Усадьба Вяземских-Долгоруковых

Усадьба
Усадьба Вяземских-Долгоруковых
Фото главного фасада из переулка позади Пушкинского музея (2013 год)
Страна	Россия
Город	Москва
Тип здания	Особняк
Архитектурный стиль	Классицизм
Архитектор	неизвестен; ХХ век - Грузенберг, Сергей Николаевич
Первое упоминание	XVIII век
Строительство	XVII век (палаты в основе)—??? годы
Статус	передан ГМИИ
Состояние	требуется капитальный ремонт

Усадьба Вяземских-Долгоруковых, бывшая городская усадьба князей Вяземских-Долгоруковых XVIII-ХIX вв., усадьба Вяземских-Карамзина (Малый Знаменский переулок, д. 3/5) — классицистический особняк и прилегающая к нему территория на Волхонке.

Передана ГМИИ им. А. С. Пушкина и составит часть планируемого Музейного городка.

Описание

В основе дома выявлены палаты XVII века.

Главное здание, построенное в XVIII веке, имеет два этажа. Фасады оформлены в стиле классицизм, с традиционным выявлением цокольного этажа. Портик оформлен колоннами.

В ХХ веке советскими архитекторами к прямоугольному в плане главному корпусу были пристроены стилизованные под основной корпус боковые крылья. Таким образом, был сымитирован традиционный П-образный план русской дворянской усадьбы с большим парадным двором перед главным фасадом.

«В оформлении фасадов пристроек были использованы декоративные элементы фасадов главного дома. Таким образом, наряду с новыми направлениями в архитектуре 1920-х годов, зодчие продолжали обращаться к классическому наследию. Архитектор С. Н. Грузенберг попытался создать симметричную классицистическую композицию усадьбы, поставив два крыла симметрично центральной оси старого объёма». Таким образом, новые крылья усадьбы являются одними из сохранившихся в Москве образцов советской неоклассики (см. также красная дорика).

История

Кто владел палатами конца XVII века, лежащими в основании дома, неизвестно.

Вяземские

В XVIII веке дом принадлежал Голицыным, при императрицах Анне и Елизавете им владел генерал-губернатор Москвы князь Сергей Алексеевич Голицын.

Князь Андрей Иванович Вяземский приобрёл усадьбу (на имя жены, Евгении Ивановны) около 1790 года. Её общая площадь составляла 2913,25 кв. сажень. Усадьба включала большой 2-хэтажный каменный дом, хозяйственные постройки и сад. Здесь в 1792 году родился его сын, знаменитый литератор Петр Андреевич Вяземский.

Как цитируют москвоведы, дом Вяземского-старшего в конце XVIII века стал «новым „сборным местом всех именитостей умственных“ и, между прочим, „всех любезностей обоего пола“, где можно было „развязать мысль свою или просто язык свой“».

Пётр Андреевич вспоминал дом своего детства: «По тогдашним понятиям и размерам, дом был довольно большой, с очень большим двором и садом». Здесь часто бывали московские писатели, многих привлекала личность владельца, человека умного и образованного. «Родительский дом, не отличался ни внешней пышностью, на лакомыми пиршествами… князь Лобанов говорил мне долго по кончине отца моего: „…Уж, конечно, не роскошью зазывал он всю Москву, должно признаться, что кормил он нас за ужином довольно плохо, а когда хотел похвастаться искусством повара своего, то бывало ещё хуже“». «Единственное богатство дома сего была обширная и разнообразная библиотека, но и та служила не предметом роскоши, а необходимого потребления <…> путешественники (особенно Англичане), учёные, художники находили в этом доме Русское гостеприимство и прелести Европейской разговорчивости».

Внебрачная дочь Андрея Ивановича, умершего в 1807 году, Екатерина Колыванова стала женой Карамзина, который, не имея собственного дома в Москве, переехал к Вяземским в 1804 году, с набросками первого тома «Истории государства Российского», а съехал в 1811 году, когда Пётр Андреевич вступил в совершеннолетие. Это главный сохранившийся адрес Карамзина в Москве. Там историографа и его юного зятя Петра посещали Жуковский и Батюшков.

Прочие

В 1812 году, за два месяца до пожара Москвы усадьбу купил Иван Акинфиевич Тутолмин — главный смотритель Императорского воспитательного дома. Тутолмин вошёл в историю благодаря тому, что едва ли не единственным из крупных чиновников остался в Москве в период её оккупации французами вместе с воспитанниками, чиновниками и служителями Воспитательного дома. В пожаре уцелели главный дом и три флигеля, два из которых были жилыми, а дом сгорел. Детей у Тутолмина не было.

«Как и самый образ жизни хозяев его, он (дом) был чужд всякой роскоши и не блистал убранством… — свидетельствует современник. — Единственное богатство дома сего была обширная и разнообразная библиотека; но и та служила не предметом роскоши, а необходимого потребления».

Следующим владельцем дома стал И. Г. Покровский, получивший его в 1827 году. В конце 1820-х годов он был нанят для больного графа М. А. Дмитриева-Мамонова.

В 1834 году его владельцем стал статский советник А. В. Абаза. В 1843 году усадьбу приобрёл отставной артиллерист штабс-капитан Афанасий Алексеевич Столыпин (1788—1864).

Долгорукие

Наконец хозяйкой усадьбы стала княгиня Наталья Владимировна Долгорукова, урождённая Орлова-Давыдова (1833—-1885), жена Дмитрия. При ней в 1875—1876 годах «вокруг усадьбы была сделана новая каменная ограда, сохранившаяся до наших дней. Также был построен лестничный переход, соединивший главный дом с двухэтажным корпусом по Большому Знаменскому переулку. В конце XIX—начале ХХ вв. ни одно из строений усадьбы не сдавалось в наём. Главный каменный двухэтажный дом с антресолями и деревянной парадной лестницей, ведшей в сад, использовался домовладельцами».

В начале XX века усадьба принадлежала князьям Петру и Павлу Долгоруковым. Здесь в 1905 году проходил съезд кадетской партии, в основании которой участвовали братья Долгоруковы. У правительства были опасения, что съезд провозгласит себя учредительным собранием и создаст временное правительство, поэтому в начале заседаний пришла полиция. Составив протокол, делегатам предложили разойтись, но они решительно отказались, и съезд завершился без последствий.

В 1896—1898 гг. на первом этаже дома снимал квартиру художник Валентин Серов. Его дочь вспоминала: «При доме был огромный двор и большой чудесный сад. Там, где теперь Музей изящных искусств имени Пушкина, находился плац, на котором проезжали верховых лошадей, и мы детьми залезали на деревья и часами наблюдали это зрелище».

Строительство Пушкинского музея перед усадьбой началось в 1898 и завершилось в 1912 году, окончательно скрыв её от любопытных глаз.

После революции

Усадьба была национализирована.

В советское время, по воспоминаниям писателя Л. В. Никулина, здесь поместилось «учреждение под звучным название УЛИСО — Управление личного состава флота. Две сводчатые комнаты нижнего этажа занимала семья Ларисы Рейснер». Рейснер в те времена работала в этом учреждении. (Она была тогда женой дипломата и писателя Фёдора Раскольникова, который был комарси — командующий морскими силами Республики).

В 1921 году её занял Институт К. Маркса и Ф. Энгельса.

«В результате приспособления помещений главного дома для нужд института была изменена планировка помещений и уничтожена отделка интерьеров. Лишь в первом этаже сохранились первоначальные своды древних палат». На территории усадьбы было выстроено несколько зданий, в частности, со стороны Колымажного переулка в ранние советские годы был построен коттедж — копия дома Фридриха Энгельса в Манчестере.

Авторами проекта стали архитектор Сергей Николаевич Грузенберг и инженер Мордовин. В 1925—1926 годах к главному дому было пристроено сначала правое крыло, а затем левое в псевдоклассицистическом стиле, подражающем главному фасаду (см. ниже).

В 1962 году в здании был открыт Музей К. Маркса и Ф. Энгельса — структурное подразделение института, который переехал на Тверскую площадь.

В Российской Федерации

В январе 1992 года музей был закрыт в связи с прекращением деятельности Института марксизма-ленинизма. В январе 1993 г. его фонды были перевезены в Российский государственный архив социально-политической истории, здание опустело.

В 1993 году здание было отнесено к числу выявленных объектов культурного наследия, а впоследствии главный дом (с палатами XVII в. в основе) был поставлен под государственную охрану.

С 1993 года усадьбу передали заново учрежденному Российскому дворянскому собранию «в долгосрочную аренду» по договору с Госкомимуществом России на 49 лет. «Но, как утверждают представители Минимущества, дворяне условия договора не выполнили: не провели ни капитального, ни текущих ремонтов, произвели временные перепланировки, чем нарушили исторический облик здания, и, кроме того, без согласия Минимущества сдают его в субаренду. Техническое состояние здания ухудшилось. По сообщению пресс-службы ГМИИ, в 1999 году правительство России решило передать здание музею».

Ситуацию осложняли злоупотребления главы собрания: «Князь Голицын сдавал помещения в субаренду организации „Россия молодая“. (…) На территории усадьбы работал даже югославский ресторан. Через крышу текло прямо на любителей югославской кухни, пока судьбой особняка не заинтересовалось Министерство юстиции, которое и довело дворянское дело до суда и лишило дворян наследного здания. (…) Неясно, куда делись и 3 млн немецких марок, которые, согласно документам, сохранившимся в дворянском собрании, были выделены господином Ланштайном через фирму „Ловчинвест“ на ремонт особняка».

Минимущество предъявило иск о досрочном расторжении договора аренды и выселении Собрания. В итоге, спустя несколько судебных заседаний, к 2002 году особняк уже принадлежал ГМИИ.

Музейный городок

Позже согласно новому проекту развития ГМИИ (см. Музейный городок) усадьба князей была передана музею. По проекту архитектора Нормана Фостера усадьба оказалась под угрозой. Представитель «Архнадзора» указывал в 2009 году:

«…к дому Вяземских из главного здания Пушкинского музея проектируется не просто подземный переход. Это огромная трёхэтажная полость под всем передним двором. Насколько можно понять, предполагается вынести сюда те функции, которые сегодня размещаются в цоколе главного здания: гардеробы, кафе и прочее. Плюс автомобильная парковка. Такое строительство не может вестись закрытым способом, и архитекторы признают это. В эскизе Фостер предлагал снос ограды, закрытие переулка и „натягивание“ усадебного сада на переулок. Ясно, что сад не просто расширяется — он сносится и высаживается заново. Всё это чистый вандализм. (…) Ткаченко говорит, что предложит заказчику вариант с сохранением ограды, читай: со сносом и воссозданием. Это всё равно вандализм. На вопрос, как можно сохранить сад, нам отвечают, что это сад советского времени».

«Трёхуровневый котлован в усадьбе Вяземских — Карамзина станет главным скандалом первой очереди строительства. Это явное нарушение закона, которое нельзя обойти ссылками на приспособление памятника» (Рустам Рахматуллин, 2009 год))

«По плану развития Пушкинского музея, усадебный дом реставрируется для Галереи западной живописи. Это замечательно; одновременно дом соединяется с главным зданием Музея двухэтажной подземной полостью для сопутствующих музейных функций. На поверхность парадного двора выходят световые фонари в виде стеклянных клумб. Строительство предполагается вести закрытым способом. Таковы пункты компромисса проектировщиков с законом и градозащитниками. Первоначальный проект Нормана Фостера предполагал снос усадебной ограды и продление усадебного сада в Малый Знаменский переулок. Световые фонари в эскизе Фостера имели сферическую форму, а подземелье было трёхэтажным, с автомобильной парковкой на минус-третьем этаже».

В 2012 год, у хотя проект реконструкции Пушкинского музея ещё не был окончательно не утверждён, на территории усадьбы начались подготовительные работы: для прокладки коллектора начали вырубать парк со старинными дубами, чтобы построить подземные этажи. «В небольшом сквере растут лиственницы, каштаны, однако главная ценность парка — вековые дубы, самому старому из которых, Голицынскому, около двухсот лет». Местные жители пытались протестовать.

Градозащитники раскритиковали проект и выступили против его реализации. В итоге в 2012 году от него отказались, а Норман Фостер из него вышел.

По состоянию на август 2013 года усадьба находится в полуразрушенном состоянии и требует капитального ремонта. Участок сильно зарос деревьями и закрывает видимость здания. Реконструкция не начата, однако со стороны Колымажного переулка ведутся земляные работы.

В литературе

С усадьбой Долгоруковых подчас отождествляют загадочный, неизвестный москвоведам Мучной городок из романа Пастернака «Доктор Живаго». «Лара Гишар стреляла в Комаровского у Свентицких, живших во флигеле Мучного городка: „Этот двухэтажный флигель, слишком большой для бездетной четы Свентицких, покойные старики Свентицкие с незапамятных времен снимали у князей Долгоруких. Владение Долгоруких с тремя дворами, садом и множеством разбросанных в беспорядке разностильных построек выходило в три переулка и называлось по-старинному Мучным городком“. Возможно, три переулка суть Колымажный, Большой и Малый Знаменские. Тогда речь идёт о флигелях юго-западного, хозяйственного двора, частично сохранившихся (Большой Знаменский переулок, 6). Сам Пастернак жил неподалеку, во флигеле бывшей усадьбы Голицыных (Волхонка, 14/1)».

Ссылки

• [www.retromap.ru/closeby.php?mcode=0719151&pid=96098 Галерея изображений различных лет]
• [pastvu.com/p/83123 Проект oldmos.ru]

Отрывок, характеризующий Усадьба Вяземских-Долгоруковых

– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
– Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…
– Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…
– Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что то шепча, присела на стул.
– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.


24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.