Уход великого старца
| Уход великого старца | |
 | |
| Жанр | |
|---|---|
| Режиссёр | |
| Продюсер |
Пауль Тиман |
| Автор сценария | |
| В главных ролях |
Владимир Шатерников |
| Оператор | |
| Кинокомпания | |
| Длительность |
31 мин. |
| Страна | |
| Год | |
| IMDb | |
«Уход великого старца» (другое название — «Жизнь Л. Н. Толстого», 1912) — немой художественный фильм Якова Протазанова и Елизаветы Тиман по мотивам свидетельств о последнем периоде жизни Льва Николаевича Толстого.
Фильм не был выпущен в прокат в России после протестов семьи Толстого и близких к нему людей (в частности, В. Г. Черткова) и показывался только за рубежом.[1]«…воспроизведены совершенно неправдоподобные сцены, а те, которые правдоподобны, в большинстве случаев представлены в диком и лживом освещении. Гр. С. А. Толстая, В. Г. Чертков и другие лица, близкие к Льву Николаевичу, были воспроизведены на экране в карикатурных и оскорбительных для них положениях.»— «В Ясной Поляне». — «Русское Слово», № 225 от 4 ноября 1912, с.7.
Содержание
Сюжет
Лев Толстой (Владимир Шатерников) в последний период своей жизни разрывается между своими убеждениями, согласно которым он и его семья должны отказаться от собственности, и любовью к жене Софье Андреевне (Ольга Петрова), которая требует, чтобы граф не лишал семью средств к существованию.
Несколько сцен иллюстрируют это противоречие и духовные страдания Толстого. Крестьяне приходят к Толстому с просьбой уступить им землю, которую они арендуют, и Толстой говорит им, что всем в имении владеет не он, а его жена. Они просят его передать от них графине очередную арендную плату. Когда Лев Николаевич берёт деньги, он слышит, как крестьяне говорят: «Когда просят уступки — так не хозяин, а когда деньги дают — берёт…»
Отношения между Львом Николаевичем и Софьей Андреевной становятся всё более напряжёнными. Толстой скрытно от жены составляет завещание и подписывает его в присутствии Черткова (Михаил Тамаров) и других свидетелей в лесу. В завещании он отказывается от прав на свои произведения и поручает их публикацию Черткову. Позже в усадьбе он отдаёт Черткову свою новую рукопись. В этот момент входит Софья Андреевна, замечает рукопись и буквально пытается вырвать её из рук Черткова.
Затем следует эпизод, в котором вдова-крестьянка просит у Толстого разрешения собирать в лесу хворост. Толстой разрешает, однако в лесу вдову замечает нанятый Софьей Андреевной для охраны поместья горец, бьёт женщину нагайкой и приводит на графский двор. Толстой освобождает её и вместе с дочерью Сашей (Елизавета Тиман) пытается облегчить её страдания.
Толстой не видит выхода из сложившейся ситуации, он пытается покончить жизнь самоубийством, готовит петлю и пишет предсмертную записку. Однако ему является образ его сестры, монахини Марии Николаевны Толстой, которая заклинает его не брать на душу греха. Вошедшая в кабинет отца Саша видит петлю и понимает, что отец на грани самоубийства. При её поддержке Толстой решает покинуть Ясную Поляну и уезжает в сопровождении своего врача.
Узнав об отъезде мужа и прочитав его прощальное письмо, Софья Андреевна впадает в отчаяние и пытается утопиться (в титрах эпизод именуется «симулирование самоубийства»).
Толстой приезжает в Шамординский монастырь к Елене Николаевне, которой рассказывает о том, как учил крестьянских детей, тачал сапоги, старался вести простую сельскую жизнь, что ему лучше будет работаться где-нибудь в избе, а не в поместье. Приезжает Саша, Толстой отправляется дальше с ней.
31 октября 1910 года он, тяжело больной, сходит с поезда на станции Астапово и находит приют у начальника станции (в эпизоде использованы документальные кадры, снятые прибывшими вскоре на станцию кинооператорами).
Последние минуты Толстого в присутствии дочери, врача, приехавших Черткова и Софьи Андреевны.
Документальный кадр: Лев Толстой на смертном одре.
Фильм заканчивается метафорической сценой: Христос на небесах принимает Толстого в свои объятия.
О создании фильма
Яков Протазанов вспоминал:[2]«Из моих ранних работ эта картина была для меня, пожалуй, самым увлекательным и волнующим замыслом. <…> Вспоминаю я этот эпизод в своей творческой жизни без стыда. <…> Тогда все казалось проще: молодость и жажда сенсации толкала на смелые замыслы.<…> К Тиману явился литератор Тенеромо и предложил сделать сценарий из жизни Толстого на основании имеющегося у него весьма интересного материала. Тиман сразу понял, что в случае удачи такой фильм может принести фирме большую популярность и большой доход. Сценарий был заказан, написан и проредактирован людьми, близко знавшими Льва Николаевича. Это одно уже было залогом того, что в сценарий не только не будет допущено пошлости и вульгарности, но что семейная хроника толстого трактована в сценарии вполне тактично.
Найти актера на роль Л. Н. Толстого и притом не раздумывая, без длительных поисков, было нелегким делом. Я предложил Владимира Шатерникова, актера, которого я очень любил, но который не обладал сходством с Толстым. Это означало, что потребуется необычайно искусный и сложный грим. Я обратился к скульптору Кавалеридзе, который работал, как я узнал, над скульптурным портретом Толстого. Был привлечен к этому делу очень неплохой гример Солнцев, который под наблюдением Кавалеридзе делал на лице Шатерникова портрет Толстого, то есть лепил надбровные дуги и скулы. Накладка грима Толстого занимала от 2 до 3 часов. Грим удался необычайно. Это один из самых блестящих портретных гримов, которые я знаю и мог бы вспомнить.
<…> По ходу действия Шатерникову нужно было подойти к воротам монастыря и поговорить с сестрой-привратницей. Съемочный аппарат был спрятан в закрытом автомобиле, чтобы не испугать монахиню. Собравшиеся вокруг зрители узнали в Шатерникове великого писателя, и привратница, испугавшись, что вела беседу с отлученным от церкви нечестивцем, хотела поднять скандал. Тогда мы подхватили актера, спрятали его в закрытую машину и исчезли, оставив после себя вопли и возмущение всего монастыря.
Но так как в основу сюжетного построения легли факты из хроники последнего периода жизни Толстого и наличествовала попытка объяснения причин его уход из Ясной Поляны, то одна только весть о готовящейся картине вызвала страшное возбуждение среди родных, близких друзей Толстого и в литературном мире. Тиман показал фильм Льву Львовичу, сыну покойного Л. Н. Толстого, и двум-трем из его родных. Они просили Тимана фильм не выпускать. К чести фирмы надо заметить, что Тиман не предпринял никаких шагов, чтобы добиться разрешения на выпуск картины ни полностью, ни в сокращенном виде, хотя право эксплуатации этой картины было запродано ростовской прокатной фирме „Торговый дом Ермольев, Зархин и Сегель“. <…> Легко себе представить, сколько волнений и огорчений доставил мне весь этот шум около картины.»
Пресса о фильме
Граф Л. Л. Толстой сказал нашему сотруднику по поводу этого следующее: — К сожалению, приходится констатировать, что циркулирующие в городе слухи о возмутительном надругательстве над именем моего покойного отца — чистейшая правда. Я своими глазами видел всю эту безобразную картину от начала до конца и, конечно, приложил все усилия к тому, чтобы она не увидела света. В России картина демонстрироваться не будет. Это я могу сказать с уверенностью.— "Петербургский листок", № 308 от 12 ноября 1912 года, с. 4
В самом деле, неужели же идеал кинематографии и высшее напряжение её интересов в том и заключается, чтобы показать, как Лев Николаевич готовит из полотенца петлю, зацепляет его за крюк и (нам стыдно писать это!) просовывает в эту петлю свою голову, или как Софья Андреевна бежит к пруду с намерением утопиться и затем падает на землю, дрыгая ногами? Неужели творчество для экрана заключается в том, чтобы изображать заведомо ложную сцену свидания Софьи Андреевны с умирающим Львом Николаевичем, который благословляет и целует её, и для осуществления подобной сцены самого дурного «кинематографического» тона рядить актера под великого писателя, для большого сходства наклеивая на собственный его нос второй нос из гуммозного пластыря? Именно в силу того, что наш журнал всегда старается служить идее, а не узкокоммерческим «интересам» кинематографии, он и не мог иначе откликнуться на явления, подобные «сорокатысячным» фильмам.— "Вестник кинематографии", 1912, № 54, с. 3-4.
Интересные факты
- Для создания эффекта «видения» и при съёмке последней сцены (встречи Толстого с Христом) оператор Александр Левицкий впервые в практике российского кино применил двойную экспозицию.[3]
См. также
- «Лев Толстой» (1984) — художественный фильм Сергея Герасимова.
- «Последнее воскресение» (англ. The Last Station, 2009) — художественный фильм Майкла Хоффмана.
Напишите отзыв о статье "Уход великого старца"
Примечания
- ↑ Гинзбург Семён. Кинематография дореволюционной России. — (Второе издание). — М.: Аграф, 2007. — С. 174. — ISBN 978-5-7784-0247-8.
- ↑ Протазанов о себе. — Яков Протазанов. Сборник статей и материалов. — М.: 1948. — с. 242—244.
- ↑ Гинзбург Семён. Кинематография дореволюционной России. — (Второе издание). — М.: Аграф, 2007. — С. 177. — ISBN 978-5-7784-0247-8.
Ссылки
- [rutube.ru/tracks/2944838.html Посмотреть фильм «Уход великого старца» на Rutube.ru]
| ||||||
Отрывок, характеризующий Уход великого старца
– Ругай, на пазанку! – говорил он, кидая отрезанную лапку с налипшей землей; – заслужил – чистое дело марш!– Она вымахалась, три угонки дала одна, – говорил Николай, тоже не слушая никого, и не заботясь о том, слушают ли его, или нет.
– Да это что же в поперечь! – говорил Илагинский стремянный.
– Да, как осеклась, так с угонки всякая дворняшка поймает, – говорил в то же время Илагин, красный, насилу переводивший дух от скачки и волнения. В то же время Наташа, не переводя духа, радостно и восторженно визжала так пронзительно, что в ушах звенело. Она этим визгом выражала всё то, что выражали и другие охотники своим единовременным разговором. И визг этот был так странен, что она сама должна бы была стыдиться этого дикого визга и все бы должны были удивиться ему, ежели бы это было в другое время.
Дядюшка сам второчил русака, ловко и бойко перекинул его через зад лошади, как бы упрекая всех этим перекидыванием, и с таким видом, что он и говорить ни с кем не хочет, сел на своего каураго и поехал прочь. Все, кроме его, грустные и оскорбленные, разъехались и только долго после могли притти в прежнее притворство равнодушия. Долго еще они поглядывали на красного Ругая, который с испачканной грязью, горбатой спиной, побрякивая железкой, с спокойным видом победителя шел за ногами лошади дядюшки.
«Что ж я такой же, как и все, когда дело не коснется до травли. Ну, а уж тут держись!» казалось Николаю, что говорил вид этой собаки.
Когда, долго после, дядюшка подъехал к Николаю и заговорил с ним, Николай был польщен тем, что дядюшка после всего, что было, еще удостоивает говорить с ним.
Когда ввечеру Илагин распростился с Николаем, Николай оказался на таком далеком расстоянии от дома, что он принял предложение дядюшки оставить охоту ночевать у него (у дядюшки), в его деревеньке Михайловке.
– И если бы заехали ко мне – чистое дело марш! – сказал дядюшка, еще бы того лучше; видите, погода мокрая, говорил дядюшка, отдохнули бы, графинечку бы отвезли в дрожках. – Предложение дядюшки было принято, за дрожками послали охотника в Отрадное; а Николай с Наташей и Петей поехали к дядюшке.
Человек пять, больших и малых, дворовых мужчин выбежало на парадное крыльцо встречать барина. Десятки женщин, старых, больших и малых, высунулись с заднего крыльца смотреть на подъезжавших охотников. Присутствие Наташи, женщины, барыни верхом, довело любопытство дворовых дядюшки до тех пределов, что многие, не стесняясь ее присутствием, подходили к ней, заглядывали ей в глаза и при ней делали о ней свои замечания, как о показываемом чуде, которое не человек, и не может слышать и понимать, что говорят о нем.
– Аринка, глянь ка, на бочькю сидит! Сама сидит, а подол болтается… Вишь рожок!
– Батюшки светы, ножик то…
– Вишь татарка!
– Как же ты не перекувыркнулась то? – говорила самая смелая, прямо уж обращаясь к Наташе.
Дядюшка слез с лошади у крыльца своего деревянного заросшего садом домика и оглянув своих домочадцев, крикнул повелительно, чтобы лишние отошли и чтобы было сделано всё нужное для приема гостей и охоты.
Всё разбежалось. Дядюшка снял Наташу с лошади и за руку провел ее по шатким досчатым ступеням крыльца. В доме, не отштукатуренном, с бревенчатыми стенами, было не очень чисто, – не видно было, чтобы цель живших людей состояла в том, чтобы не было пятен, но не было заметно запущенности.
В сенях пахло свежими яблоками, и висели волчьи и лисьи шкуры. Через переднюю дядюшка провел своих гостей в маленькую залу с складным столом и красными стульями, потом в гостиную с березовым круглым столом и диваном, потом в кабинет с оборванным диваном, истасканным ковром и с портретами Суворова, отца и матери хозяина и его самого в военном мундире. В кабинете слышался сильный запах табаку и собак. В кабинете дядюшка попросил гостей сесть и расположиться как дома, а сам вышел. Ругай с невычистившейся спиной вошел в кабинет и лег на диван, обчищая себя языком и зубами. Из кабинета шел коридор, в котором виднелись ширмы с прорванными занавесками. Из за ширм слышался женский смех и шопот. Наташа, Николай и Петя разделись и сели на диван. Петя облокотился на руку и тотчас же заснул; Наташа и Николай сидели молча. Лица их горели, они были очень голодны и очень веселы. Они поглядели друг на друга (после охоты, в комнате, Николай уже не считал нужным выказывать свое мужское превосходство перед своей сестрой); Наташа подмигнула брату и оба удерживались недолго и звонко расхохотались, не успев еще придумать предлога для своего смеха.
Немного погодя, дядюшка вошел в казакине, синих панталонах и маленьких сапогах. И Наташа почувствовала, что этот самый костюм, в котором она с удивлением и насмешкой видала дядюшку в Отрадном – был настоящий костюм, который был ничем не хуже сюртуков и фраков. Дядюшка был тоже весел; он не только не обиделся смеху брата и сестры (ему в голову не могло притти, чтобы могли смеяться над его жизнию), а сам присоединился к их беспричинному смеху.
– Вот так графиня молодая – чистое дело марш – другой такой не видывал! – сказал он, подавая одну трубку с длинным чубуком Ростову, а другой короткий, обрезанный чубук закладывая привычным жестом между трех пальцев.
– День отъездила, хоть мужчине в пору и как ни в чем не бывало!
Скоро после дядюшки отворила дверь, по звуку ног очевидно босая девка, и в дверь с большим уставленным подносом в руках вошла толстая, румяная, красивая женщина лет 40, с двойным подбородком, и полными, румяными губами. Она, с гостеприимной представительностью и привлекательностью в глазах и каждом движеньи, оглянула гостей и с ласковой улыбкой почтительно поклонилась им. Несмотря на толщину больше чем обыкновенную, заставлявшую ее выставлять вперед грудь и живот и назад держать голову, женщина эта (экономка дядюшки) ступала чрезвычайно легко. Она подошла к столу, поставила поднос и ловко своими белыми, пухлыми руками сняла и расставила по столу бутылки, закуски и угощенья. Окончив это она отошла и с улыбкой на лице стала у двери. – «Вот она и я! Теперь понимаешь дядюшку?» сказало Ростову ее появление. Как не понимать: не только Ростов, но и Наташа поняла дядюшку и значение нахмуренных бровей, и счастливой, самодовольной улыбки, которая чуть морщила его губы в то время, как входила Анисья Федоровна. На подносе были травник, наливки, грибки, лепешечки черной муки на юраге, сотовой мед, мед вареный и шипучий, яблоки, орехи сырые и каленые и орехи в меду. Потом принесено было Анисьей Федоровной и варенье на меду и на сахаре, и ветчина, и курица, только что зажаренная.
Всё это было хозяйства, сбора и варенья Анисьи Федоровны. Всё это и пахло и отзывалось и имело вкус Анисьи Федоровны. Всё отзывалось сочностью, чистотой, белизной и приятной улыбкой.
– Покушайте, барышня графинюшка, – приговаривала она, подавая Наташе то то, то другое. Наташа ела все, и ей показалось, что подобных лепешек на юраге, с таким букетом варений, на меду орехов и такой курицы никогда она нигде не видала и не едала. Анисья Федоровна вышла. Ростов с дядюшкой, запивая ужин вишневой наливкой, разговаривали о прошедшей и о будущей охоте, о Ругае и Илагинских собаках. Наташа с блестящими глазами прямо сидела на диване, слушая их. Несколько раз она пыталась разбудить Петю, чтобы дать ему поесть чего нибудь, но он говорил что то непонятное, очевидно не просыпаясь. Наташе так весело было на душе, так хорошо в этой новой для нее обстановке, что она только боялась, что слишком скоро за ней приедут дрожки. После наступившего случайно молчания, как это почти всегда бывает у людей в первый раз принимающих в своем доме своих знакомых, дядюшка сказал, отвечая на мысль, которая была у его гостей:
– Так то вот и доживаю свой век… Умрешь, – чистое дело марш – ничего не останется. Что ж и грешить то!
Лицо дядюшки было очень значительно и даже красиво, когда он говорил это. Ростов невольно вспомнил при этом всё, что он хорошего слыхал от отца и соседей о дядюшке. Дядюшка во всем околотке губернии имел репутацию благороднейшего и бескорыстнейшего чудака. Его призывали судить семейные дела, его делали душеприказчиком, ему поверяли тайны, его выбирали в судьи и другие должности, но от общественной службы он упорно отказывался, осень и весну проводя в полях на своем кауром мерине, зиму сидя дома, летом лежа в своем заросшем саду.
– Что же вы не служите, дядюшка?
– Служил, да бросил. Не гожусь, чистое дело марш, я ничего не разберу. Это ваше дело, а у меня ума не хватит. Вот насчет охоты другое дело, это чистое дело марш! Отворите ка дверь то, – крикнул он. – Что ж затворили! – Дверь в конце коридора (который дядюшка называл колидор) вела в холостую охотническую: так называлась людская для охотников. Босые ноги быстро зашлепали и невидимая рука отворила дверь в охотническую. Из коридора ясно стали слышны звуки балалайки, на которой играл очевидно какой нибудь мастер этого дела. Наташа уже давно прислушивалась к этим звукам и теперь вышла в коридор, чтобы слышать их яснее.
– Это у меня мой Митька кучер… Я ему купил хорошую балалайку, люблю, – сказал дядюшка. – У дядюшки было заведено, чтобы, когда он приезжает с охоты, в холостой охотнической Митька играл на балалайке. Дядюшка любил слушать эту музыку.
– Как хорошо, право отлично, – сказал Николай с некоторым невольным пренебрежением, как будто ему совестно было признаться в том, что ему очень были приятны эти звуки.
– Как отлично? – с упреком сказала Наташа, чувствуя тон, которым сказал это брат. – Не отлично, а это прелесть, что такое! – Ей так же как и грибки, мед и наливки дядюшки казались лучшими в мире, так и эта песня казалась ей в эту минуту верхом музыкальной прелести.
– Еще, пожалуйста, еще, – сказала Наташа в дверь, как только замолкла балалайка. Митька настроил и опять молодецки задребезжал Барыню с переборами и перехватами. Дядюшка сидел и слушал, склонив голову на бок с чуть заметной улыбкой. Мотив Барыни повторился раз сто. Несколько раз балалайку настраивали и опять дребезжали те же звуки, и слушателям не наскучивало, а только хотелось еще и еще слышать эту игру. Анисья Федоровна вошла и прислонилась своим тучным телом к притолке.
