их наследуемыми. Уоддингтон исследовал один из признаков мушек-дрозофил, который заключается в отсутствии в крыльях поперечных жилок. Это изменение возникает при воздействии на яйца высоких температур. Подвергая мушек термическому воздействию в течение нескольких поколений, Уоддингтон заметил, что со временем у некоторых особей отсутствие поперечных жилок начинает проявляться без всякого термического воздействия, то есть приобретённые предками черты ассимилировались, отразились в генотипе потомства.

Генетическую ассимиляцию иногда считают ламарковским^en механизмом, хотя Уоддингтон считал этот механизм дарвиновским. Как писал Уоллес Артур^en, «генетическая ассимиляция выглядит ламарковской, но не является таковой. Это особый случай эволюции фенотипической пластичности».

Неодарвинизм

В литературе идеи Уоддингтона обычно не считают недарвиновскими Однако некоторые теоретики синтетической теории эволюции считают Уоддингтона антидарвинистом, так как он полагал, что микроэволюция и макроэволюция обусловлены различными механизмами. Согласно Уилкинсу, Уоддингтон «при жизни воспринимался как критик неодарвинизма. Его критика касалась нереалистичной, по его мнению, „атомистической“ модели генетического отбора и эволюции признаков». В частности, он полагал, что неодарвинизм игнорирует эффект интенсивного взаимодействия генов и абсолютизирует принцип случайности мутаций, который в действительности является ложным. Даже несмотря на критику неодарвинизма, Уоддингтон считал себя дарвинистом и пытался своими работами расширить и исправить дарвиновскую теорию, а не заменить её.

См. также

• Эпигенетическая теория эволюции

Библиография

Книги

• Waddington, C. H. (1939). An Introduction to Modern Genetics. London : George Alien & Unwin Ltd.
• Waddington, C. H. (1940). Organisers & genes. Cambridge: Cambridge University Press.
• Waddington, C. H. (1941). The Scientific Attitude, Pelican Books
• Waddington, C. H. and others (1942). Science and Ethics, George Allen & Unwin Ltd.
• Waddington, C. H. (1946). How animals develop. London : George Allen & Unwin Ltd.
• Waddington, C. H. (1953). The Epigenetics of birds. Cambridge : Cambridge University Press.
• Waddington, C. H. (1956). Principles of Embryology. London : George Allen & Unwin.
• Waddington, C. H. (1957). The Strategy of the Genes. London : George Allen & Unwin.
• Waddington, C. H. (1959). Biological organisation cellular and subcellular : proceedings of a Symposium. London: Pergamon Press.
• Waddington, C. H. (1960). The ethical animal. London : George Allen & Unwin.
• Waddington, C. H. (1961). The human evolutionary system. In: Michael Banton (Ed.), Darwinism and the Study of Society. London: Tavistock.
• Waddington, C. H. (1961). The Nature of Life. London : George, Allen, & Unwin.
• Waddington, C. H. (1966). Principles of development and differentiation. New York: Macmillan Company.
• Waddington, C. H. (1966). New patterns in genetics and development. New York: Columbia University Press.
• Waddington, C. H., ed. (1968-72). Towards a Theoretical Biology. 4 vols. Edinburgh: Edinburgh University Press.
• Waddington, C. H., Kenny, A., Longuet-Higgins, H.C., Lucas, J.R. (1972). The Nature of Mind, Edinburgh: Edinburgh University Press (1971-3 Gifford Lectures in Edinburgh, [www.giffordlectures.org/Browse.asp?PubID=TPTNOM&Cover=TRUE online])
• Waddington, C. H., Kenny, A., Longuet-Higgins, H.C., Lucas, J.R. (1973). The Development of Mind, Edinburgh: Edinburgh University Press (1971-3 Gifford Lectures in Edinburgh, [www.giffordlectures.org/Browse.asp?PubID=TPTDOM&Cover=TRUE online])
• Waddington, C. H. (1977) (published posthumously). Tools for Thought. London: Jonathan Cape Ltd.

Статьи

• Waddington C. H. 1942. Canalization of development and the inheritance of acquired characters. Nature 150:563-565.
• Waddington, C. H. 1953. Genetic assimilation of an acquired character. Evolution 7: 118—126.
• Waddington, C. H. 1953. Epigenetics and evolution. Symp. Soc. Exp. Biol 7:186-199.
• Waddington, C. H. 1956. Genetic assimilation of the bithorax phenotype. Evolution 10: 1-13.
• Waddington, C. H. 1961. Genetic assimilation. Advances Genet. 10: 257—290.
• Waddington, C. H. 1974. A Catastrophe Theory of Evolution. Annals of the New York Academy of Sciences 231: 32-42.

Ссылки

• [www.nahste.ac.uk/pers/w/GB_0237_NAHSTE_P0355/ NAHSTE Project Record of C.H. Waddington]
• [zygote.swarthmore.edu/gene3a.html Induction and the Origin of Developmental Genetics — works by Salome Gluecksohn-Schoenhimer and Conrad Hal Waddington]
• [www.epigeneticsnews.com Epigenetics News]

Отрывок, характеризующий Уоддингтон, Конрад Хэл

– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.