ФЭД-35

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
ФЭД-35
ФЭД-35А
</td></tr> Производитель Харьковский машиностроительный завод «ФЭД»
Год выпуска 1985-1990
Тип дальномерный фотоаппарат
Фотоматериал плёнка типа 135
Размер кадра 24×36 мм
Тип затвора центральный затвор-диафрагма.
Объектив «Индустар-81» 2,8/38
Фокусировка ручная, по сопряжённому дальномеру
Экспозамер программный автомат
Вспышка центральный синхроконтакт «X»
Видоискатель оптический
Масса  ?
 Изображения на Викискладе

ФЭД-35 и ФЭД-35А — советские малоформатные автоматические дальномерные фотоаппараты, производились Харьковским производственным машиностроительным объединением «ФЭД» с 1985 года по 1990 год суммарно.

Разработаны на основе малоформатного автоматического дальномерного фотоаппарата «ФЭД-Микрон-2».

Основное отличие — усовершенствованный фотографический затвор, позволяющий в ручном режиме произвольно устанавливать выдержкуФЭД-Микрон-2» — только 1/30 сек).

Выпускались две модификации:

Стоимость фотоаппарата в 1980-х годах — 150 рублей.





Технические характеристики

Принцип работы аппарата

Автоматическая съёмка

Фотоаппарат «ФЭД-35» («ФЭД-35А») — программный автомат. Автоматический режим включается установкой кольца выдержек в положение «А». Положение кольца диафрагм — любое.

Автоматическая съёмка возможна только при установленном источнике питания — один ртутно-цинковый элемент РЦ-53[1] (современный аналог РХ-625[2]) или один никель-кадмиевый аккумулятор Д-0,06[3].
На передней поверхности оправы объектива размещён сернисто-кадмиевый (CdS) фоторезистор, при применении светофильтров автоматически вносятся поправки на их плотность.
Установка светочувствительности фотоплёнки производится кольцом, расположенным на передней поверхноси оправы объектива. Значения светочувствительности от 32 до 250 ед. ГОСТ.
Экспонометрическое устройство управляет затвором-диафрагмой, устанавливая параметры экспозиции в зависимости от установленной светочувствительности фотоплёнки и освещённости объекта фотосъёмки.
При минимальной освещённости затвором-диафрагмой отрабатывается выдержка 1/60 при f/2,8, а при максимальной — выдержка 1/300 при f/2,0. Сочетание выдержка-диафрагма не может быть изменено.

Съёмка в ручном режиме и с фотовспышкой

При установке кольца диафрагм в положения от 2,8 до 16 происходит диафрагмирование объектива на указанное значение. Выдержка устанавливается от 1/4 до 1/60 сек. При установленной длительной выдержке «В» значение диафрагмы будет только 2,8.
В ручном режиме фотоаппарат «ФЭД-35» («ФЭД-35А») работоспособен без источника питания.

Электронная фотовспышка подключается только через центральный синхроконтакт «X». Если используется фотовспышка только с кабельным синхроконтактом — рекомендуется устанавливать её через переходник. Выдержка синхронизации — любая.

Съёмка в полуавтоматическом режиме («ФЭД-35»)

У фотоаппарата «ФЭД-35» был предусмотрен режим полуавтоматической установки экспозиции.

Один параметр (выдержка или диафрагма) устанавливалась вручную, затем подбирался другой параметр.
В поле зрения видоискателя была видна стрелка индикатора, при правильной экспозиции стрелка должна была занять определённое положение.
Выдержка в полуавтоматическом режиме устанавливалась от 1/4 до 1/125 сек.

См. также

Напишите отзыв о статье "ФЭД-35"

Примечания

Ссылки

  • [www.photohistory.ru/index.php?pid=1207248178826465 Этапы развития отечественного фотоаппаратостроения. «ФЭД-35».]
  • [www.rus-camera.ru/FAD-35.htm Rus-camera, «ФЭД-35».]
  • [rangefinder.ru/oboz/showproduct.php/product/86/cat/27 Клуб «Дальномер», обсуждение фотоаппарата «ФЭД-35».]
  • [www.sovietcamera.su/src/Fed35a_manual.pdf Инструкция на «ФЭД-35»]

Отрывок, характеризующий ФЭД-35

Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.