Утерянные кодексы

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

«Утерянные кодексы» — утраченные или недоступные для официальной науки книги из Библиотеки Наг-Хамади. Эта крупнейшая из известных библиотека гностических текстов была найдена в 1945 году в Египте, в районе селения Наг-Хаммади. Рукописи библиотеки изготовлены из папируса и получили название кодексов. В настоящий момент науке известны 12 кодексов и нескольких листов из 13-го кодекса, находящихся в собственности Каирского музея. Существует мнение, что, по меньшей мере, один из кодексов попал в частную коллекцию и стал недоступен для мирового научного сообщества.





История открытия

Компиляция сделана на основе издания: The Anchor Bible Dictionary. New York, 1992; Статья «Nag Hammadi», а также на основе материалов сайта [www.nag-hammadi.com/ Библиотека Наг-Хаммади]

«Честь находки библиотеки Наг-Хамади принадлежит братьям Мухаммеду Али и Абу Аль-Майду из деревни Аль-Каср (древний Хенобоскион). В декабре 1945 года они вместе с шестью другими крестьянами отправились копать сабах (вид природного нитратного удобрения) к подножию горы Гебель аль-Тариф, расположенной примерно в 9 км к западу от руин базилики св. Пахомия в Фау-Кибли (древний Пбоу). В ходе работ братья обнаружили каменный кувшин, в котором находились тринадцать книг (кодексов) в переплетах из кожи. Так как другие крестьяне отказались от своей доли в находке, кодексы оказались в доме Мухаммеда Али, где его мать, Умм Ахмад, использовала часть листов папируса для растопки печи для выпечки хлеба.[1]

В дальнейшем судьба кодексов сложилась так. Несколькими неделями позже Мохаммед Али Самман убил Ахмеда Исмаила, предполагаемого убийцу своего отца. Чтобы избежать ареста, Мохаммед Али скрылся, предварительно передав часть кодексов Аль Куммусу Базилиусу Абдель Масиху, местному священнику. Тот послал один из кодексов египетскому историку Рахибу, который немедленно забрал находящуюся у Абдель Масиха часть коллекции и переправил её в Коптский музей в Каире, где их изучал французский египтолог Жан Доресс.

Другая часть книг досталась бандиту Бахиж Али, проживавшему в той же деревне, что и Мухаммед Али Самман. Одну часть книг Бахиж Али продал на чёрном рынке, а другую — Фосиону Тано, каирскому коллекционеру и торговцу древностями. И хотя египетские власти вскоре вышли на Тано, тот уже успел перепродать книги жившей в Каире итальянке мисс Даттари. В 1952 году, когда собрание кодексов было объявлено национальным культурным достоянием, книги были изъяты из коллекции мисс Даттари и перешли в Коптский музей.

Проданная Бахижем Али на чёрном рынке часть книг была приобретена торговцем древностями Альбертом Эйдом, который скрыл от египетских властей первый кодекс и тайно вывез его из страны. Не обнаружив заинтересованности среди коллекционеров в Соединенных Штатах, Альберт Эйд положил книгу в банковский сейф в Бельгии. После его смерти книги перешла его жене, а от неё — профессору Джайлсу Квиспелу, который приобрёл книгу через фонд Юнга в Цюрихе, чтобы подарить на день рождения известному психоаналитику Карлу Густаву Юнгу.

Принципиальный вопрос, который задает себе большинство исследовавших проблему ученых, связан с определением точного количества найденных в Наг-Хаммади рукописей. По утверждению Мухаммеда Али в найденном им сосуде находилось тринадцать книг. Но сегодня тринадцатым кодексом называют восемь листов папируса, которые еще в древности были вырезаны и вставлены в переплет кодекса VI. По мнению ученых, кодекс XIII нельзя считать одной из тринадцати отдельных книг, найденных в 1945 году, так как тогда он был частью кодекса VI. Существует предположение, что XIII кодекс мог быть сожжен Умм Ахмад, но на данный момент это мнение не имеет подтверждений. Более того, существуют свидетельства обратного — указывающие на вероятность того, что XIII кодекс всё-таки существует и находится в руках частных коллекционеров».

Французский египтолог Жан Доресс и история XIII-го кодекса

Среди ученых, изучавших найденные в Наг-Хаммади рукописи, в числе первых стоят имена Джеймса М. Робинсона (руководителя группы, проводившей масштабные исследования в районе монастыря святого Пахомия в деревне Фау-Кибли и у подножия Гебель эль-Тариф) и Жана Доресса (французского египтолога, изучавшему рукописи в Каирском музее). С именем Жана Доресса теснее всех связана история XIII-го кодекса, который вместе с II, IV-м, и частью кодекса I-го кодекса был приобретен каирским антикваром Фокионом Дж. Тано.

В 1948 г. Тано показал их Этьену Дриотону (в ту пору генеральному директору Службы древностей) и Жану Дорессу. Кроме этих материалов (которые после долгих переговоров относительно покупки новое правительство Египта объявило национальным достоянием) Тано предоставил в распоряжение Жана Доресса черно-белые снимки нескольких недостающих страниц (предположительно относящихся к XIII-му кодексу, хотя достоверных данных по этому поводу нет), якобы проданных им ранее некому коллекционеру из Европы. На этих снимках содержались апокрифы, названия которых Доресс перевел как «Сияние» и «Предназначение».

Одно из изданий книги Доресса (Jean Doresse. «The Discovery of the Nag Hammadi Texts. A firsthand account of the expedition that shook the foundations of Christianity» — 1958 год, на английском языке) содержит собственное послесловие автора, в котором Доресс описывает историю своей работы над этими текстами и приводит перевод одного из них — апокрифа «Предназначение», содержащего сведения о первых днях сотворения мира и о последовавшей вслед за этим войне ангелов. Последний, по мнению Доресса, является гностической интерпретацией первой главы библейской книги «Genesis» (Бытие) и по своему содержанию входит в существенные противоречия с каноническим текстом Святого Писания.

Критика некоторых находок из Наг-Хаммади со стороны научного сообщества и Католической церкви

Работа Жана Доресса в отношении текстов «Сияние» и «Предназначение» подверглась масштабной критике со стороны ученого сообщества и в некоторой степени — Церкви. Основная критика была направлена на недоказуемость существования «утерянных кодексов», так как снимки, предоставленные Дорессу Фосионом Тано были утеряны во время военного переворота в Египте в 1952 году. Общая (нехарактерная для гностических материалов) «ветхозаветная» направленность текстов и отсутствие фактических доказательств их существования заставили Доресса отказаться от включения этих материалов в более поздние копии своих работ. На посвященной вопросам гностицизма конференции (Proceedings of the International Colloquium on Gnosticism; Stockholm, 1977) существование этих текстов категорически отрицалось.

Этот случай до некоторой степени аналогичен истории с другим текстом из той же библиотеки — так называемым «Евангелием от Фомы» (который, однако, ни в коей мере не может считаться «утерянным»). Данный исторический документ составлен в виде диалога между Иисусом и апостолом Фомой и включает в себя 114 логионов (в переводе с греческого — изречений), которые очень сильно отличаются по духу от текстов в Новом Завете. Этот манускрипт, как и все остальные книги, найденные вместе с ним, датируется примерно 350 годом нашей эры. В манускрипте были обнаружены ссылки на греческий текст, найденные при археологических раскопках фрагменты которого датируются 200 годом. Таким образом, греческая версия этого евангелия — более ранний документ, чем принято полагать.

С 1975 этот текст стал открыт для всех желающих. Аннотированное Евангелие от Фомы было издано на нескольких языках. Оригинал является собственностью Департамента Древностей Египта. Первое фотографическое издание вышло в 1956, а первый критический анализ — в 1959 году. Однако в некоторых странах, например Франции, сокращенная версия этих текстов была опубликована лишь через 15 лет после того, как их нашли, а полная — ещё через 15 лет. Ходили слухи, что церковь собирается подать в суд на авторов критических работ. Поначалу эту книгу запретили, но через два года все же дали разрешение её опубликовать. Основные христианские церкви и деноминации не признают Евангелие от Фомы частью Священного Писания.

Напишите отзыв о статье "Утерянные кодексы"

Примечания

  1. J.M. Robinson. Introduction // The Facsimile Edition of the Nag Hammadi Codices. Leiden, 1984

Литература

на русском языке
на других языках
  • Anchor Bible Dictionary. New York, 1992; Статья «Nag Hammadi».
  • M. Robinson, 'The Discovery of the Nag Hammadi Codices', BA, 42 (1979).
  • J.M. Robinson. Introduction // The Facsimile Edition of the Nag Hammadi Codices. Leiden, 1984.
  • Jean Doresse. «The Discovery of the Nag Hammadi Texts. A firsthand account of the expedition that shook the foundations of Christianity» — 1958 г., на английском языке.
  • Материалы конференции «Proceedings of the International Colloquium on Gnosticism» (Stockholm, 1977).

Ссылки

  • [www.nag-hammadi.com/ Библиотека Наг-Хаммади — многоязычный сайт, где опубликована подробная история открытия «признанных» кодексов]
  • [apokrif.fullweb.ru/nag_hammadi/ev-foma.shtml Русский перевод текста «Евангелия от Фомы», здесь же находятся русские переводы других апокрифов]

Отрывок, характеризующий Утерянные кодексы

Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.