Уань Пунин

Уань Пунин (兀菴普寧 Готтан Фунэи; кит. трад. 兀菴普寧, упр. 兀菴普宁, пиньинь: Wùān Pǔníng; 1197, Сычуань (?) — 30 декабря 1276, Вэньчжоу, Чжэцзян (?)) — южносунский мастер дзэн (школа риндзай) в Японии в период Камакура. Крупный наставник, каллиграф. Важен ролью в популяризации дзэн. Оставил каллиграфическое наследие, входящее в число объектов национального наследия Японии.

Биография

Преемник линии учения мастера школы линьцзи по имени Учжунь Шифань. В Китае он был уже настоятелем нескольких монастырей, когда был приглашён в Японию Энни Бэнъэном, японским учеником Учжуня. Прибыл в Киото в 1260 году, вероятно из-за монгольского нашествия в Китае.

Обучал, признал просветление и назначил своим преемником дхармы регента Ходзё Токиёри (1227—1263) и даровал ему печать-инка, что значило, что уровень ученика стал равен уровню учителя. Это был первый случай, когда просветление японского воина было признано буддийским мастером.

Он стал вторым настоятелем построенного Ходзё Токиёри в Киото монастыря Кэнтё-дзи (основан в 1253).

После смерти Ходзё Токиёри Уань Пунин не обрёл нового покровителя. При этом он встретил непонимание со стороны верующих; кроме того, распространились слухи о том, что он монгольский шпион. Через некоторое время с разрешения Ходзё Токимунэ (якобы в 1265; Токимунэ регентствовал в 1268—1284) вернулся в Китай в храм 龙翔寺 в Вэньчжоу в Чжэцзяне. Там он умер во время паломничества.

Его также называют среди трёх настоятелей, открывших монастырь Дзёти-дзи в Камакуре. Однако официальной датой основания монастыря считается 1283 год, что несколько запутывает датировку отъезда Уань Пунина из Японии, как и приписывание открытия монастыря (вместе с Ходзё Моротоки) регенту Ходзё Мунэмасе, умершему в 1281 (по-видимому, постройка была посвящена его памяти).

Библиография

• 兀庵普宁禅师语录 (Изречения наставника дзэн Готтана Фунэи)

См. также

• Ишань Инин

Отрывок, характеризующий Уань Пунин

– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.