Усадьба Трубецких в Хамовниках

Достопримечательность

Усадьба Трубецких в Хамовниках

Парк Трубецких

Детский парк «Уса́дьба Трубецки́х в Хамо́вниках» (Парк Мандельшта́ма) — небольшой парк в Москве, расположен рядом с Комсомольским проспектом между Усачёвой улицей, Трубецкой, улицей Ефремова и переулком Хользунова.

Свою историю парк и усадьба ведут с конца XVII века, когда двор с садом на Девичьем поле был передан из земского приказа князю Василию Васильевичу Голицыну в качестве загородного двора. По цепочке прав наследования владение перешло к внучатому племяннику Голицына Никите Юрьевичу Трубецкому, при котором в 1758 году был выстроен главный дом усадьбы. В усадьбе бывали многие великие деятели России, 16 сентября 1826 года усадьбу посещал Александр Сергеевич Пушкин, возвращаясь с праздничного гулянья на Девичьем поле по случаю коронации Николая I.

В 1923 году усадьба превращена в парк («Рабочий сад»), названный в честь революционера Александра Владимировича Мандельштама.

Главный дом Трубецких являлся одним из самых древних деревянных усадебных домов Москвы, и после пожара в апреле 2001 года было принято решение «воссоздать памятник в несгораемых материалах». Однако летом 2002 года здание было разобрано до цоколя, на его месте возведен бетонный «новодел». В 2002 году на территории парка прошли реставрационные работы. В настоящее время парк открыт для посещения (только в дневное время).

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Усадьба Трубецких в Хамовниках
• [mospark.ru/parki/12-parki-moskvy/parki-tsao/18-usadba-trubetskikh-v-khamovnikakh-detskij-park.html Фотографии и описание парка.]

Отрывок, характеризующий Усадьба Трубецких в Хамовниках

Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.