Уолтон, Исаак

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Исаак Уолтон
Izaak Walton
Род деятельности:

торговец тканями, литератор, управляющий делами Винчестерского собора

Дата рождения:

9 августа 1593(1593-08-09)

Место рождения:

Стаффорд

Гражданство:

Англия Англия

Дата смерти:

15 декабря 1683(1683-12-15) (90 лет)

Место смерти:

Уинчестер

Отец:

Джервис Уолтон

Мать:

Анна Уолтон

Супруга:

Рэйчел Флоуд, Анна Кен

Дети:

Анна, Исаак

Исаа́к Уо́лтон (9 августа 1593 — 15 декабря 1683) — английский писатель, наиболее известен как автор трактата о рыбной ловле «The Compleat Angler» («Искусный рыболов»), родоначальник жанра биографии в английской литературе, автор жизнеописаний известных деятелей XVII века, в том числе биографии поэта Джона Донна и дипломата Генри Уоттона («Walton’s Lives»).





Биография

Детство и юность

Во второй половине XVI века Уолтоны были обеспеченной семьёй мелких землевладельцев в восточном Стаффордшире. Дед Исаака Уолтона Джордж Уолтон был помощником шерифа деревни Йоксэлл. В 1592 году второй сын Джорджа, Джервис, вместе со своей женой Анной, покинул Йоксэлл и переехал в Стаффорд, где купил таверну с постоялым двором и дом на улице Истгейт, в котором в следующем году родился Исаак. Точная дата его рождения неизвестна — часто упоминают 9 августа 1593. В приходской книге городской церкви Св. Марии под датой 21 сентября 1593 года найдена запись о крещении Исаака. Его отец умер, когда Исааку было всего три года. На следующий год его мать вышла замуж за жителя Стаффорда Хампрея Боурна, хозяина постоялого двора и пекарни. Школьные дни Исаак, вероятно, провел в Стаффордской бесплатной Грамматической школе, которая в то время располагалась в часовне Св. Бертелина, прилегающей к церкви Св. Марии. Здесь школьники изучали латынь. В 1610 году отчим Уолтона стал владельцем дома «Лебедь» на главной улице города, где Исаак и жил некоторое время до того, как в возрасте семнадцати лет уехал в Лондон, чтобы учиться ремеслу. Он был подмастерьем состоятельного родственника Уолтонов Томаса Гринселла, владевшего компанией в лондонском Сити.

Знакомство с Джоном Донном

В 1624 году Исаак приобрёл в Лондоне магазин, располагавшийся во втором доме от конца улицы Чэнсери Лэйн, на северной стороне Флит-стрит. Первое время он делил это здание с торговцем трикотажем, а сам занимался торговлей тканями, что было прибыльным делом. Некоторые биографы называют Уолтона торговцем скобяными товарами, но это основано лишь на его членстве в Гильдии Скобарей. Однако по всему видно, что он был всего лишь номинальным членом этой гильдии, нежели фактически занимался такой торговлей. Молодой торговец тканями жил в приходе Св. Данстана (англ.), куда в 1624 году был назначен викарием знаменитый поэт Джон Донн, оказавший большое влияние на образ мыслей Уолтона и его мировоззрение. Донн в это время помогал публиковаться молодым поэтам, таким как Майкл Дрейтон (англ.) и Бен Джонсон, а также сыну Джонсона, поэту и драматургу. Они часто собирались в располагавшейся по соседству «Таверне Дьявола», чтобы беседовать о литературе.

Женитьба и утраты

В декабре 1626 года в церкви Св. Милдред в Кентербери Исаак обвенчался с 19-летней Рэйчел Флоуд, внучатой племяннице архиепископа Крэнмера. Женитьба ввела Уолтона в круг религиозных мыслителей. Жизнь молодой семьи была наполнена множеством горестных событий. С 1627 по 1640 года у них родились шестеро сыновей и дочь, и все они умерли во младенчестве. В августе 1640 года скончалась и жена Исаака Уолтона, Рэйчел.

Университеты

Несмотря на эти тяжёлые утраты, Уолтон активно участвовал в жизни своего района и прихода. Он был присяжным заседателем, помощником муниципального чиновника, членом приходского управления, констеблем, ответственным за помощь неимущим и за чистоту улиц. Примерно в 1630 году Уолтон познакомился с доктором Джорджем Морли, дружба с которым продлилась всю его жизнь. Вместе с Морли он стал посещать собрания группы интеллектуалов, известной как Группа Грейт Тью. Члены группы, в основном англиканские священники, собирались в оксфордширском городке Грейт Тью, в доме виконта Фалкленда. Философией группы было чувство общности и толерантность, исключающие споры и разногласия.

Гражданская война

В 1642 году вспыхнула кровопролитная Гражданская война, сопровождавшаяся беспорядками и борьбой между сторонниками короля и парламента. В центре Лондона не было места для таких преданных сторонников короля и набожных англикан, как Уолтон. Он говорил: «Жить в Лондоне честному человеку стало опасно». В приходской книге Св. Данстана в августе 1644 года есть запись о собрании для избрания новых членов приходского управления, и одна из причин этих выборов, среди прочих: «Исаак Уолтон недавно покинул приход и уехал жить в другое место». Этим другим местом стал более безопасный сельский пригород Лондона Клеркенвелл. Здесь Уолтон не должен был больше платить штрафы и налоги, введённые в Лондоне для наполнения казны, оплачивавшей расходы на войну парламента с Карлом I.23 апреля 1647 года Уолтон женился на Анне Кен, дворюродной сестре Томаса Кена, впоследствии епископа Бата и Уэльса, поэта и автора церковных гимнов. У них родились трое детей. Дочь Анна родилась 11 марта 1648 года, сын, названный Исааком, был крещён 10 февраля 1650 года лишь для того, чтобы быть похороненным в Клеркенвелле ровно через четыре месяца. Младший сын Исаак появился на свет 7 сентября 1651 года и в тот же вечер был крещён по запрещённому в это время англиканскому обряду в доме Уолтона в Клеркенвелле священником, который не признавал власть парламента и участвовал в тайных собраниях сторонников короля. Дочь Уолтона впоследствии вышла замуж за доктора Хокинса, пребендария Винчестерского собора, а сын Исаак стал каноником собора в Солсбери.

После войны

В мае 1655 года Уолтон купил ферму Халфхед недалеко от деревушки Шеллоуфорд, в четырёх или пяти милях от Стаффорда. Он приобрел фермерские постройки, конюшни, коровники, сад, двор и девять полей за 350 фунтов стерлингов. Однако Уолтон не намеревался стать фермером. В поместье уже работал арендатор, и Уолтон был счастлив оставить все по-прежнему.1660 год принес восстановление монархии и возвращение в Англию Карла II с его сторонниками. Среди них был и Джордж Морли, который после восстановления его в должности викария оксфордской Церкви Христа пригласил Уолтона стать её управляющим. Две недели спустя за заслуги перед церковью Морли был назначен епископом Вустершира и вновь пригласил Уолтона. Несмотря на то, что Уолтону уже исполнилось 67 лет, он принял это предложение и вместе с семьей переехал в Вустершир. Здесь в апреле 1662 года умерла его вторая жена. В этом же году Джордж Морли стал епископом Винчестера и вновь предложил пост управляющего делами Уолтону, который в сопровождении дочери Анны и сына Исаака, переехал в Винчестер. Отсюда он ездил на свою ферму возле Шеллоуфорда и на реку Дав, где рыбачил вместе со своим близким другом Чарльзом Коттоном. Не забывал он и родной Стаффорд. В 1672 году, например, он помог местному благотворительному обществу, пожертвовав 22 фунта стерлингов на строительство ограды церкви Святого Чэда, а платежи от сдачи в аренду его сада шли на ремонт местной тюрьмы. Есть особое упоминание о его приезде в Халфхед в один из августовских дней 1676 года, когда он произвел оценку стоимости его девяти полей. Написанная его рукой записка включает расчёты, сколько повозок сена какой из лугов должен давать. Исаак провел бОльшую часть последних лет жизни путешествуя между Винчестерским собором, главной резиденцией епископа в Фарнхам Касле (англ.), лондонским домом в Челси и домом его дочери Анны и её мужа доктора Вильяма Хокинса при Винчестерском соборе.

Завещание и кончина

9 августа 1683 года, в день своего 90-летия, Уолтон решил написать завещание. 15 декабря того же года, во время сильных морозов, Уолтон умер в доме своего зятя в Винчестере. Он был без особой пышности погребен в кафедральном соборе, в приделе настоятеля Силкстеда. Среди вещей, упомянутых в завещании, были: одежда из хлопка и шерсти на 10 фунтов, золотые и серебряные монеты на 20 фунтов, лошадь — на 5 фунтов, рыболовные снасти и инструменты на 10 фунтов. Завещание Исаака Уолтона гласило, что два дома, на Патерностер Роу и Чэнсери Лэйн в Лондоне, отходят к его дочери и зятю. Книги в Винчестере и Дроксфорде были им оставлены дочери, кроме немногих, завещанных особо. Некоторые из них можно видеть в настоящее время в библиотеке кафедрального собора Солсбери, каноником которого впоследствии стал младший Исаак Уолтон. Не были забыты друзья и слуги, и, наконец, был составлен длинный список имен друзей и родственников, которые после кончины Уолтона получили траурные кольца с надписью: «Последнее прости от друзей на кончину Исаака Уолтона». Особое кольцо с надписью «Грош за миллион» было вручено епископу Морли. Сыну он оставил большой дом в Фарнхэм Касл, ферму Норрингтон в Гемпшире и ферму Халфхед в Стаффордшире. Последняя была завещана сыну с условием, что если Исаак до 41 года не женится, то ферма отойдет к муниципалитету Стаффорда и годовой доход от неё будет использоваться для помощи городским беднякам. Это условие вступило в силу в 1694 году, и, таким образом, Уолтон даже после своей кончины долгое время помогал многим поколениям жителей Стаффорда. Каждый год двоих мальчиков из бедных семей отправляли учить ремеслу, невестам вручали один фунт стерлингов на свадьбу, и от пяти до десяти фунтов тратилось на покупку угля для нуждающихся в нём зимой. Его родной город помнит доброту Уолтона и его великодушие — в 1878 в церкви Св. Марии был установлен его бюст. Чуть раньше на берегу реки Соу, текущей через парк Виктории была установлена его бронзовая статуя. Именно в этом месте реки он, скорее всего, рыбачил в детстве.

Литературное наследие

Литературная карьера Уолтона началась в 1619 года с написания поэмы «Любовь Амоса и Лауры». Наиболее известными произведения Исаака Уолтона стали жизнеописания известных людей 17-го века и книга «Искусный Рыболов, или Досуг созерцателя»

«Жизнь Джона Донна»

Великий английский поэт Джон Донн изначально написал восемь своих самых знаменитых проповедей для своего сына, Джона-младшего на случай, если он примет священный сан. Но в 1631 году он решил, что они все же должны быть опубликованы. За несколько дней до смерти он вручил рукописи вместе с другими личными документами своему другу Генри Кингу, который впоследствии стал епископом Чичестера. Исаак Уолтон, знакомый с Кингом с 1624 года, присутствовал при этом событии. Пока неясно, почему Кинг опубликовал лишь одну из проповедей. Это произошло в 1632 году. В 1637 Донн-младший обратился с посланием к архиепискому Кентерберийскому, который по его просьбе запретил дальнейшую публикацию любых произведений Донна без разрешения его сына. Вскоре после этого Донн-младший получил проповеди в своё распоряжение и начал готовить их для публикации.

Генри Уоттон, дипломат и впоследствии ректор Итонского колледжа, долгие годы дружил с Донном и, вполне вероятно, что именно Донн познакомил Уолтона с Уоттоном. У них было общее увлечение — рыбалка. Карьера Уоттона зеркально отражала карьеру Донна, хотя и не на таком высоком уровне. Они встретились в Оксфордском университете, вместе путешествовали, оба были в молодости поэтами и светскими людьми, оба в своё время поступили на государственную службу и, в конце концов, приняли священный сан. Уоттон известен своим знаменитым афоризмом во времена, когда Яков I поручил нему посольство в Венеции — он сказал: «Посол — это честный человек, которого посылают за границу лгать в интересах своей страны». Его наиболее популярной поэмой была поэма «Её величеству, Королеве Богемии», более известная первой строкой: «Вы злее красавицы ночи». Уоттон решил написать биографию своего друга Донна и попросил Уолтона собрать информацию для этого сочинения. У Уолтона для этого были все возможности ведь он лично знал Донна по крайней мере последние 10 лет его жизни и имел возможность пользоваться бумагами, оказавшимися у Генри Кинга. Он старательно выполнил поручение Уоттона и создал черновик биографии Донна, который и послал Уоттону для улучшения и добавления его личных наблюдений. Сэр Генри был известным лентяем, и в 1639 году Уолтон написал ему письмо с напоминанием. Уоттон ответил, что ему трудно взяться за это дело, но он постарается все же сделать это. Однако Уоттон умер менее чем через год после своего обещания. К этому времени проповеди Донна уже были готовы к публикации. Не желая, чтобы они вышли без биографии такого выдающегося человека и писателя, Уолтон решил самостоятельно написать эту биографию, и в 1640 году была опубликована книга, на титульному листе которой было написано: «Проповеди, произнесенные учёным, божественным Джоном Донном, доктором богословия, настоятелем собора Св. Павла в Лондоне. Отпечатано Ричардом Ройстоном в Иви Лейн, и Ричардом Мариотом в Сент-Данстанс, Флит Стрит». Написанное Уолтоном предисловие к этой книге было озаглавлено: «Жизнь и Смерть Доктора Донна, настоятеля собора Св. Павла в Лондоне». В книге не было отдельного титульного листа, но она была в конце подписана — Iz.Wa. (Исаак Уолтон)

Это был литературный шедевр! «Жизнь и Смерть Доктора Донна» и поныне — главный источник для исследователей творчества великого поэта и проповедника. Предыдущие биографии были не больше, чем эскизы на эту тему. Сочинение Уолтона было зрелым, полным важных деталей. Однако необходимо подчеркнуть и то, что потом стало типичным «стилем Уолтона» — образ позднего Донна заслонял и приукрашивал юного Донна. В книге было много неточностей, которые были неизбежны, однако вместе с этим сочинением родился жанр биографии в английской литературе. Если бы Уолтон никогда больше не прикоснулся пером к бумаге, он навсегда остался бы в истории литературы, как «Отец Биографии».

Впоследствии Уолтон расширил и исправил «Жизнь Донна», и она была отдельно опубликовавна в 1658 году. Третье и четвёртое издания появились в сборнике всех биографий, написанных Уолтоном, который теперь широко известен как его «Биографии» (The Lives) (1670—1675)

«Искусный рыболов»

Уолтон был, несомненно, великий рассказчик. Как мы видим в написанных им биографиях великих людей, у него был талант искать и связывать факты из многих источников и ткать из них увлекательную историю. Однако в его трудах очень мало оригинальных мыслей. Более того, в «Искусном Рыболове» почти нет оригинальной формы изложения или информации. Все найдено в существовавших книгах и рукописях, а также в устных рассказах его современников. Тем не менее, Уолтон использовал свой литературный талант для превращения сухих фактов из многих источников в одну из самых успешных классических книг на английском языке.

Форма и источники

«Искусный Рыболов» сильно отличался от тогдашних книг о рыбалке, конечно, как и от книг 17-го века о любом другом виде спорта. Вместо того, чтобы вести повествование от третьего лица, Уолтон написал «Искусного Рыболова» в виде диалога. В диалоге участвуют путешествующий рыболов (Пискатор) и попутчик, которого он встретил по дороге (Виатор, то есть путешественник), он превратился во втором издании в Венатора (Охотника), и Ауцепс (сокольник) впервые появившийся во втором издании¸ которому Пискатор преподавал искусство ужения. Книга, по традиции написания английских руководств в предыдущие 250 лет, разделена на четыре части. Классические четыре части начинаются с пролога, где сравниваются разные виды спорта, всегда показывающего «свой» вид спорта в лучшем свете (в случае рыбалки для сравнения приводятся псовая и соколиная охота). За прологом следует глава, где излагаются нравственные, духовные и физические преимущества рассматриваемого вида спорта. Далее идет описание фактов естественной истории и методов ловли, перечисление необходимых снастей и способов их изготовления. Четвёртая часть всегда была эпилогом, содержащим правила для тех, кто займется этим спортом, и где уделяется особое внимание нравственным основам и повторению тем пролога.

Родоначальники стиля

Подход к написанию такого рода книг был впервые представлен в Англии герцогом Йоркским Эдуардом, кузеном короля Генриха IV. Его книга «Мастер Игры», написанная в 1406 году, была переводом французского сочинения «Книга об охоте» (Livre de la chasse), написанного нескольким годами раньше, примерно в 1390 году, Гастоном III де Фуа. В переводе она получила название «Мастер Игры» в соответствии с титулом автора перевода при королевском дворе. Первая книга о рыбалке была написана несколькими годами позже и точно следовала стилю предыдущей. Её авторство по традиции приписывают Джулиане Бернерс, настоятельнице женского монастыря Сопвелл рядом с собором Сент-Олбанс в Хартфордшире. Это сочинение отпечатал и опубликовал Винкин де Ворд во второй книге Сент-Олбанс в 1496 году вместе с сочинениями о псовой и соколиной охоте, а также геральдике. Оно называлось «Трактат о ловле рыбы на удочку» (Treatyse of fysshynge wyth an Angle). Уолтон писал большую часть своего руководства о ловле рыбы, опираясь, возможно не напрямую, на этот трактат. Это особенно верно в отношении нахлыста, где описание искусственных мушек почти слово в слово взяты из книги Бернерс.

Если даже Уолтон в значительной степени обязан этому трактату, то не обязательно он пользовался самой книгой Бернерс, так как к ней проявляли особый интерес плагиаторы, и Уолтон мог ссылаться на одну из таких вторичных работ. Известно, что он ссылался на книгу Леонарда Маскаля «Книга о рыбалке на крючок и шнур», на поэтическую книгу Джона Денниса «Секреты Рыбалки» и эссе о рыбалке Джерваса Маркхэма в его книге «Развлечения принцев», и все они, по существу, являются перефразированными вариантами трактата Бернерс. Ещё один источник, которым пользовался Уолтон — это «Искусство ужения» Томаса Баркера. Эта книга была впервые опубликована в 1651 году, всего за два года до выходя в свет первого издания «Искусного Рыболова» и, вполне возможно, что Уолтон читал рукопись книги Баркера до её публикации. Книга «Искусство Рыбалки» содержит только оригинальную информацию, и авторство Баркера никем не оспаривается.

Мировые источники

Обратившись к английским авторам за сведениями о способах рыбной ловли, за фактами из истории природы он обратился к европейским писателям, таким, как Иоанн Дубравий, написавший в 1547 книгу о рыбах на латинском языке и Шарль Этьен, чья книга, тоже на латыни, была опубликована в 1554. Уолтон вряд ли хорошо знал латинский язык, и поэтому, возможно, использовал переводы Черча и Лебо. Одна из книг, на которую ссылается Уолтон при рассказе о рыбе и рыбных прудах, называется «Достоверные эксперименты, касающиеся рыбы и фруктов» Джона Тавенера (1600). Так же, как в упомянутых книгах, посвященных рыбе и рыбалке, Уолтон заимствовал сведения и у авторов более энциклопедических трудов, где о рыбах говорят как о части животного мира вообще. Главные книги из этой категории — монументальный труд «Исторические животные» Конрада Геснера, выпущенный в Цюрихе в 1558 году, и «История Мира» Плиния, переведенная Холландом в 1601. Меньше Уолтон ссылается на Дю Бартаса, Казобона и Монтеня. Главные английские ссылки в своей книге он делает на «Британию» Кемдена.

Диалог и первая строка

Ещё одно сочинение, которое использует Уолтон — «Искусство ужения» опубликованное в 1577. Сохранилась всего одна книга и то без титульного листа. Автор был неизвестен до 1955 года, когда Томас Харрисон доказал, что эту книгу написал Уильям Сэмюэль, викарий собора Годманчестер в Хантингдоншире. Книга была написана в виде диалога между двумя персонажами по имени… Пискатор и Виатор. Отсюда Уолтон заимствовал не только форму и имена, но и несколько отрывков текста. И наконец, что наиболее важно — ещё одна книга, также написанная в виде диалога, снабдила Уолтона первой строкой для «Искусного Рыболова». Книга Томаса Мортона «Трактат о природе Господа» (1599) начинается следующими словами персонажа по имени Джентльмен: «Я догнал Вас, Сэр». Уолтон перефразирует: «Пискатор: Наконец-то я догнал Вас, Сэр!» Поскольку читатели часто определяют по первым строкам, хорошая у них в руках книга или плохая, то из всех авторов, вдохновлявших Уолтона, он в самом большом долгу перед Мортоном.

Превращение сухих фактов в книгу

То, что делает «Искусного Рыболова» такой особенной книгой — пасторальные картины, афоризмы, анекдоты, шутки и тому подобное — собрано из многочисленных источников. Уолтон опирается на Библию и другие религиозные сочинения, очень хорошо известные ему, но кроме этого изучает театр, музыку, кулинарию, поэзию и медицину и даже обычаи «дна жизни». Безграничный кругозор — вот что позволило ему «сконструировать» такую яркую книгу, исключительные литературные достоинства которой резко выделяли её на фоне произведений современников, книгу столь высокого качества, что равных ей мало во всей английской литературе, не говоря уже об узкой сфере литературы о рыбалке.

Эволюция «Искусного Рыболова» с 1653 по 1676 гг.

Совершенно ясно, что Исаак Уолтон не считал, что «Искусный Рыболов» — это книга, которая будет иметь какое-то особое значение для широкой публики. К такому заключению приводят три факта. Во-первых, он не посчитал нужным включить книгу в государственный регистр. Во-вторых, он не стал помещать своё имя на титульном листе. Фактически, имя Уолтона не появлялось на титульных листах вплоть до пятого издания в 1676 году и, предположительно, оно было туда помещено только потому, что это издание состояло из произведений нескольких авторов. И наконец¸ обложка книги была сделана из овечьей кожи. Эта кожа, если её специальным образом не обработать, в 17 веке обычно использовалась для переплета самых дешевых, наиболее недолговечных изданий, подобных современным книгам в мягкой обложке. Книги, которые предполагалось хранить долго, снабжались обложками из телячьей или козлиной кожи. Однако книга было достаточно широко отрекламирована. Первые объявления о выходе «Искусного Рыболова» появлялись в газете «The Perfect Diurnall» в течение недели с 9 по 16 мая 1653 года. Текст был следующим: "Вышла книга ценой в 18 пенсов, названная «Искусный Рыболов, или Досуг Созерцателя — беседа о Рыбе и Рыбалке. Стоит прочесть большинству рыболовов. Написана Iz.Wa., а также пьеса об Испанском Цыгане, до сих пор не публиковавшаяся. Обе книги отпечатаны для Ричарда Мариота и будут продаваться в его магазине на церковном дворе Сент-Данстан, Флит Стрит». За этим объявлением последовали и другие. Газета «The Mercurius Politicus» с 19 по 26 мая опубликовала его с добавлением. Точная дата выхода книги неизвестна, однако первым её купил некто Томпсон, о чём он и написал на титульном листе, указав дату — 20 мая. То есть вполне достоверно, что книга вышла в мае, и это совпало с месяцем, в котором в самой книге совершается прогулка от Тоттенхем Хай Кросс вверх по реке Ли к Уэйру. Когда была закончена рукопись «Искусного Рыболова», неизвестно. Если исходить из того, что Уолтон посвятил эту книгу Генри Уоттону, то он скорее всего начал писать её в начале 1639. Затем он, возможно, посчитал эту книгу не такой важной по сравнению с биографиями знаменитых людей, которые писал, и отложил «Искусного Рыболова», чтобы их закончить. Он упоминает книгу «Искусство ужения» Томаса Баркера, и это говорит о том, что он ещё писал «Рыболова» по крайней мере до 1651 года, когда книга Баркера была опубликована. Возможно, конечно, и то, что он закончил работу над текстом несколько раньше, а рукопись книги Баркера читал до её выхода. «Искусный Рыболов» был опубликован его постоянным издателем Ричардом Мариотом, который, кстати, опубликовал все пять изданий книги.

Первое издание 1653

Первое издание отпечатал печатник Мариота Том Максей, хотя складывается такое впечатление, что Уолтон все время находился в типографии, чтобы видеть своё произведение в печати и лично вносить правки. Есть две основные причины утверждать это. Во-первых, деревянная гравюра на странице 71 (ошибочно пронумерованной как 81) была перемещена после того, как были отпечатаны первые несколько копий, предположительно, чтобы страница лучше выглядела. Новое положение — в центре текста — противоречило тогдашним правилам книгопечатания. Маловероятно, что печатник мог сделать это самостоятельно. Во-вторых: когда в конце 13 главы вместо «счастье» было напечатано «соперничество», ошибка была тут же исправлена:

А так как счастье — вечный пилигрим

То лишь на небесах я встречусь с ним

Почти наверняка печатник поместил бы эту ошибку в список опечаток нежели стал тратиться на исправление набора. С другой стороны, если ошибка полностью меняет смысл стихов, автор должен настоять на немедленном исправлении.

А вот ещё одна загадка — колонтитул на каждой странице книги — The Complete Angler, а название на титульном листе — The Compleat Angler, что неверно. Наиболее вероятно, что картуш титульного листа был выгравирован с ошибкой, но поскольку гравировать новый картуш заново было бы очень дорого, Уолтон разрешил использовать его как есть.

В первом издании 246 страниц, разделенных на 13 глав, а украшением служат шесть виньеток с изображением рыб. Оно посвящено владельцу поместья Мэдлей Мэнор в Стаффордшире Джону Оффлею и предваряется обращением к читателю и оглавлением перед основным текстом. Это издание включает также две страницы нот для исполнения «Песни Рыболовов» на два голоса.

Второе издание 1655

Для второго издания в 1655 году Уолтон практически всю книгу переписал. Текст бы изменен, частью исправлен и расширен до 355 страниц, разделенных на 21 главу. Были добавлены четыре новые изображения рыб. В начальной сцене у Тоттенхем Хай Кросс появился новый персонаж Ауцепс (сокольник). Это сильно увеличило первую главу. Было добавлено много фактов из истории природы и больше песен для развлечения читателя. В начале издания появились стихи друзей Уолтона, рекомендующие эту книгу. Все это было добавлено, чтобы сделать «Рыболова» более полным руководством по ужению.

Третье издание 1661,1664

В третьем издании Уолтон вновь внес определенные изменения. Предисловие стало более грустным в связи с тем, что умерли компаньоны Уолтона по рыбалке Нэт и Р.Роу, а текст был литературно обработан. Инструкций по рыбной ловле на этот раз было добавлено совсем мало, кроме послесловия о законах, касающихся рыбалки. Печатник Мэксей умер вскоре после выхода второго издания, и типографией Мариота теперь заведовал Джон Грисмонд Второй. Издание вышло дважды. Первый раз в 1661 году и было продано как обычно Мариоттом у Сент-Данстана. Второй выпуск третьего издания в 1674 году приобрел новый титульный лист, на котором было указано, что теперь книгу продает Саймон Грейп у Внутренних Ворот Храма, из чего можно заключить, что Мариот перестал продавать книги самостоятельно.

Четвертое издание 1668

Четвёртое издание 1668 года было фактически копией третьего с небольшими типографическими коррективами. Оно было отпечатано очень плохо, возможно потому, что в Большом Лондонском пожаре, который произошёл двумя годами ранее, сгорело типографское оборудование. Имени печатника в этом издании не указано, но сравнивая с другими изданиями, приходишь к выводу, что это, возможно, Сара Гриффит. Фактически, необходимость этого четвёртого издания возникла в связи с гибелью книг в том же Большом Пожаре. В это время книгу продавал Чарльз Харпур «по соседству с „Короной“ возле „Сержант Инн“ на Чэнсери Лейн». Это единственное издание из напечатанных при жизни Уолтона, в котором нет никаких признаков его личного наблюдения за выпуском.

Пятое издание 1676

При подготовке издания 1676 года книга подвергалась серьёзной ревизии. Сочинение было вновь расширено, но пересмотр на этот раз более касался религиозных частей, которые по большей части не имеют отношения к «чудесам» и «удивительным рыболовным историям».

Чарльз Коттон и его вторая часть книги

Уолтон, по его собственному заявлению, не был знатоком ловли рыбы нахлыстом. Поэтому, чтобы сделать свою книгу полезной для более широкого круга рыболовов, он попросил своего друга поэта Чарльза Коттона, владельца поместья Бересфорд в Дербишире, написать несколько глав. После некоторого промедления Коттон в течение двух недель написал книгу, которую назвал «Как ловить форель и хариуса в прозрачной воде». Эта книга также написана в виде диалога, и была первым трактатом, посвященным ловле форели. По форме она повторяет книгу Уолтона и начинается встречей путешественника с опытным рыболовом (самим Коттоном). Они вместе приезжают в дом Коттона на берегу реки Дав, где гость в течение трёх дней учится ловить форель в прозрачной воде. Коттон послал рукопись Уолтону, а не Мариоту, что ещё раз доказывает, что Уолтон вновь лично наблюдал за печатанием очередного издания своей книги. Судя по письму Уолтона Коттону, рукопись была отправлена в набор без каких-либо изменений, что говорит о большом уважении Уолтона к творчеству друга. После небольшой переписки между двумя авторами обе книги были изданы под одной обложкой с названием «Искусный Рыболов». Каждая часть была снабжена своей титульной страницей. Имя Уолтона появилось на титульном листе впервые. На титульном листе книги Коттона помещена монограмма инициалов двух друзей, но имени Коттона нет.

Долгая жизнь «Рыболова»

Пятое издание было последним, опубликованным при жизни Уолтона. После четверти века большого успеха книги у читателя популярность её умерла вместе с автором. После этого «Искусный Рыболов» не публиковался в течение 75 лет. Её опубликовали только в 1750 году по инициативе доктора Сэмюэля Джонсона под редакцией Мозеса Брауна. Это издание содержит несколько грубых ошибок в предисловии и само вышло не очень изящным. С ним соперничает издание, выпущенное в 1760 году с отличной биографией Уолтона и Коттона под редакцией следующего редактора из круга доктора Джонсона — Джона Хокинса. Это издание было очень успешным и выходило несколько раз. «Искусный Рыболов» был переиздан 10 раз в 18-м веке, 117 раз в 19 веке и почти 40 раз в 20-м веке. К счастью, «Рыболова» печатают до сих пор. Уже более 550 изданий и перепечаток увидело свет, а с появлением технологии «печать по требованию» количество изданий знаменитой книги вновь стремительно растет. Широко представлены цифровые версии многочисленных изданий «Искусного Рыболова» и в интернет-магазинах.

Уолтон и его книга в памяти потомков

Чарльз Диккенс использует имя Исаака Уолтона в «Истории двух городов», где главному герою кладбищенские воры представляются рыболовами. Жюль Верн в «Таинственном острове» пишет: «Он остановил Герберта недалеко от гнезд и здесь подготовил свою ловушку со всей тщательностью истинного ученика Исаака Уолтона». Уолтон упоминается в «Собрании благородных дам» Томаса Харди(1891) где его отношение к рыбе сравнивается с отношением семьи Петрик к аристократии. Зейн Грей упоминает Уолтона в рыболовной истории, где Альфред Кларк говорит: «Я не знаю ни одной девушки, которая интересовалась бы рыбалкой», на что Бетти отвечает: «Теперь одну вы знаете. Я люблю старого доброго Исаака Уолтона. Вы, конечно, читали его книгу?» Джесс Моури упоминает Исаака Уолтона в своем романе «Рыцари Креста», где умный раб описывает хозяина, как «ученика Исаака Уолтона». Уолтон является прототипом в истории «Крючки Бога» Говарда Валдропа (1982). В знаменитом бестселлере «Река Вай» Дэйвида Джеймса Дункана (1983) «Искусный Рыболов» упоминается, как наиболее почитаемая книга в доме Гуса Орвистона. Его родители, постоянно цитируя Уолтона, спорят о том, на какую приманку лучше ловить — искусственную или натуральную. Уолтон появляется как Пискатор в романе «Серебряный замок» Джона Майерса и под своим именем в романе «Самомнение» Мэри Новик. Уолтон упоминается в повести Нормана Маклина «Там где течет река», и отсюда переходит в знаменитый фильм с тем же названием. У Бена Бовы в его «Пропасти», первой книге «Войны Астероидов», есть персонаж под именем Исаак Уолтон, о котором говорят, что он прилетел на Луну, чтобы спастись от рыболовных шуток. В романе Донны Тартт «Тайная История» есть персонаж Банни, ошибочно связывающий Уолтона и Джона Донна с «метахемерализомом». В 1946 году в триллере «Ужас ночи» Шерлок Холмс, садясь на поезд, увидел инспектора Лестрейда, садящегося на тот же поезд с удочками в руках, и сказал доктору Ватсону, что Лестрейд — отличная имитация Исаака Уолтона. Ларс фон Триер назвал первую часть своей «Нимфоманки» (2013) «Искусный Рыболов» и использовал текст Уолтона в качестве первого лирического отступления в фильме. Рекламный и строительный магнат Бэррон Коллиер основал в 1908 году «Нахлыстовый клуб имени Исаака Уолтона» на своем курортном острове Узеппа возле Форта Майрес во Флориде. В 1922 году в Чикаго была создана Лига Исаака Уолтона, являющаяся сегодня самой большой природоохранной организацией США.

Переводы

Уолтон И. Искусный рыболов, или Медитация для мужчин / Автор перевода с англ. Владимир Абарбанель. М.: Астрель; АСТ, 2010. 347 с. ISBN 978-5-17-066286-9, ISBN 978-5-271-27395-7

Уолтон И. Искусный рыболов, или Досуг Созерцателя / Автор перевода с англ. Владимир Абарбанель. Издание 2-е, исправленное и дополненное.

Опубликовано на Google Play play.google.com/store/books/details?id=BLZeAwAAQBAJ

Уолтон И. Искусный рыболов, или Досуг Созерцателя / Автор перевода с англ. Владимир Абарбанель. Издание 3-е, исправленное и дополненное.www.ozon.ru/context/detail/id/138218135/

Напишите отзыв о статье "Уолтон, Исаак"

Ссылки

  • Robert Guiver. Izaak Walton literary legacy. Published by Izaak Walton Cottage Chapter of The Izaak Walton League of America. 2012
  • Bevan, Joncuil. Izaak Walton — The Compleat Angler 1653—1676, Clarendon Press 1983 ISBN 0198123132
  • Bevan, Joncuil. Izaak Walton’s the Compleat Angler the Art of Recreation Harvester Press 1988 ISBN 0710812582
  • Coigney, Rudolphee. Izaak Walton — A New Bibliography, 1653—1987. James Cummins,New York, 1989
  • Coon, Alfred Munson. The Life of Izaak Walton, Cornell University Thesis 1938 (unpublished)
  • Dictionary of National Biography. Oxford University Press, 1975
  • Keynes, Geoffrey. The Compleat Walton, Nonsuch Press, 1929
  • Nikolas, Sir Harris. Walton & Cotton’s Angler. Pickering, 1836 (reprinted 1875)
  • Novarr, David. The Making of Walton’s LIves, Cornell University Press, 1958
  • Novarr, David. Izaak Walton, Bishop Morley, and Love and Truth. Review of English Studies, New Series, Vol II, No.5. 1951
  • Martin, Jessica. Walton’s Lives, Oxford University Press, 2001 ISBN 0198270151
  • Oliver, H J. Izaak Walton as Author of Love & Truth and Thealma & Clearchus. Review of English Studies, XXV, 1949
  • Sheperd, Richard Herne. Waltonian, Pickering, 1878
  • Zouch, Thomas. Walton’s Lives, J Robson, et.al. 1796


Фотогалерея

Отрывок, характеризующий Уолтон, Исаак

Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.


Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.


Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.