Ушаков, Пётр Сергеевич

Пётр Сергеевич Ушаков
Портрет работы А. Молинари
Дата рождения	15 декабря 1782(1782-12-15)
Дата смерти	5 февраля 1832(1832-02-05) (49 лет)
Принадлежность	Российская империя Российская империя
Род войск	пехота
Звание	генерал-майор
Командовал	лейб-гвардии Волынский полк
Сражения/войны	Война Четвёртой коалиции, Отечественная война 1812 года, Заграничные походы 1813 и 1814 годов
Награды и премии	Золотое оружие «За храбрость» (1808), Орден Святой Анны 2-й ст. (1812), Орден Святого Владимира 3-й ст. (1813), Орден Святого Георгия 4-й ст. (1814)

Пётр Сергеевич Ушаков (1782—1832) — генерал-майор, участник Наполеоновских войн, представитель дворянского рода Ушаковых.

Биография

Родился 15 декабря 1782 года. Образование получил во 2-м кадетском корпусе, из которого выпущен в 1799 году.

С 1807 года, в чине подпоручика, Ушаков служил в Императорском батальоне милиции (впоследствии переформированном в лейб-гвардии Финляндский полк). В этом же году он принял участие в сражениях с французами в Восточной Пруссии. 20 мая 1808 года он был награждён золотой шпагой с надписью «За храбрость».

В 1811 году поручик Ушаков был временно прикомандирован к 1-му кадетскому корпусу для преподавания воспитанникам.

В Отечественную войну 1812 года Ушаков принимал участие во многих сражениях. За отличие в Бородинском бою он получил орден св. Анны 2-й степени с алмазами. Далее он блестяще проявил себя в сражении под Красным, где захватил 1 неприятельскую пушку. Произведённый в полковники Ушаков был назначен командиром 2-го батальона в лейб-гвардии Финляндском полку.

В 1813—1814 годах Ушаков находился в Заграничном походе. За отличие в сражениях при Люцене и Бауцене он был награждён орденом св. Владимира 3-й степени, а за Битву народов под Лейпцигом 22 января 1814 года был награждён орденом св. Георгия 4-й степени (№ 2807 по кавалерскому списку Григоровича — Степанова).

По окончании Наполеоновских войн полковник Ушаков командовал 1-м лейб-гвардии Финляндским батальоном в Варшаве. К этому времени относится громкая дуэль, случившаяся между ним и полковником Василием Фёдоровичем Раллем (1783—1817), братом Ф. Ф. Ралля.

Изложение обстоятельств дуэли у Луганина (1884)

«Дело происходило в середине 1817 г. Полковник Ушаков, уезжая в отпуск, сдал батальон старшему по себе полковнику Раллю. По возвращении Ушакова, во время приёма батальона, между ними произошёл крупный разговор, окончившийся вызовом на дуэль. Но офицеры вступились в это дело и, так как тут не было кровной обиды, а только одно более или менее оскорблённое самолюбие, то им удалось помирить поссорившихся. Однако об этом узнаёт Цесаревич и, пославши к обоим своего адъютанта, а с ним и пару своих пистолетов, приказывает передать им, что военная честь шуток не допускает, когда кто кого вызвал на поединок и вызов принят, то следует стреляться, а не мириться. Поэтому Ушаков и Ралль должны или стреляться, или выходить в отставку.

Таким образом дуэль обязательно должна была состояться. Но так как у Ралля было большое семейство, то он просил две недели отсрочки, чтобы устроить свои дела. Эта отсрочка была гибельна для Ралля. Он стрелял превосходно, Ушаков же очень плохо. Но в течение этих двух недель последний, занимаясь ежедневно стрельбою из пистолета, набил себе руку и — Ралль был убит наповал.

Этим однако не кончилось. … Ушакова не особенно любили… К тому же финляндцы были огорчены смертью любимого товарища. Как бы то ни было, но некоторые офицеры позволили себе несколько неприличные выходки относительно Ушакова. Результатом всего этого по доведении о сём до сведения Государя Императора, был Высочайший рескрипт на имя Цесаревича, которым, во-первых, сделан был строгий выговор всем вообще офицерам батальона, а затем старший полковник арестован на месяц на гауптвахте и один из наиболее виновных поручиков посажен в Киево-Печерскую крепость, с переводом в армию тем же чином».

6 октября 1817 года Ушаков был произведён в генерал-майоры и 12 октября назначен командиром лейб-гвардии Волынского полка, который был сформирован на основе 1-го лейб-гврадии Финляндского батальона. С 1823 года директор Смоленского кадетского корпуса, под его надзором был восстановлен Головинский дворец.

В 1826 году Ушаков вышел в отставку и скончался 5 февраля 1832 года. Похоронен в церкви Никитского мужского монастыря, на его могиле стоит памятник с надписью «Служил Государю и отечеству 23 года. Хранитель юношей и к чести предводитель, ты имя передал потомству в их сердцах, муж брани, ты был друг и их второй родитель. Кто не почтет слезой твой незабвенный прах?».

Семья

Был женат на одной из первых московских красавиц Марии Антоновне Тарбеевой (15.09.1802—13.03.1870), по воспоминаниям современника, у неё были правильные черты лица, темные волосы, прекрасные голубые глаза и чисто греческий профиль, но в возрасте имела вид какой-то поблекшей одалиски. В обществе славилась не сколько умом, сколько красотой и мягким, нежным сердцем, этим прекрасным качеством пользовалось немало ловких и хитрых мужчин. После смерти мужа была любовницей богача К. П. Нарышкина (1806—1880), содержавшего её несколько лет на глазах у всей Москвы, и родила от него в 1841 году сына Павла. В 1842 году одна их современниц писала, что в Москве:

...Опять поговаривают про женитьбу Нарышкина на вдове Ушаковой, но я этому поверю только когда они обвенчаются. Об этом так давно объявляют, что я с трудом этому верю.

Сохранив до старости замечательную моложавость и красоту, в конце жизни Ушакова почти никуда не выезжала, но бывала часто в доме губернатора А. Закревского, с женой которого была дружна. Умерла в Москве и была похоронена на иноверческом кладбище на Веденских горах. В браке имела двух сыновей и пять дочерей, репутация которых была не лучше, чем у матери:

• Павел Петрович (1819—1873), в 1858 году императором Александром II был пожалован в генерал-майоры и вышел в отставку. С 1850 года был женат на Анастасии Иосифовне Губиной, урожденной Кони (1824—1902), вдове владельца Сергинско-Уфалейских горных заводов Константина Михайловича Губина (1785—1848). Будучи опекуном малолетних детей жены, Ушаков стал фактическим владельцем заводов на Урале. Одна из её дочерей, Александра Константиновна (1844—1887) впоследствии вышла замуж за гофмейстера Алексея Николаевича Толстого (1830—1901), а другая, Зинаида Константиновна - за гвардии поручика Павла Константиновича Нарышкина, брата отчима.
• Ольга Петровна (1820— ?), в замужестве Иваненко.
• Александра Петровна (19.05.1821—4.02.1880), будучи девицей была на содержании у женатого графа Василия Алексеевича Бобринского (1804—1874), в 1869 году стала его третьей женой, брак был бездетным.
• Анна Петровна (1822—1905), была замужем за Михаилом Соломоновичем Мартыновым (1814—1860), братом убийцы М. Ю. Лермонтова. Имела удивительное сходство с одним из московских видных администраторов, великим ценителем красоты её матушки.
• Софья Петровна (22.01.1823—6.03.1877), своим браком удивила все общество, вышла замужем за любовника матери Нарышкина; воспитывала сводного брата Павла, вместе со своими детьми. Благодаря протекции генерала Закревского и богатству мужа, была самой модной московской дамой. По отзывам современника, имела злой нрав и очень круто обходилась со своим мужем. Известен её портрет, выполненный Ф. Винтерхальтером в 1859 году.
• Елена Петровна (1824—1860), замужем за князем Борисом Александровичем Черкасским (1828—1885).
• Сергей Петрович (1828—1894), выпускник Пажеского корпуса, службу начал в лейб-гвардии Преображенский полку, действительный статский советник, уфимский и тульский губернатор. Имел удивительное внешнее сходство с императором Александром II, из-за чего современники считали его сыном Николая I.

• Ushakov by Neff.jpg

  Павел Петрович,
  сын
• Ushakova by Ivan Makarov.jpg

  Анастасия Иосифовна,
  невестка
• Anna and Elena Ushakova by Karl Gampeln.jpg

  Анна и Елена,
  дочери
• Sophia and Aleksandra Ushakova by Gampeln.jpg

  Софья и Александра,
  дочери
• S.Ushakov by Karl Gampeln.jpg

  Сергей Петрович,
  сын

Источники

• Волков С. В. Генералитет Российской империи. Энциклопедический словарь генералов и адмиралов от Петра I до Николая II. Том II. Л—Я. М., 2009. — С. 628. — ISBN 978-5-9524-4167-5
• Гулевич С. История лейб-гвардии Финляндского полка. 1806—1906 гг. Часть первая. 1806—1825 гг. — СПб., 1906. — С. 43, 94, 150, 220, 252, 290, 436—437.
• Луганин А. Опыт истории лейб-гвардии Волынского полка. Часть 1. 1817—1849. — СПб., 1884. — С. 16—18.

Отрывок, характеризующий Ушаков, Пётр Сергеевич

– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.