Ушакова, Валентина Алексеевна
Поделись знанием:
Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
| Валентина Ушакова | |
| Валентина Алексеевна Кочеткова | |
 | |
| Имя при рождении: |
Валентина Алексеевна Ушакова |
|---|---|
| Дата рождения: | |
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Гражданство: | |
| Профессия: | |
Валентина Алексеевна Ушакова (9 марта 1925, Москва — 5 октября 2012, там же) — советская актриса театра и кино.
Содержание
Биография
В 1943 году под влиянием сестры поступила на биологический факультет МГУ, в свободное время ходила в студенческий театр МГУ и, как-то узнав о наборе молодёжи на актёрский факультет ВГИКа, поступила в институт кинематографии на курс Василия Ванина. В 1949 году окончила с отличием ВГИК (актёрский факультет) и вошла в штат Театра-студии киноактёра.
Первая роль в кино — роль Надежды Пургольд в художественном фильме «Мусоргский» (1950).
В 1958 году вышла замуж за кинооператора Александра Кочеткова и изменила фамилию. Из-за этого в титрах её фамилию писали по-разному: Ушакова или Кочеткова.
В 1985 году Валентина Алексеевна ушла из Театра-студии киноактёра.
Скончалась в ночь на 5 октября 2012 года у себя дома после перенесённого инсульта. Приехавшие врачи констатировали смерть актрисы.[1]
Похоронена на Преображенском кладбище рядом с мужем, кинооператором Александром Кочетковым.
Фильмография
- 1950 — Мусоргский — Надежда Пургольд
- 1952 — Покорители вершин — Валентина Черных
- 1953 — Серебристая пыль — Джен
- 1953 — Алёша Птицын вырабатывает характер — дежурная в метро (нет в титрах)
- 1954 — Анна на шее — молодая дама (нет в титрах)
- 1954 — Запасной игрок — Галина Петровна Карташева
- 1954 — Об этом забывать нельзя — Галина Коршун, комсорг
- 1955 — Пути и судьбы — Люся Гармаш
- 1956 — Зелёные огни — Людмила, инженер
- 1956 — Карнавальная ночь — эпизод (нет в титрах)
- 1956 — Разные судьбы — Вера Зубова
- 1957 — Необыкновенное лето — Анастасия Пастухова, жена писателя
- 1957 — Ночной патруль — Татьяна Сергеевна Никифорова
- 1957 — Рождённые бурей — пани Людвига
- 1961 — Алёнка — Лидия, мама Алёнки
- 1962 — Улица младшего сына — Юлия Львовна, учительниа
- 1963 — Иоланта — Марта (поёт Евгения Вербицкая)
- 1964 — Метель — дама на балу (нет в титрах)
- 1965 — Пущик едет в Прагу (СССР, Чехословакия) — Ирина Фёдоровна, мать Юры
- 1966 — Дядюшкин сон — дама
- 1967 — Анютина дорога — учительница
- 1969 — Каждый вечер в одиннадцать — Валя, сотрудница машинописного бюро (нет в титрах)
- 1969 — Свой
- 1971 — Молодые — жена Иванова
- 1972 — Руслан и Людмила — мамка (нет в титрах)
- 1973 — Возврата нет — учительница (нет в титрах)
- 1973 — Возле этих окон... — Любовь Григорьевна, библиотекарь
- 1973 — Жизнь на грешной земле
- 1973 — И на Тихом океане... — подпольщица (нет в титрах)
- 1973 — Неисправимый лгун — зрительница из толпы
- 1973 — Нейлон 100 % — медсестра (в титрах В. Кочеткова)
- 1974 — Звезда экрана — Маша Федотова, фронтовая медсестра
- 1974 — Любовь земная — Нюрка Бобок
- 1974 — Три дня в Москве — соседка по площадке с Руденко В. П.
- 1975 — Без права на ошибку — Марья Васильевна, судебный заседатель
- 1975 — Не может быть! (новеллы «Забавное приключение» и «Свадебное происшествие») — соседка Софьи / гостья на свадьбе
- 1975 — От зари до зари — соседка Надежды Рожновой
- 1975 — Победитель — Дарья, жена Ефима Ивановича (в титрах Кочеткова)
- 1976 — Когда наступает сентябрь — Нина Петровна, соседка Кондриковых
- 1976 — День семейного торжества — Ольга, жена Фёдора Матвеева (в титрах Кочеткова)
- 1976 — Развлечение для старичков — Ольга Сергеевна, жена Апомидонта
- 1976 — Стажёр — тётя Надя, жена Сергея Александровича
- 1977 — Служебный роман — сотрудница статистического учреждения (нет в титрах)
- 1977 — Судьба — Нюрка Бобок
- 1977 — Трясина — Мария
- 1978 — Голубка (ТВ) — гостья на свадьбе
- 1978 — Кот в мешке — колхозница
- 1979 — Москва слезам не верит — Анна Никитична, мать Николая и свекровь Антонины
- 1980 — Вечерний лабиринт — посетительница ресторана (нет в титрах)
- 1980 — Спасатель — Ганина, мать Григория Ганина
- 1981 — Факты минувшего дня — Гаврилова, мать Григория
- 1981 — Брелок с секретом — пассажирка
- 1982 — Кто стучится в дверь ко мне? — зрительница в театре
- 1982 — Не хочу быть взрослым — бабушка из выдуманной квартиры
- 1982 — Профессия — следователь — соседка Губанова, мать Веры
- 1984 — Время желаний — квартирная хозяйка
- 1984 — Счастливая, Женька! — пациентка
- 1985 — Поездки на старом автомобиле — билетёр в клубе
- 1986 — Верую в любовь — Елена Ивановна, костюмер
- 1988 — Отцы — родственница
- 1989 — Процесс — жена директора продуктового магазина Рунича
- 1991 — Анна Карамазофф — соседка
- 1991 — Глухомань — баба Катя, мать Звягинцева
- 2000 — Зависть богов — железнодорожница
Напишите отзыв о статье "Ушакова, Валентина Алексеевна"
Примечания
- ↑ [lifenews.ru/news/103010 В Москве умерла королева эпизода Валентина Ушакова]
Ссылки
- Валентина Ушакова — Valentina Ushakova (англ.) на сайте Internet Movie Database
Отрывок, характеризующий Ушакова, Валентина Алексеевна
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
