Фабий Планциад Фульгенций

Не следует путать с Фабием Фульгенцием.

Фабий Планциад Фульгенций

Фа́бий Планциа́д Фульге́нций (лат. Fabius Planciades Fulgentius), или Фульгенций Мифограф — писатель, историк, грамматик второй половины V — первой трети VI в., живший и работавший на территории Вандальского государства. Труды Фульгенция написаны на латинском языке.

Личность

Детали биографии Фульгенция неизвестны. Большая часть его жизни и творчества прошла в (северной) Африке, находившейся тогда под властью вандальских королей. Поскольку Фульгенций ссылается на (своего соотечественника) Марциана Капеллу, расцвет его творчества относят к первой трети VI века, до завоевания Вандальского королевства Византией. Главная проблема относительно Фульгенция Мифографа — тождествен ли он Фульгенцию, епископу Руспы, который жил примерно в то же время и в тех же местах, что и мифограф. В пользу того, что это были различные авторы, говорит определённое различие в стиле, отношении к церковной жизни и типичным в литературе того времени научным спорам.

Творчество

В сочинении Три книги мифологий (Mythologiarum libri III) Фульгенций объясняет смысл древнегреческих мифов. Каждой из трёх книг предпослан Пролог, особенно обширный перед первой книгой. В общей сложности три книги насчитывают 50 небольших глав, в каждой из которых кратко излагается отдельный миф. Интерпретацию мифов Фульгенций вкладывает сначала в уста Каллиопы и Урании, а также персонифицированной Философии (наподобие «Утешения Философией» Боэция). В дальнейшем автор отступает от этого стилистического приёма и кратко излагает миф от собственного лица.

Каждый классический миф получает аллегорическое толкование, при этом используется и типичное для словесности того времени символическое этимологизирование. Например, в главе о музах:

Клио — как бы первая мысль учащегося; греч. κλέος — то же, что лат. fama (молва, слава). Отсюда Гомер: κλέος οἶον ἀκούομεν [Илиада, II.485], то есть «мы знаем одни лишь слухи», и в другом месте — πεύθετο γὰρ Κύπρον δὲ μέγα κλέος [великая молва достигла Кипра; Илиада, XI.20]. И поскольку любой, кто стремится к знанию, прежде всего хочет стать прославленным знатоком, по этой причине первая муза Клио и была так названа, то есть [первая] мысль — о стремлении к знанию.

— Фульгенций. Мифологии, I.15

«Мифологии» Фульгенция рассматриваются в науке как пример медиевализации позднеантичной культуры, которая толкуется в смысле «христианизированного» её отношения к античному наследию. Для давно победившего христианства эллинские мифы уже не опасны в религиозном отношении. Раннехристианские авторы толкуют их аллегорически и символически, не отказываясь совсем от арсенала античной культуры. Фульгенций утверждает, что его целью в написании мифологии было очистить классические греческие истории от всех их фиктивных и бессмысленных деталей для раскрытия «затемнённой истины», которую они содержат. Подобные произвольные толкования были в принципе типичны для практик античной философии, начиная с Платона и стоиков. «Мифологии» изобилуют цитатами из древних авторов, что повышает историческую значимость этого сочинения.

Позднеантичный и раннесредневековый культ Вергилия, созданный Макробием и Донатом, нашел отражение в сочинении Фульгенция О значении Вергилия в свете философии (Expositio Virgilianae continentiae secundum philosophos moralis) — аллегорико-морализаторском объяснении Энеиды, вложенном в уста Вергилия. Для Фульгенция и людей его времени Энеида была энциклопедией всей человеческой жизни, подобно гомеровским поэмам для классической Греции. Кн. I—VI откомментированы подробнее, кн. VII—XII — более лаконично. Фульгенций считал свою работу научным комментарием к поэме Вергилия, и она оказала большое влияние на дальнейшую средневековую аллегорическую интерпретацию Энеиды. В этом сочинении, собственно, и иллюстрируется жизнь от рождения до смерти через Вергилия. Появляющаяся здесь тень Вергилия во многом предвосхищает её появление у Данте. Похоже, что Фульгенций был оригинален в своей попытке систематически интерпретировать всю Энеиду. Он также, кажется, был первым, кто попытался объяснить этот классический текст образом, по крайней мере частично, приемлемым для христианских читателей.

Сочинение Периоды развития мира и человека (De aetatibus mundi et hominis) должно было представлять краткий абрис истории от Адама и Евы до времён императоров, в 23 «книгах» (по существу, небольших главах), по числу задействованных букв латинского алфавита. Всего сохранилось 14 таких «буквокниг». Изыск Фульгенция состоял в том, чтобы в конкретном тексте каждой «буквенной» главы не использовать саму названную букву. Например, в первой главе нет ни одного слова с буквой «a», во второй не встречается буква «b» и т. д. Этот вид литературной игры характерен для тогдашней латинской литературы. Исторический обзор Фульгенция (последняя сохранившаяся «книга» — без буквы «o») обрывается на римских императорах и не доходит до (его) современности. На всём протяжении обзора Фульгенций добавляет свои характерные аллегорические интерпретации тех или иных исторических событий.

Объяснение древних выражений (Expositio sermonum antiquorum) — глоссарий для 62 «тёмных выражений» (abstrusi sermones) на латыни. В начале труда Фульгенций говорит, что написал его для своего заказчика (имя которого не называет) не для того чтобы «с усердием заняться блистающей словесной пеной» (faleratis sermonum studere spumis), но чтобы «разъяснить смысл вещей» (rerum manifestationes dare). Далее в каждой главке книги Фульгенций даёт слово/словосочетание и цитату, показывающую использование слова на практике, часто с ссылкой на источник заимствования. Подлинность цитат Фульгенция ныне оспаривается.

Считается, что Фульгенций недостаточно владел тонкостями латинского языка. Возможно, латынь не была для него родным языком (если Фульгенций был коренным африканцем, то его родным языком возможно был пунический). В сочинениях Фульгенция исследователи отмечают варваризмы и прочие нарушения норм грамматики и синтаксиса классической латыни. Его толкования во многих изданиях считаются абсурдными, нелепыми и служат примерами деградации классической культуры. Тем не менее, весьма важны его символические интерпретации, позволяющие проследить один из источников средневекового аллегорического символизма, а также сам характер отношения к античному наследию.

Работы Фульгенция написаны в русле античной (римской) традиции компендиев. Этот краткий «энциклопедический» жанр был общим для таких римских писателей, как Катон Старший и Цицерон. Труды Фульгенция также согласуются со стоической и неоплатонической традициями, интерпретирующими миф как представление глубоких духовных процессов. Аллегорический подход к мифологии близок к толкованиям Доната и Сервия. Образ мудрого Вергилия заимствован у Макробия. Стремление заменить авторитет классического мифа этической интерпретацией близок идеям (также вандальского латинского писателя) Марциана Капеллы, как и представление о жизни как о духовном путешествии. Вместе с тем, толкование мифологии у Фульгенция отличается от толкований Гигина: последний готовил справочник, первый творил аллегорезу.

Рецепция

В эпоху Каролингов Фульгенций достиг пика популярности (большинство рукописей датируется IX в.). Фактические неточности и сомнительные интерпретации Фульгенция подверглись научной критике в XIX веке.

Сочинения (издания и переводы)

• Fabii Planciadis Fulgentii opera / Ed. R. Heim. Lips., 1898.
• Whitbread L.G. Fulgentius the Mythographer. Columbus: Ohio State University Press, 1971 (переводы на английский).
• Гусейнов Г. Ч. Истолкование мифологии на рубеже античности и средневековья: из книги латинского грамматика Фульгенция // Античность как тип культуры. М.: Наука, 1988. С. 325—333 («Мифологии»; перевод части Пролога к кн. I, а также глав I. 2, 5-6, 12-15, 17)
• Wolff É. (ed., trans., comm.). Fulgence. Virgile dévoilé. Mythographes. Villeneuve-d’Ascq: Presses universitaires du Septentrion, 2009 (французские переводы с комментариями)
• Фульгенций. Мифологии (I. 1, 3-4, 7-11) / Пер. Д. В. Можеляна под ред. Н. Н. Болгова // Классическая и византийская традиция. 2012. Белгород, 2012. С. 224—226 (переводы фрагментов из «Мифологий»).
• Фульгенций. Мифологии. Книга I. 16, 18-22. Книга II / Пер. Д. В. Можеляна под ред. Н. Н. Болгова // Классическая и византийская традиция. 2014. Белгород, 2014. С. 320-334. ISBN 978-5-9905518-8-8

Литература

• Гусейнов Г. Ч. Античные и христианские источники книги «Мифологий» Фульгенция // Десятая авторско-читательская конференция «Вестника древней истории» АН СССР. М.: Наука, 1987. С. 116—118.
• Hays, Gregory. The date and identity of the mythographer Fulgentius // Journal of Medieval Latin. 13. 2003. P. 163—252.
• Hays, Gregory. Romuleis Libicisque Litteris: Fulgentius and the 'Vandal Renaissance' // Vandals, Romans and Berbers: New Perspectives on Late Antique North Africa. 2004. P. 101—132.
• Литовченко Е. В. Фульгенций и классическая традиция на латинском Западе в конце V — начале VI вв.: активное бытование или первая рецепция? // Из истории античного общества: Сборник научных трудов. Вып. 11 / Под ред. А. В. Махлаюка. Н. Новгород: Изд-во ННГУ, 2008. С. 213—220.
• Albu, Emily. Disarming Aeneas: Fulgentius on Arms and the Man // The Power of Religion in Late Antiquity: The Power of Religion in Late Antiquity / Ed. Andrew Cain. Aldershot, Ashgate, 2009. P. 21-30.
• Литовченко Е. В. Фабий Планциад Фульгенций и первая рецепция античности // Научные ведомости БелГУ. Серия: История, политология, экономика. № 19 (90). Белгород, 2010. С. 53-57.

Ссылки

• [ohiostatepress.org/index.htm?/books/book%20pages/whitbread%20fulgentius.htm Whitbread L.G. Fulgentius the Mythographer. Columbus, 1971] (оцифровка книжного издания, без OCR)

Отрывок, характеризующий Фабий Планциад Фульгенций

– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
– Кто это? – спросил Борис.
– Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
– Вот эти люди, – сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, – вот эти то люди решают судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.


На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.
– Les huzards de Pavlograd? [Павлоградские гусары?] – вопросительно сказал он.
– La reserve, sire! [Резерв, ваше величество!] – отвечал чей то другой голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было всё таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он всё понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов, отделившись от 3 й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.