Уэбстер, Бен

Бен Уэбстер Ben Webster
Основная информация
Полное имя	Benjamin Francis 'Ben' Webster
Дата рождения	27 марта 1909(1909-03-27)
Место рождения	США, Канзас-Сити, Миссури
Дата смерти	20 сентября 1973(1973-09-20) (64 года)
Место смерти	Амстердам
Годы активности	1932—1973
Страна	США
Профессии	музыкант, саксофонист
Инструменты	тенор-саксофон
Жанры	джаз, свинг
Сотрудничество	Диззи Гиллеспи, Оскар Питерсон, Дюк Эллингтон, Арт Тэйтум, Джонни Ходжес, Джерри Маллиган, Рой Элдридж
[www.benwebster.dk/ webster.dk]

Бен Уэбстер (англ. Ben Webster; 27 марта 1909, Канзас-Сити, Миссури — 20 сентября 1973, Амстердам, Нидерланды) — американский джазовый музыкант, тенор-саксофонист, выдающийся исполнитель стиля свинг. Обладатель феноменального субтонового звука. Оказал огромное влияние на всех тенор-саксофонистов следующих поколений.

Биография

В школе Уэбстер учился играть на скрипке и фортепиано.

Сосед Бена Уэбстера, выдающийся мастер рэгтаймов и буги-вуги, Пит Джонсон показал, как надо играть джаз на фортепиано. Бен оказывается способным учеником, и вскоре происходит его дебют в качестве пианиста в одном из джаз-ансамблей Оклахомы. Разъезжает по Юго-Западу США с местными оркестрами, играя в основном на фортепиано.

В 1929 году семейный оркестр Янгов проезжал через Альбукерке, штат Нью-Мексико, где в тот момент работал Уэбстер. Бен знакомится с семейным ансамблем Уильяма Янга «Young Family Band». Янгу был нужен саксофонист. Уэбстер оставляет фортепиано и начинает пробовать себя на саксофоне. Окончив у Янга за три месяца полный курс саксофонных наук, и недолго пробыв в оркестре, Бен быстро делает музыкальную карьеру, получая ангажементы как пианист, альт и тенор-саксофонист во многих известных ансамблях и оркестрах. Он начинает ездить по стране с довольно известными составами. Мастерство его растёт, и к середине 30-х он уже становится признанным — по крайней мере среди музыкантов — превосходным джазменом.

Выступает у Бланша Кэллоуэя (Blanche Calloway), Энди Кирка (Andy Kirk), Бенни Моутена (Benny Moten, 1932), а позже в Нью-Йорке играет в оркестрах Флетчера Хендерсона (Fletcher Henderson) и Бенни Картера (1933-34), Вилли Бранта (Willie Bryant,1935), по стечению обстоятельств сотрудничает с Дюком Эллингтоном (в 1935 году Эллингтон на короткое время приглашал летом Уэбстера).

В 1936—1937 годах работает в знаменитом бэнде Кэба Кэллоуэя (Cab Calloway, 1936/37). Однако Кэллоуэй показывал себя почти в каждом номере и не очень давал разойтись другим солистам. Милту Хинтону, контрабасисту оркестра, Уэбстер говорил:

• «Слушай-ка, у меня никогда не бывает больше восьми тактов на соло, и мне не удаётся использовать свой инструмент так, как я хочу, чтобы выжать из него настоящее чувство».

В 1937 году он покидает Кэллоуэя, играет в нескольких оркестрах (например в 1938-39 гг. у Стаффа Смита (Stuff Smith)) и остаётся под конец без работы. После этого Бен отправляется в Чикаго, где выступает тогда Эллингтон, и просит дать ему место саксофониста. Эллингтон его берёт, и журнал «Даун-бит» помещает материал об этом событии на первой полосе.

Работая в оркестре Дюка Эллингтона (1939-43 и 1948-49) добивается большой известности, в это время его лучшие соло прозвучали в пьесах «Cottontale», «Conga Brava», «All Too Soon», «Just A-Setting And A-Rocking», «What I’m Here For», «Sepia Panorama», «Blue Serge» и в сюите «Black, Brown And Beige». До Уэбстера в оркестре Эллингтона не было сильного тенор-саксофониста, поэтому он сыграл важную роль в становлении этого биг-бэнда. В эти годы Уэбстер становится одним из самых влиятельных музыкантов, выходцев из Канзас-Сити, «монополистом» тенор-саксофона.

• «С приходом Уэбстера в оркестре Эллингтона появился голос, какого никогда не было прежде: сильный, сочный тенор-саксофон в противовес более легкому и капризному саксофону Ходжеса. Записи, сделанные фирмой „Виктор“ в 40-е годы, отличаются от прежних в первую очередь присутствием Уэбстера. Уэбстер был уже знаком с репертуаром эллингтоновского оркестра, но партии для пятого саксофона, разумеется, не существовало. Поэтому коллеги по секции предупредили его, чтобы он не лез в „их“ ноты, — джазовые музыканты нередко относятся очень ревниво к тому, что они играют. Уэбстеру приходилось искать „свои“ ноты, которые вписывались бы в исполняемую вещь, и это само по себе усложняло структуру саксофонных созвучий». — писал джазовый критик Джеймс Линкольн Коллиер.

Рассказывали, что пришедшие к Эллингтону саксофонисты следующего поколения — Пол Гонсалвес и Гарольд Эшби — знали соло Бена Уэбстера наизусть.

К 1949 году Уэбстер окончательно расстаётся с Эллингтоном. Неизвестно, что тогда произошло, однако между Уэбстером и Дюком явно существовали трения. Кларнетист биг-бэнда Барни Бигард сказал как-то Барри Мартину, о взаимоотношениях Эллингтон и Уэбстера следующее:

• «Ему позволялось делать такое, на что мы никогда бы не решились. Может, Дюк не так уж и боялся Уэбстера, и, по словам Мерсера, никто так не хотел работать в этом оркестре, как Бен. Но был какой-то конфликт, какая-то химическая реакция между ними, из-за которой они постоянно препирались».

По утверждению Мерсера (сына Эллингтона), стоило им оказаться в одной комнате, как они тут же затевали спор. По всей видимости, Дюк, с его нелюбовью к галдежу и стремлением доминировать, оказался не в состоянии дальше выносить задиру Уэбстера. В конце концов Дюк, наверное, сказал Бену, что с него хватит и что Бен должен уйти. Расставание оказалось, без сомнения, горьким для Уэбстера и нелегким для Дюка, поскольку Уэбстер был именно тем безоглядно страстным исполнителем, какие особенно нравились Дюку.

Уэбстер пошёл работать в клуб «Три-Дюсез» на 52-й улице, прозванной «Свинг-стрит». Позднее он работает в других известных заведениях, но около 1950 года его, как и многих джазменов старшего поколения, захлестнула волна бибопа, и какое-то время он пребывал в растерянном состоянии. Затем гастролирует по Европе, участвуя целое десятилетие в серии концертов «Джаз в филармонии», организованных Норманом Гранцем.

Другая важная страница творчества Уэбстера — сотрудничество с пианистом Тедди Уилсоном и выдающейся джазовой певицей Билли Холидей.

В 1954 Уэбстер делает великолепную серию записей со струнными.

В 1957 и 1958 годах организует ряд телевизионных шоу «Звуки джаза» и «Все о джазе», играет в руководимых им комбо-составах в которые входят, главным образом, музыканты восточного побережья США, а в начале 1960-х работает попеременно с джазменами из Лос-Анджелеса и Нью-Йорка.

В 1964 году Уэбстер переезжает в Европу (Копенгаген), где его талант расцветает с новой силой. Играет с музыкантами Англии, Голландии и Дании, с трио Кении Дрю, с оркестром Датского радио. С триумфом проходит его выступление на джазовом фестивале в Бермингеме и на последовавших за этим гастролях по Швеции в 1969 год. В 1971 году ему довелось вновь сыграть с оркестром Дюка Эллингтона в знаменитом саду Тиволи. Жизнь Уэбстера оборвалась в 73 году, в Амстердаме. Похоронен в Копенгагене на кладбище Норребро.

После смерти Уэбстера был создан Фонд его имени, который находится под защитой короны Дании. Деньги этого Фонда идут на оказания помощи, как европейским, так и американским джазменам.

В течение своей достаточно продолжительной карьеры Уэбстер сделал много записей на пластинки с такими музыкантами как Бэнни Моутен (Moten Benny), Хенри Аллен (Allen Henry), Бенни Картер, Флетчер Хендерсон, Вилли Брант (Bryant Willie), Путни Дандридж (Dandridge Putney), Дюк Эллингтон, Тэдди Уилсон, Кэб Кэллоуэй, Билли Холидей, Лайонел Хэмптон, Барни Бигард, Джэк Тигарден, Рэкс Стюарт, Вуди Герман, Джеймс П.Джонсон, Сидней Кэтлетт, Кози Коул, Сир Валтер Томас (Sir Walter Thomas), Бенни Мортон (Morton Benny), Хот Липс Пэйдж (Page Hot Lips), Тони Скотт (Scott Tony), Chocolate Dandies, Эл Хэлл (Hall Al), Пит Джонсон (Johnson Pete), Харри Эдисон, Билл Харрис, Рэд Норво, Джордж Аулд, Бадди Рич, Джерри Маллиган, Мерсер Эллингтон, Кларк Терри, Джонни Ходжес, Мишель Легран, Джимми Визенспоон (Witherspoon Jimmy) и другими. Играл в знаменитом Auld-Hawkins-Webster секстете.

Сегодня его посмертная слава основана именно на этих записях (благодаря которым в конце жизни Уэбстер уже считался одним из величайших тенор-саксофонистов джаза), а не на тех, что он сделал за своё относительно недолгое пребывание в оркестре Эллингтона.

С именем Бена Уэбстера связана легенда о происхождении названия джазового стиля бибоп. Знаменитый музыкант как-то в 40-е, согласно легенде, заглянул в одну из комнат клуба «Минтон», чтобы поиграть с экспериментаторами нового стиля. Однако он попросил, чтобы они играли обычную музыку — «без всяких там „бопов-шмопов“». Словечко подхватили, и новый стиль джаза обрел своё название.

Бен Уэбстер был сложным человеком: мягким и приятным в трезвом виде и скандалистом в нетрезвом состоянии. Как пишет Джеймс Линкольн Коллиер:

• «Его прозвали „Брут“, и, по его утверждению, он отправил в нокдаун Джо Луиса, хоть в это и трудно поверить. Однажды Джон Ливай играл в клубе, „и тут входит Уэбстер со своей неизменной тростью с золотым набалдашником и одним движением смахивает все стаканы со стойки на пол. Я спустился с эстрады, взял его за руку и отвел в другой бар за углом. Там мы сели, и я стал говорить ему, что не нужно так себя вести, что мы все его очень любим. Кончилось тем, что Бен разрыдался“. Действительно, оркестранты, несмотря ни на что, любили Уэбстера, хотя порой он их малость раздражал.»

Творчество

Стиль

Уэбстер принадлежит (наряду с Коулменом Хокинсом и Лестером Янгом) к тем фигурам, благодаря которым тенор-саксофон в джазе зазвучал в полную силу. Бена Уэбстера всегда отличал мощный и теплый звук, вязкая текучесть и заразительный свинг, что выдаёт влияние на него игры Коулмена Хокинса (Coleman Hawkins). По его словам, в молодости он внимательно прислушивался к игре Хилтона Джефферсона, работавшего со многими ведущими оркестрами того времени и, по мнению музыкантов, не получившего должного признания. Затем он знакомится с Коулменом Хокинсом, ставшим для Уэбстера главным примером. В те годы Уэбстер копирует звук и приёмы Хокинса с таким успехом, что порой трудно определить, кто играет. Позже, однако, Уэбстер начинает искать свою собственную манеру игры, освобождаясь от влияний Хокинса. В особенности привлекал его Джонни Ходжес, умевший иногда выдать теноровое звучание. В одном из интервью, уже после смерти Ходжеса, Уэбстер сказал:

• «Именно это я пытаюсь сделать — сыграть Джонни на теноре… с тем же чувством».

Его ярко-индивидуальный стиль сформировался примерно к 1944 году и особенно выпукло проявился в таких пьесах, как, например «Cotton Tail»(1949) и «You’d Be So Nice To Come Home To»(1957).

Саксофонист был мастером «звуковых штрихов» и славился своим умением «из малого количества нот, извлечь много звуковых оттенков». Один из лучших исполнителей баллад в истории джаза.

• «Его манере, как и манере Коулмена Хокинса (Coleman Hawkins), была свойственна большая полнота звучания, в соло он никогда не делал пауз. Однако он реже трактовал мелодию на основе гармонической структуры, отдавая предпочтение линеарному развитию. Наиболее известны сольные партии Уэбстера в композициях из репертуара Эллингтона: „C-Jam Blues“, „Perdido“, „Main Stem“ и „Cotton Tail“, „A-Settin' and A-Rockin'“. Из баллад можно назвать „What Am I Here For?“ и „All Too Soon“.» — писал известный американский специалист по джазу Джеймс Линкольн Коллиер.

Его творчество уважают и восхваляют любители и музыканты всех поколений, начиная с 30-х годов и по сегодняшний день. Игра Бена Уэбстера высоко оценивается исследователями джазовой музыки.

Трудно найти у этого тенор-саксофониста средние или неудачные записи. Почти все его диски — классика.

Избранная дискография

• 1944 — Horn
• 1950 — Music With Feeling
• 1950 — Cadillac Slim (2CD)
• 1953 — Ben Webster & Strings — Music For Loving (2CD)
• 1953 — King Of Tenors
• 1955 — Music For Loving — Ben Webster With Strings (2CD)
• 1956 — Jazz Round Midnight
• 1956 — Ben Webser & Associates
• 1956 — Art Tatum Meets Ben Webster
• 1957 — Soulville
• 1958 — The Soul Of Ben Webster (2CD)
• 1959 — Gerry Mulligan Meets Ben Webster
• 1959 — Ben Webster Meets Oscar Peterson
• 1959 — Coleman Hawkins Encounters Ben Webster
• 1960 — At The Renaissance
• 1961 — The Warm Moods
• 1962 — Ben Webster & Harry «Sweets» Edison — Ben & Sweets
• 1963 — Ben Webster & Joe Zawinul — Soulmates
• 1963 — Live At Pio’s
• 1964 — See You At The Fair
• 1965 — There Is No Greater Love
• 1965 — Gone With The Wind
• 1965 — Black Lion Presents
• 1967 — Plays Duke Ellington
• 1967 — Big Ben Time!
• 1967 — Ben Webster Meets Bill Coleman
• 1967 — Plays Ballads
• 1968 — Masters Of Jazz, vol.5
• 1972 — Autumn Leaves
• 1972 — Live In Paris 1972
• 1977 — Ben Webster — Amiga jazz
• 1968 — Stormy Weather
• 1991 — The Jeep Is Jumping
• 1992 — Compact Jazz
• 1993 — Giant Of Jazz. Frog 1956—1962
• 1994 — My Man
• 1995 — Birdland 1952
• 1995 — Evolution
• 1995 — Jazz Masters 43
• 1995 — Best Of Ben Webster 1931—1944
• 1996 — My Romance
• 1996 — For The Guv’nor (Tribute To Duke Ellington)
• 1998 — At Work In Europe

Избранные DVD

• Ben Webster — «Jazz 625»
• Jimmy Witherspoon & Ben Webster — «Jazz Casual»
• Jazz Masters 1958 — 61 («Vintage Collections»)
• Ben Webster & Oscar Peterson Trio
• John Coltrane, Ben Webster, Sonny Rollins, Charles Lloyd — Four Tenors

Библиография

• Фейертаг В. Б. Джаз. XX век. Энциклопедический справочник. — Спб.: «СКИФИЯ», 2001, с.101. ISBN 5-94063-018-9
• Коллиер Джеймс Линкольн. Становление джаза. — «Радуга». Москва. 1984
• Bohlander K., Holler K.-H. Jazzfuhrer.— Leipzig, 1980.

Ссылки

• [www.st52.narod.ru/reviews/hawkins/hawkinsyoung.html Саксофонисты вырываются вперед]
• [www.mega.kemerovo.su/WEB/HTML/69762.HTM Бен Уэбстер — галерея джаза]
• [disc.dp.ua/info/music/ben_webster/description/50/ Бен Уэбстер]
• [www.benwebster.dk/ Ben Webster]
• [www.moskva.fm/artist/ben_webster/ Бен Уэбстер в эфире FM радиостанций Москвы]
• [www.vervemusicgroup.com/artist/default.aspx?aid=2791 Бен Уэбстер на лейбле Verve Records]

Отрывок, характеризующий Уэбстер, Бен

Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?