Урбина, Хосе Мария

У этого человека испанская фамилия; здесь Урбина — фамилия отца, а Витери — фамилия матери.

Хосе Мария Мариано Сегундо де Урбина и Витери José María Mariano Segundo de Urbina y Viteri
верховный правитель Эквадора Эквадор
19 июля 1851 — 16 июля 1852
5-й президент Эквадора
17 июля 1852 — 16 октября 1856
Предшественник:	Диего Нобоа
Преемник:	Франсиско Роблес
Отец:	Габриэль Фернандес де Урбина-и-Оларте
Мать:	Роса Витери
Супруга:	Тереса Хадо
Дети:	Франсиско Урбино Хадо

Хосе Мария Мариано Сегундо де Урбина и Витери (исп. José María Mariano Segundo de Urbina y Viteri; 19 марта 1808  — 4 сентября 1891) — эквадорский политик, президент страны с июня 1851 по октябрь 1856 года. Первым отменил рабство.

Написание фамилии

Вопрос о правильном написании фамилии президента является дискуссионным среди историков. Фамилия имеет баскское происхождение, и традиционно пишется через «b», однако в документах того времени фамилия президента писалась через «v». Тем не менее дети самого президента писали её через «b».

Биография

Родился в 1808 году в Кито, его родителями были Габриэль Фернандес де Урбина-и-Оларте и Роса Витери. В детстве жил с родственниками матери в Амбато, и получил там домашнее образование. В 1823 году переехал в Гуаякиль, и окончил там недавно основанное морское училище, после чего был зачислен в экипаж шхуны «La Guayaquileña». В 1825 году принимал участие в блокаде Кальяо, а когда в 1828 году началась война между Колумбией и Перу, то отличился в морской битве при Малпело против перуанского флота, пытавшегося заблокировать Гуаякильский залив.

Когда в 1830 году произошёл распад Республики Колумбия, то Урбина поддержал генерала Флореса, стремившегося создать независимый Эквадор, и был отправлен в Боготу, чтобы сообщить Симону Боливару об образовании нового государства, однако не встретил там его, так как Боливар отбыл в Европу. Вскоре после этого ему пришлось воевать против генерала Урданеты, стремившегося не допустить распада Колумбии.

Когда в 1833 году начался конфликт между Флоресом и Рокафуэрте, Урбина поддержал Флореса. В сентябре 1834 года он стал полковником, и был временным военным и морским министром. В 1835 году в качестве адъютанта Флореса принял участие в сражении у Миньарики.

В 1836 году был назначен посланником в Новую Гранаду, в следующем году вернулся в Эквадор. В 1839 году в Новой Гранаде разразилась Война Высших. Изначально это был внутренний конфликт, но, будучи не в силах решить его самостоятельно, президент Хосе Игнасио де Маркес обратился за помощью к Эквадору, пообещав взамен территориальные уступки. Урбина был назначен начальником штаба 1-й дивизии вспомогательной армии, и вместе с Флоресом 27 сентября 1840 года пересёк границу. После тяжёлой кампании эквадорская армия в середине 1841 года вернулась в Кито, вернув умиротворённую провинцию Пасто Новой Гранаде.

Флорес сделал Урбину начальником генерального штаба, а в январе 1842 года — губернатором провинции Лоха. В 1843 году Урбино стал членом Конгресса в качестве депутата от Лохи, и проголосовал за отмену конституции 1835 года, и принятие новой конституции прозванной «Carta de la esclavitud» («невольничья грамота»), позволившей Флоресу баллотироваться в президенты на новый, уже шестилетний, срок. После этого он был назначен губернатором провинции Манаби.

В 1845 году во время мартовской революции Урбина присоединился к повстанцам, получил звание бригадного генерала и организовал 2-ю дивизию повстанческой армии.

В июне 1846 года Урбина стал членом конгресса в качестве делегата от провинции Гуаяс, и альтернативным сенатором от провинции Манаби. В марте 1847 года был отправлен со специальной миссией в Лиму, чтобы предотвратить вторжение сил Флореса. в августе 1848 года стал генеральным комендантом Гуаякиля. В 1849 году вернулся в Конгресс и возглавил Палату представителей. Так как 1849 году истёк президентский срок Висенте Рока, а на очередных президентских выборах ни Антонио Элизалде, ни Диего Нобоа не смогли получить двух третей голосов, то исполняющим обязанности президента страны стал вице-президент Мануэль де Аскасуби. Урбине был предложен портфель военного и морского министра и миссия в Европу, но он отказался, не желая покидать Гуаякиля, где росло его влияние. В 1850 году Гуаякиль восстал и объявил о непризнании Аскасуби. 8 декабря собрался Конвент, на котором 23 голосами против 2 новым президентом был избран Нобоа. Была написана новая Конституция, вступившая в силу в феврале 1851 года.

Урбина не стал принимать участия в Конвенте. Нобоа, став президентом, предложил ему на выбор пост военного и морского министра, либо пост в Европе; Урбина предпочёл министерский пост. В это время президент Новой Гранады Хосе Иларио Лопес изгнал из своей страны иезуитов, и Нобоа обратился к Конвенту с просьбой разрешить принять иезуитов в Эквадоре. Разрешение было дано, и орден иезуитов вернулся в Эквадор после 84 лет изгнания. Отношения между Эквадором и Новой Гранадой серьёзно ухудшились, и 16 мая 1851 года Конгресс Новой Гранады дал президенту Лопесу право объявить войну Эквадору.

В июне 1851 года Конгресс наделил президента чрезвычайными правами ввиду угрозы войны. В этих условиях 19 июля 1851 года генерал Урбина, поддержанный гарнизоном Гуаякиля, объявил себя верховным правителем страны, и выслал свергнутого Нобоу из страны. Триумфально войдя в Кито, Урбино тут же издал указ о высылке иезуитов из Эквадора, чем снял угрозу немедленного вторжения новогранадской армии. В качестве верховного правителя он издал 15 июля 1851 года указ об отмене рабства.

В феврале из Перу в Эквадор двинулись войска, нанятые бывшим президентом Флоресом. Урбина смог убедить некоторых из наёмников покинуть Флореса (заплатив им за это некоторую сумму), а в июле отбил нападение на Гуаякиль с моря.

17 июля 1852 года Национальный Конвент в Гуаякиле принял новую Конституцию. Урбино был избран президентом, получив 23 голоса (15 голосов было отдано за Франсиско Ксавьера де Агирре Абада, и 1 голос — за Пауля Васконеса).

Урбино руководствовался либеральными идеями, и во многом опередил своё время. Он прекратил практику собирания дани с индейцев, дал им равные права с прочими жителями Эквадора, открыл школы во всех частях страны, объявил свободу судоходства по Амазонке.

При распаде Республики Колумбия новообразованный Эквадор был вынужден взять на себя 21,5 % её внешнего долга. В 1854 году Урбина попытался решить эту проблему: внешний долг страны были согласны выплатить англичане, получавшие за это в концессию территории реки Мараньон. Однако на эти территории предъявило претензии Перу, положив тем самым начало длительному территориальному спору.

В 1856 году завершился президентский срок Урбины, и новым президентом стал его друг Франсиско Роблес. Однако в 1860 году войска Флореса под командованием Габриеля Гарсии Морены сумели, наконец, нанести поражение правительственным войскам Эквадора, и Урбина был вынужден покинуть страну. Он провёл за границей 16 лет, периодически пытаясь организовать вторжение с целью свержения Гарсии Морены, но смог вернуться в страну лишь в 1876 году, после его смерти.

Ссылки

• [www.diccionariobiograficoecuador.com/tomos/tomo15/u2.htm Биография]  (исп.)
• www.enciclopediadelecuador.com

Отрывок, характеризующий Урбина, Хосе Мария

Князь Василий, загнув высоко ногу, с табакеркой в руках и как бы расчувствованный донельзя, как бы сам сожалея и смеясь над своей чувствительностью, сидел с улыбкой умиления на лице, когда вошла княжна Марья. Он поспешно поднес щепоть табаку к носу.
– Ah, ma bonne, ma bonne, [Ах, милая, милая.] – сказал он, вставая и взяв ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: – Le sort de mon fils est en vos mains. Decidez, ma bonne, ma chere, ma douee Marieie qui j'ai toujours aimee, comme ma fille. [Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя милая, моя дорогая, моя кроткая Мари, которую я всегда любил, как дочь.]
Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазах.
– Фр… фр… – фыркал князь Николай Андреич.
– Князь от имени своего воспитанника… сына, тебе делает пропозицию. Хочешь ли ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина? Ты говори: да или нет! – закричал он, – а потом я удерживаю за собой право сказать и свое мнение. Да, мое мнение и только свое мнение, – прибавил князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василью и отвечая на его умоляющее выражение. – Да или нет?
– Мое желание, mon pere, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, – сказала она решительно, взглянув своими прекрасными глазами на князя Василья и на отца.
– Вздор, глупости! Вздор, вздор, вздор! – нахмурившись, закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, пригнул к себе и не поцеловал, но только пригнув свой лоб к ее лбу, дотронулся до нее и так сжал руку, которую он держал, что она поморщилась и вскрикнула.
Князь Василий встал.
– Ma chere, je vous dirai, que c'est un moment que je n'oublrai jamais, jamais; mais, ma bonne, est ce que vous ne nous donnerez pas un peu d'esperance de toucher ce coeur si bon, si genereux. Dites, que peut etre… L'avenir est si grand. Dites: peut etre. [Моя милая, я вам скажу, что эту минуту я никогда не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду возможности тронуть это сердце, столь доброе и великодушное. Скажите: может быть… Будущность так велика. Скажите: может быть.]
– Князь, то, что я сказала, есть всё, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
– Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, – говорил старый князь. – Очень, очень рад тебя видеть, – повторял он, обнимая князя Василья.
«Мое призвание другое, – думала про себя княжна Марья, мое призвание – быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Ame. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!…» думала княжна Марья.


Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…