У Цзунюань

У Цзунюань (武宗元, 980 - 1050) - один из крупнейших мастеров китайской живописи на религиозные темы времен династии Сун.

Жизнеописание

Родился в 980 году в г. Байба (современный г. Мэнцзинь, провинция Хэнань). О жизни У Цзунюаня известно только, что он служил секретарём в Приказе по управлению охотничьими угодьями и заповедниками (Юйцао). Умер в 1050 году.

Творчество

Он работал как в станковой, так и в монументальной живописи, создавая произведения на буддийские, даосские темы и в жанре гуй-шень. В 997 году У Цзунюань расписал кумирню легендарного основателя даосизма - Лао-цзы, сооруженную в горах Бейманьшан близ современного г. Лоян, провинция Хэнань, чем привлек к себе внимание ценителей живописи. В знаменитом трактате по истории живописи «Записки о живописи: что видел и слышал» Го Жосюя упоминается еще одна его храмовая стенопись - "Тридцать шесть обладателей Неба», которая вызвала восторг самого императора Чжэнь-цзуна (998-1022). Материальным свидетельством творческой манеры У Цзунюаня и особенностей гуй-шень в его исполнении выступает свиток «Чао юань сянь Чжан ту» («Свита прародителя династии [состоящей из] бессмертных», 57,8 х 789, 5 см, шелк, тушь. Музей Гугун, г. Пекин), скопированный со стенописной картины из Залы Трех чистейших (Саньциндянь) даосского храма Юнлэ-гун. На свитке изображен Нефритовый император (Юйхуан Шанди) - изначально персонаж даосского пантеона, провозглашенный при Чжэнь-цзуне божественным предком светлой фамилии (императорского дома Чжао). Нефритового императора сопровождает 87 божеств, одетых в пышные одежды, стилизующие парадно-ритуальный костюм монарха и сановников, они образуют торжественно замечательную процессию. В современном искусствоведении У Цзунюань признан выдающимся мастером гуй-шень.

Источники

• Lachman Ch. (tr.) Evaluations of Sung Dynasty Painters of Renown: Liu Tao-ch'un's Sung-ch'ao ming-hua p'ing Translated with an Introduction by Charles Lachman. Leiden-N.Y., 1989.

Отрывок, характеризующий У Цзунюань

Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!