Уфти Гуфти

Уфти Гуфти (настоящее имя Леонард («Леон») Борхардт (или Буркхардт); 28 апреля 1862, Берлин — ?) — американский артист германского происхождения, прославившийся своими эксцентричными сольными выступлениями в конце XIX века на территории Калифорнии, выступавший в сайдшоу, варьете и на различных спортивных общественных мероприятиях. Не обладая какими-либо особыми сценическими или спортивными талантами, ему, тем не менее, благодаря своим причудам удалось добиться статуса легендарной фигуры в Калифорнии и Техасе.

Биография

По его собственным словам, Борхардт происходил из прусской еврейской семьи. В одном из своих интервью он утверждал, что всю жизнь говорил по-английски с сильным акцентом. В интервью 1900 года репортёру хьюстонской Daily Post Борхардт сообщил, что якобы в 14-летнем возрасте, в 1876 году, нелегально проник на борт американского корабля SS Fresia, ходившего через Атлантику, где был обнаружен капитаном, который заставил его отслужить на корабле два года, за которые он трижды пересёк Атлантику, прежде чем в 1878 году получил право покинуть судно и сойти на американский берег. Затем, по его рассказам, он, не имея ни цента денег, пять лет скитался по различным американским городам и в конце концов направился в Детройт, штат Мичиган, куда прибыл во время снежной бури 27 января 1883 года. Здесь он, подписав пятилетний контракт с американской армией, поступил на службу в роту K 1-го кавалерийского полка, размещавшегося в казармах Джефферсона под Сент-Луисом. В источниках того времени описывался как смуглый человек ростом 5 футов 4 дюйма, брюнет с карими глазами. Когда его рота должна была быть задействована в сражениях с индейцами на Территории Вашингтон, он продал своё оружие и лошадь местному фермеру и 9 февраля 1883 года дезертировал, поскольку — по словам самого Борхардта — не хотел быть скальпирован: якобы другие солдаты полка дразнили его и говорили, что ввиду его еврейского происхождения он станет первым, с кого индейцы снимут скальп. Он был задержан в тот же день, однако спустя несколько суток сумел бежать из военной тюрьмы.

В начале 1880-х годов Борхардт направился в Калифорнию. Его собственные заявления о том, что в 1897 году он якобы играл в цирке Сан-Франциско роль ребёнка, являются ложными. Борхардт попал в этом городе в 1884 году на работу в «десятицентовый музей» (Dim museum) на Маркет-стрит, популярное в то время учреждение, представлявшее собой нечто вроде смеси варьете и шоу уродцев, где должен был изображать «дикого волосатого человека с Борнео». Будучи намазанным смолой и с прилепленными на неё волосами или мехом, он сидел связаным в клетке, в которой его на публике кормили сырым мясом. Позже и он сам, и поздние авторы утверждали, что его сценическое имя возникло в этот период: во время кормления мясом он якобы постоянно издавал яростный крик «Уфти Гуфти». Завершить свою работу в качестве исполнителя этой роли ему пришлось при неприятных обстоятельствах: примерно через неделю после начала представлений Борхардт заболел, так как не мог потеть из-за обилия смолы на его коже, и был госпитализирован. Врачи в местной больнице в течение нескольких дней пытались удалить её с его тела, но безуспешно (возможно, по причине использования организаторами шоу конских волос для имитации «шерсти»). В конце концов Борхардт избавился от смолы самостоятельно, облившись растворителем и оставшись на ночь лежать на крыше больницы.

В июне 1885 года безработный в то время Уфти Гуфти был арестован по ложному обвинению после заявления о том, что якобы человек по имени Линьяр предложил ему 200 долларов, чтобы тот поджёг его дом ради получения страховки. В ходе процесса над «наивным» Борхардтом, как он был назван в статье в газете Sacramento Daily Record, суд постановил провести экспертизу его психического состояния, поместив на несколько дней в дом для алкоголиков, после чего в итоге он был оправдан. Тем не менее практически сразу же после этого Борхардт был вновь арестован, так как суду стало известно о его дезертирстве. За это Гуфти был приговорён к трём годам военной тюрьмы и принудительным работам. Он попытался симулировать припадки эпилепсии, но его хитрости были быстро раскрыты. Тогда он занялся целенаправленным членовредительством, получив травмы при прыжке с высоты и получив досрочное освобождение как психически нездоровый 18 сентября 1885 года.

Вернувшись после освобождения в Сан-Франциско, Уфти Гуфти решил 14 июля 1886 года побить рекорд дальности перемещения на тачке, собираясь за 320 дней добраться в ней до Нью-Йорка. Его путешествие в ней 15 июля закончилось уже через 36 км у городка Пинол, когда на мосту он столкнулся с фермером, перевозившим на телеге сено, и сильно напугав его лошадь, которая копытами сбросила тачку с Гуфти в реку, в результате чего тот сильно вывихнул руку. Свою тачку он впоследствии продал за 5 долларов. Позже он отправился в Сакраменто, но был изгнан оттуда мэром города. За небольшую сумму денег Гуфти также однажды позволил завернуть себя в обёртку и упаковать в ящик для посылок с надписью «рождественский подарок», который должен был быть доставлен в Сакраменто. Однако доставка ящика не была осуществлена вовремя, и он (вместе с Гуфти) был оставлен на выходные на почтовом складе.

На протяжении нескольких лет Гуфти, отличавшийся хрупким телосложением, выступал под именем «профессора Хардесса» — человека, который якобы не чувствует никакой боли. Согласно легенде, Гуфти впервые обнаружил у себя эту способность, когда попытался выступить на сцене танцзала под названием Bottle Koenig’s Barbary Coast Dance Hall на улице Кобблстон в качестве певца и танцора, однако вскоре после начала выступления был выброшен толпой на улицу. После этого Гуфти публично предложил всем желающим ударить его, предварительно заплатив за это право. Простой удар стоил 10 центов, удар с размаху обычной тростью — 25 центов. Более дорогим дороже, стоимостью в 50 центов, был удар бейсбольной битой. По его собственным рассказам, он также нанялся маскотом (талисманом) в бейсбольную команду. Если те побеждили, то Гуфти, согласно контракту, получал 20 долларов, если же проигрывали, то члены команды имели право избить Гуфти. По некоторым данным, после нескольких проигрышей команда жестоко избила его и выгнала, после чего ему пришлось идти домой пешком несколько сотен миль. Кроме того, он выступал в качестве «человека-кегли» в заведении Woodward’s Garden: каждый, кто попадал в него бейсбольным мячом, выигрывал сигару. Его репутация как «человека без боли» несколько пошатнулась в августе 1887 года, когда ночью к пьяному Гуфти подошли на улице два человека, описанные в последующем больничном отчёте как «воротники», попросив взаймы 50 центов. Подобная наглость (запрос той же суммы, которую он брал за самые сильные удары) со стороны этих людей, по сообщениям местной прессы, привела Гуфти в такую ярость, что его «лицо исказилось в выражении самого страшного ужаса», после чего просившие денег ударили его по голове крановым крюком. Гуфти получил открытую рану головы, на которую пришлось накладывать швы.

В 1888 году в Сан-Франциско появилась теяжеловеска Берта Стэнли, известная также под псевдонимами Карко, Хейман и Шлезингер, а также как «Большая Берта, королева скамеров», известная своей преступной деятельностью в Америке и неоднократно судимая мошенница. В перерывах между своими тюремными сроками Большая Берта неоднократно работала вместе с профессиональным игроком, организатором шоу и мошенником Недом Фостером в заведении по типу варьете под названием The Bush and Bella Union Theatre, хотя и не имела никаких способностей к пению или актёрской игре. Их первой постановкой стал бурлеск с многозначительным названием «La Tosca, или судьба бородавки». Вместе с Уфти Гуфти, присоединивщшимся к Bella Union, она затем участвовала в постановке пьесы «Ромео и Джульетта». В ходе неё игралась в том числе знаменитая сцена на балконе, хотя на балконе пришлось стоять Гуфти из-за проблем с весом Берты. Однако постановку пришлось прекратить давать уже спустя неделю, потому что Гуфти, по словам Берты, действовал в отношении неё «слишком пылко». Кроме того, Большая Берта гастролировала как борчиха и боксёрка. В этих представлениях Уфти Гуфти также выступал совместно с ней — как её спарринг-партнёр на ринге, которого она отправляла в нокату. Он также участвовал в представлениях с другими боксёрами, выступая в качестве «человека-боксёрской груши».

В период с 1889 по 1891 год Гуфти также участвовал в многочисленных прочих спортивных мероприятиях, в ходе которых выступал в роли клоуна, развлекая публику. Например, в начале 1891 года он без какой-либо предварительной подготовки участвовал в гонке на роликовых коньках. Выступавший в обтягивающей шёлковой одежде Гуфти пришёл к финишу последним. В феврале и мае 1889 года он участвовал в двух соревнованиях по спортивной ходьбе на дальние дистанции («Go-as-you-please-races») в Калифорнии, в ходе которых необходимо было преодолеть 223 мили за шесть дней. К моменту старта Гуфти, получив в ходе жеребьёвки несчастливый номер 13, в смешной «невезучей» шляпе-цилиндре на голове и с тростью в руке, все высокие ставки уже были сделаны, однако он быстро стал фаворитом толпы. Когда несколько резвых молодчиков бросились на него с палками, они были немедленно арестованы за «злое озорство». К удивлению общественности, Гуфти завершил оба забега на почётных местах — 10-м и 6-м. Затем он совместно с другими участниками участвовал в рекламе тоника. В ноябре 1891 года он присоединился к команде по американскому футболу, состоявшей только из боксёров, в качестве оратора.

Деятельность Гуфти достигла своей кульминации к концу 1891 года, когда чемпион мира по боксу в супертяжёлом весе и пьяница Джон Лоуренс Салливан после важного боя против Пэдди Райана встретился с Гуфти в варьете Сан-Франциско и разбил бильярдный кий об его спину. Позже сообщалось, что он ударил его гораздо более опасной бейсбольной битой. В более поздних источниках иногда упоминалось утверждение, что Уфти Гуфти был серьёзно ранен Салливаном и, возможно, умер от последствий этой травмы, что подтверждается, однако, ни одним из современных событию источников. Сам Уфти Гуфти заявил в 1900 году, что он просто повернулся для удара и высмеивал Салливана. Вместе с тем, однако, не сохранилось сведений ни об одном участии Гуфти в каком-либо спортивном мероприятии после 1891 года. По некоторым данным, в результате удара Салливана у него оказались сломаны три позвонка, после чего он прихрамывал до конца жизни.

Позже Уфти Гуфти отправился на запад страны. Осев в ноябре 1892 года городе Бьютт (Монтана), он встретился с торговцами имитациями бриллиантов (стразами) и вошёл в их бизнес. Там же он развлекал людей историями из своей жизни, утверждая, в частности, что нечувствительность к боли приобрёл потому, что несколько лет сидел в воде, из-за чего его тело стало частично каменным, ввиду чего он более не чувствует боли. Он также предлагал людям пари на 50 долларов, что им не удастся заставить его кричать от удара дрелью. В начале 1896 года Гуфти переехал в Техас, где жил сначала в Сан-Антонио и Форт-Уэрте, а затем в Далласе. Там Уфти Гуфти участвовал в представлении, по условиям которого необходимо было съесть тридцать перепелов в течение тридцати дней за приз в 100 долларов, однако неясно, что в этом было удивительного. Предполагается, что это была рекламная кампания для отеля, в котором он проживал. Объявление, в котором утверждалось, что вместо перепела он каждый день съедал корову, оказалось ложным. В заключение состязания он съел — на глазах сотен зрителей — ещё двух перепелов и исполнил один из своих типичных известных номеров: за шесть минут выпил с помощью барной ложки восемь бокалом пива, при этом куря сигару. После этого Уфти Гуфти заявил, что теперь желает поститься на протяжении тридцати дней.

В ответ на распространение газетой Memphis Commercial Appeal в январе 1897 года информации о том, что якобы обсуждается возможность назначение Уфти на пост министра внутренних дел США, последовало быстрое опровержение. В 1898 году слухи, что он станет следующим губернатором штата Теннесси, также оказались ложными. В августе 1897 года также сообщалось, что Уфти вместе с парой мулов отправился на прииски Клондайка. Так или иначе, долго он там не задержался, поскольку в последующие годы (по крайней мере, в июле 1900 года) Борхардт жил за счёт торговли имитациями драгоценных камней в Хьюстоне, где проживал в местной гостинице и быстро получил репутацию городского «чудака». В январе 1899 года он повторил в Хьюстоне свою акцию по «объеданию» и последующему посту в течение месяца. Впоследствии он лишь изредка появлялся на некоторых благотворительных мероприятиях. Установлено, что в 1920 году он проживал в том же хьюстонском отеле, а последний раз значился в переписи населения Хьюстона 1923 года.

О его последующих годах и обстоятельствах смерти ничего не известно. В сознании общественности Калифорнии, однако, он оставался настолько популярен, что на выборах окружного прокурора в 1909 году получил голоса, хотя и не баллотировался на этих выборах.

Иденичность и тёзки

Ещё до Борхардта в Нью-Йорке получил известность говоривший с немецким акцентом комик Август («Гус») Филлипс (1838—1893), выступавший под сценическим псевдонимом Уфти Гуфт или Гуфти. Он помимо своих сценических выступлений получил известность тем фактом, что его любовница, актриса Мария Д. Хупер, в январе 1879 года стреляла в его, а затем даже сообщалось о его смерти. Позже Филлипс женился на стрелявшей в него женщине. К 1900 году второразрядный боксёр по имени Эд Уайли Борхардт взял себе его имя в качестве псевдонима для ринга и исполнял его роль в качестве «человечека-боксёрской груши» («human punching bag»). Кроме того, техасский танцор-марафонец Герберт Кристофер в 1920-е годы тоже использовал псевдоним Уфти-Гуфти. Помимо этого, в 1920-е годы «Уфти Гуфти» было именем персонажа-мальчика в одном американском газетном комиксе. В Расине (Висконсин) проживал родившийся около 1880 года экспедитор Уфти Гуфти Боуман, родители которого назвали его в честь артиста.

Влияние на массовую культуру

Уфти Гуфти упомянут в большинстве работ по истории и культуре Сан-Франциско, а также в ряде автобиографий. 30-минутный эпизод о нём присутствовал в серии радиопередач Death Valley Days на нью-йорской радиостанции сети NBC в августе 1940 года. История Уфти и Салливана была изображена в выпуске № 43 серии комиксов Black Diamond West (1952 год). Уфти также упоминался в рассказе писателя Билла Пронзиниса про Шерлока Холмса под названием «The Bughouse Caper». Кроме того, в Сан-Франциско варится пиво под названием Oofty Goofty Barleywine™ , в качестве рекламного слогана которого используется фраза «Как обухом по голове» (Like a bat to the head).

Библиография

Необходимо отметить, что авторитетных публикаций о жизни Уфти Гуфти в виде книг не существует. Все источники информации о нём являются неполными, часто противоречат друг другу и не отделяют легенд от действительных фактов. Наиболее известными работами (как только, так и в том числе о нём) являются следующие:

• Herbert Asbury: The Barbary Coast. An Informal History of the San Francisco Underworld. Knopf, New York 1933, S. 133—136. (Reprint: 1989 ISBN 0-88029-429-9)
• Carl Sifakis: American Eccentrics. Facts on File, New York 1984, S. 175f. Reprint: Great American Eccentrics. BBS Publishing Corporation, Edison NJ 1994, ISBN 0-88365-864-X
• Russell W. Estlack: The Legend of Oofty Goofty and Other Strange Tales. R.W. Estlack, St. George UT 2006, ISBN 0-97106-967-0. [free-ebook-samples.com/sample/176/the-legend-of-oofty-goofty-and-other-strange-tales (online)]

Прижизненные интервью Уфти Гуфти:

• Oofty Goofty. In: San Antonio Light vol. 1. March 1896.
• Oofty Goofty Off For the Klondyke. In: The New York Press vol. 22. August 1897 ([fultonhistory.com/Newspaper%2018/New%20York%20NY%20Press/New%20York%20NY%20Press%201897/New%20York%20NY%20Press%201897%20-%203002.pdf PDF]).
• Odd Characters in Houston (No. 4): Oofty-Goofty. In: The Houston Daily Post vol. 10. August 1900 ([chroniclingamerica.loc.gov/lccn/sn86071197/1900-08-10/ed-1/seq-6.pdf PDF]).

Ссылки

• Sam Breach: [www.sfcityguides.org/public_guidelines.html?article=1326&submitted=TRUE&srch_text=&submitted2=&topic= Leonard Borchardt’s «Oofty Goofty».] на сайте sfcityguides.org (на 10 января 2011 года).
• [www.sfgenealogy.com/sf/history/hbtbc6.htm Online excerpt at sfgenealogy.com from Asbury’s book, including information on Oofty Goofty](недоступная ссылка).

К:Википедия:Изолированные статьи (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Уфти Гуфти

Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.
– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.


Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело».
Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.
– Напротив, – сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, – напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, – закончил он видимо приготовленную фразу.
Кутузов поклонился, не изменяя улыбки.
– А я так убежден и, основываясь на последнем письме, которым почтил меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что австрийские войска, под начальством столь искусного помощника, каков генерал Мак, теперь уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей помощи, – сказал Кутузов.
Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, всё с тем же выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.
– Дай ка сюда это письмо, – сказал Кутузов, обращаясь к князю Андрею. – Вот изволите видеть. – И Кутузов, с насмешливою улыбкой на концах губ, прочел по немецки австрийскому генералу следующее место из письма эрцгерцога Фердинанда: «Wir haben vollkommen zusammengehaltene Krafte, nahe an 70 000 Mann, um den Feind, wenn er den Lech passirte, angreifen und schlagen zu konnen. Wir konnen, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil, auch von beiden Uferien der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passirte, die Donau ubersetzen, uns auf seine Communikations Linie werfen, die Donau unterhalb repassiren und dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alabald vereitelien. Wir werden auf solche Weise den Zeitpunkt, wo die Kaiserlich Ruseische Armee ausgerustet sein wird, muthig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die Moglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient». [Мы имеем вполне сосредоточенные силы, около 70 000 человек, так что мы можем атаковать и разбить неприятеля в случае переправы его через Лех. Так как мы уже владеем Ульмом, то мы можем удерживать за собою выгоду командования обоими берегами Дуная, стало быть, ежеминутно, в случае если неприятель не перейдет через Лех, переправиться через Дунай, броситься на его коммуникационную линию, ниже перейти обратно Дунай и неприятелю, если он вздумает обратить всю свою силу на наших верных союзников, не дать исполнить его намерение. Таким образом мы будем бодро ожидать времени, когда императорская российская армия совсем изготовится, и затем вместе легко найдем возможность уготовить неприятелю участь, коей он заслуживает».]
Кутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно и ласково посмотрел на члена гофкригсрата.
– Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое правило, предписывающее предполагать худшее, – сказал австрийский генерал, видимо желая покончить с шутками и приступить к делу.
Он невольно оглянулся на адъютанта.
– Извините, генерал, – перебил его Кутузов и тоже поворотился к князю Андрею. – Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица, вот письмо от его высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, – сказал он, подавая ему несколько бумаг. – И из всего этого чистенько, на французском языке, составь mеmorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о действиях австрийской армии имели. Ну, так то, и представь его превосходительству.
Князь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых слов не только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов. Он собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную.
Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его были веселее и привлекательнее.
Кутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень ласково, обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою в Вену и давал более серьезные поручения. Из Вены Кутузов писал своему старому товарищу, отцу князя Андрея:
«Ваш сын, – писал он, – надежду подает быть офицером, из ряду выходящим по своим занятиям, твердости и исполнительности. Я считаю себя счастливым, имея под рукой такого подчиненного».
В штабе Кутузова, между товарищами сослуживцами и вообще в армии князь Андрей, так же как и в петербургском обществе, имел две совершенно противоположные репутации.
Одни, меньшая часть, признавали князя Андрея чем то особенным от себя и от всех других людей, ожидали от него больших успехов, слушали его, восхищались им и подражали ему; и с этими людьми князь Андрей был прост и приятен. Другие, большинство, не любили князя Андрея, считали его надутым, холодным и неприятным человеком. Но с этими людьми князь Андрей умел поставить себя так, что его уважали и даже боялись.
Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с бумагами подошел к товарищу,дежурному адъютанту Козловскому, который с книгой сидел у окна.
– Ну, что, князь? – спросил Козловский.
– Приказано составить записку, почему нейдем вперед.
– А почему?
Князь Андрей пожал плечами.
– Нет известия от Мака? – спросил Козловский.
– Нет.
– Ежели бы правда, что он разбит, так пришло бы известие.
– Вероятно, – сказал князь Андрей и направился к выходной двери; но в то же время навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в приемную высокий, очевидно приезжий, австрийский генерал в сюртуке, с повязанною черным платком головой и с орденом Марии Терезии на шее. Князь Андрей остановился.
– Генерал аншеф Кутузов? – быстро проговорил приезжий генерал с резким немецким выговором, оглядываясь на обе стороны и без остановки проходя к двери кабинета.
– Генерал аншеф занят, – сказал Козловский, торопливо подходя к неизвестному генералу и загораживая ему дорогу от двери. – Как прикажете доложить?
Неизвестный генерал презрительно оглянулся сверху вниз на невысокого ростом Козловского, как будто удивляясь, что его могут не знать.
– Генерал аншеф занят, – спокойно повторил Козловский.
Лицо генерала нахмурилось, губы его дернулись и задрожали. Он вынул записную книжку, быстро начертил что то карандашом, вырвал листок, отдал, быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул и оглянул бывших в комнате, как будто спрашивая: зачем они на него смотрят? Потом генерал поднял голову, вытянул шею, как будто намереваясь что то сказать, но тотчас же, как будто небрежно начиная напевать про себя, произвел странный звук, который тотчас же пресекся. Дверь кабинета отворилась, и на пороге ее показался Кутузов. Генерал с повязанною головой, как будто убегая от опасности, нагнувшись, большими, быстрыми шагами худых ног подошел к Кутузову.
– Vous voyez le malheureux Mack, [Вы видите несчастного Мака.] – проговорил он сорвавшимся голосом.
Лицо Кутузова, стоявшего в дверях кабинета, несколько мгновений оставалось совершенно неподвижно. Потом, как волна, пробежала по его лицу морщина, лоб разгладился; он почтительно наклонил голову, закрыл глаза, молча пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь.
Слух, уже распространенный прежде, о разбитии австрийцев и о сдаче всей армии под Ульмом, оказывался справедливым. Через полчаса уже по разным направлениям были разосланы адъютанты с приказаниями, доказывавшими, что скоро и русские войска, до сих пор бывшие в бездействии, должны будут встретиться с неприятелем.
Князь Андрей был один из тех редких офицеров в штабе, который полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела. Увидав Мака и услыхав подробности его погибели, он понял, что половина кампании проиграна, понял всю трудность положения русских войск и живо вообразил себе то, что ожидает армию, и ту роль, которую он должен будет играть в ней.
Невольно он испытывал волнующее радостное чувство при мысли о посрамлении самонадеянной Австрии и о том, что через неделю, может быть, придется ему увидеть и принять участие в столкновении русских с французами, впервые после Суворова.
Но он боялся гения Бонапарта, который мог оказаться сильнее всей храбрости русских войск, и вместе с тем не мог допустить позора для своего героя.
Взволнованный и раздраженный этими мыслями, князь Андрей пошел в свою комнату, чтобы написать отцу, которому он писал каждый день. Он сошелся в коридоре с своим сожителем Несвицким и шутником Жерковым; они, как всегда, чему то смеялись.
– Что ты так мрачен? – спросил Несвицкий, заметив бледное с блестящими глазами лицо князя Андрея.
– Веселиться нечему, – отвечал Болконский.
В то время как князь Андрей сошелся с Несвицким и Жерковым, с другой стороны коридора навстречу им шли Штраух, австрийский генерал, состоявший при штабе Кутузова для наблюдения за продовольствием русской армии, и член гофкригсрата, приехавшие накануне. По широкому коридору было достаточно места, чтобы генералы могли свободно разойтись с тремя офицерами; но Жерков, отталкивая рукой Несвицкого, запыхавшимся голосом проговорил:
– Идут!… идут!… посторонитесь, дорогу! пожалуйста дорогу!
Генералы проходили с видом желания избавиться от утруждающих почестей. На лице шутника Жеркова выразилась вдруг глупая улыбка радости, которой он как будто не мог удержать.
– Ваше превосходительство, – сказал он по немецки, выдвигаясь вперед и обращаясь к австрийскому генералу. – Имею честь поздравить.
Он наклонил голову и неловко, как дети, которые учатся танцовать, стал расшаркиваться то одной, то другой ногой.
Генерал, член гофкригсрата, строго оглянулся на него; не заметив серьезность глупой улыбки, не мог отказать в минутном внимании. Он прищурился, показывая, что слушает.
– Имею честь поздравить, генерал Мак приехал,совсем здоров,только немного тут зашибся, – прибавил он,сияя улыбкой и указывая на свою голову.
Генерал нахмурился, отвернулся и пошел дальше.
– Gott, wie naiv! [Боже мой, как он прост!] – сказал он сердито, отойдя несколько шагов.
Несвицкий с хохотом обнял князя Андрея, но Болконский, еще более побледнев, с злобным выражением в лице, оттолкнул его и обратился к Жеркову. То нервное раздражение, в которое его привели вид Мака, известие об его поражении и мысли о том, что ожидает русскую армию, нашло себе исход в озлоблении на неуместную шутку Жеркова.
– Если вы, милостивый государь, – заговорил он пронзительно с легким дрожанием нижней челюсти, – хотите быть шутом , то я вам в этом не могу воспрепятствовать; но объявляю вам, что если вы осмелитесь другой раз скоморошничать в моем присутствии, то я вас научу, как вести себя.
Несвицкий и Жерков так были удивлены этой выходкой, что молча, раскрыв глаза, смотрели на Болконского.