Уолш, Рауль

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с фамилией Уолш.
Рауль Уолш
Raoul Walsh
Имя при рождении:

Альберт Эдвард Уолш

Дата рождения:

11 марта 1887(1887-03-11)

Место рождения:

Нью-Йорк

Дата смерти:

31 декабря 1980(1980-12-31) (93 года)

Место смерти:

Сими-Вэлли, Калифорния

Гражданство:

США США

Профессия:

кинорежиссёр, актёр

Карьера:

1909—1964

Рауль Уолш (англ. Raoul Walsh, настоящее имя Альберт Эдвард Уолш, англ. Albert Edward Walsh; 11 марта 1887 — 31 декабря 1980) — американский кинорежиссёр, актёр, сценарист, продюсер. Один из соучредителей Американской академии киноискусств.



Биография

Рауль Уолш родился в Нью-Йорке, рос с младшим братом Джорджем, будущим актёром немого кино. Начал карьеру в 1909 году как театральный актёр, но скоро пришёл в кинематограф.

В 1914 стал ассистентом у Дэвида Уорка Гриффита и сыграл первую большую роль в фильме «Жизнь генерала Вильи». Уолш сыграл Джона Уилкса Бута в фильме Гриффита «Рождение нации» (1915). Во время съёмок в фильме «В старой Аризоне» в 1928 году он попал в автомобильную аварию и потерял правый глаз, после чего никогда больше не снимался. В течение всей жизни Уолш носил повязку на глазу.

В его вестерне «Большая тропа» (1930) сыграл свою первую главную роль тогда малоизвестный актёр Мэрион Моррисон, которому Уолш придумал псевдоним Джон Уэйн. В 1939 году Уолш перешёл из Paramount Pictures в студию Warner Brothers, где за следующие 10 лет снял свои самые известные фильмы, включая «Судьба солдата в Америке» (1939), «Чёрная команда» («Зов крови», 1940), «Высокая Сьерра» (1941), «Белая горячка» (1949). Контракт со студией истёк в 1953 году. Уолш ушёл из кино в 1964 году.

Первой женой Уолша была актриса немого кино Мириам Купер (1916—1926), которая снималась в нескольких его фильмах. Затем последовали браки с Лорен Миллер (1928—1947) и Мэри Симпсон (1947—1980).

Избранная фильмография

Напишите отзыв о статье "Уолш, Рауль"

Ссылки

Отрывок, характеризующий Уолш, Рауль

– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Уолш,_Рауль&oldid=80017928»