Фаблио

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Фаблио́, фабльо́ (от лат. fabula — басня, рассказ) — один из жанров французской городской литературы XII — начала XIV в. Это небольшие стихотворные новеллы, целью которых было развлекать и поучать слушателей. Поэтому грубоватый юмор соседствует в фаблио с моральным поучением. Авторами фаблио были люди различного социального положения, клирики, но главным образом жонглёры.

Фаблио отличает тематическое разнообразие: значительную группу образуют рассказы, разоблачающие жадность, лицемерие церковников («Завещание осла»), в другой группе с большой симпатией и сочувствием показана жизнь простых людей, полная лишений, прославляется их ум, смекалка («Тытам», «О бедном торговце»). В фаблио широко отображена жизнь Франции XII—XIII вв.: быт и нравы города, жизнь рыцарского замка и деревни.

Главные герои фаблио: ловкий крестьянин или горожанин, жадный купец, представители духовенства, плутоватый судья, хитрая жена и др. Занимательность сюжетов фаблио обеспечила им популярность среди всех сословий французского общества. Многие сюжеты фаблио использовали в своих произведениях писатели последующих эпох (Дж. Боккаччо, Ф.Рабле, Мольер, Ж.Лафонтен и др.)





Своеобразие

В этом заключается отличие фаблио от других родственных форм: от ди — рассказов вообще разного содержания, от романов — отличавшихся большей продолжительностью и сложностью содержания, от песен — которые пелись, от лэ — рассказов с сентиментальным и во всяком случае с более возвышенным характером, часто с примесью фантастики. Впрочем, границы между жанрами в Средние века были нечеткими, и термины lai, fabliau, fable и exemple были взаимозаменяемы.

Первый крупный исследователь фаблио, Бедье, насчитывал всего около 150 фаблио. Современные медиевисты сократили это число до 140, причем из них лишь приблизительно шесть десятков названы «фаблио» самими авторами. Все они написаны в эпоху между 1159 и 1340 гг., преимущественно в северных провинциях — Пикардии, Артуа, Фландрии. Некоторые фаблио по своему материалу непосредственно связаны с латинскими exempla и животной басней (fable), которая в рукописях также иногда именуется fabliau.

Традицию фаблио уже в XV веке завершают анонимные «Пятнадцать радостей брака» и «Суды Любви» Марциала Овернского.Фаблио и роман развивались одновременно. По форме фаблио и поэзия трубадуров совпадают,но содержание все-таки имеют разное. Можно выделить по крайней мере два отличия фаблио от других жанров того времени. Во-первых, меняется место действия и герои. Действие развивается в самой обычной городской обстановке. Герои, как правило, всегда ремесленники,крестьяне(виллан - крестьянин) и горожане. Часто действие происходит в сельской обстановке, может иметь место и в замках феодалов.Во-вторых,средневековые романы напыщены фантастическими сценами и возвышенными чувствами. В фаблио же обыкновенный простодневный быт. Простолюдин - главный герой. На смену возвышенности и экзальтированности приходит юмор, непристойные шутки. Значительная часть фаблио посвящена осмеиванию феодалов и рыцарей, которые проводили праздную жизнь.В основе сюжета всегда лежит анекдотический случай. Часто встречается мотив женской неверности, хитрости. Женская измена присутствует там, где высмеивают феодалов.Но тем не менее, авторы некоторых фаблио прославляют женщин, где возникает образ благородной женщины ("Кошель ума", " О сером в яблоках коне"). Рыцарский идеал не принимается фаблио. Новый идеал - горожанин или крестьянин, обладающий практическим умом, предприимчивостью, хитростью и смекливостью. Важно отметить, что для фаблио характерен антицерковный характер. К лицам церковного звания относились с большим юмором ("Завещение осла").

Изучение

Пионером изучения жанра фаблио стал известный эрудит граф Кейлюс, прочитавший в 1746 году на заседании Академии надписей и изящной словесности небольшой «Мемуар о фаблио» (опубликован в 1753 году в трудах той же Академии). Кейлюс продемонстрировал знание рукописей и дал определение жанра («стихотворение, содержащее живой и изящный рассказ о каком-либо вымышленном событии, небольшое, но обладающее острой интригой, раскрытой достаточно подробно, увлекательное или забавное, цель которого — критикуя, поучать или развлекать»), повторявшееся в неизменном виде до середины XIX века. В 1756 году библиотекарь Этьен Барбазан выпустил трёхтомный сборник фаблио и близких к ним средневековых повествовательных произведений, а в 1760 — французский стихотворный перевод «Наставления клирику» Петра Альфонсы. В 1808 году эти четыре тома были переизданы в сильно расширенном виде библиотекарем Домиником-Мартеном Меоном[1], а в 1823 году Меон выпустил два дополнительных тома[2]. В 1878—1890 годах вышел шеститомник, подготовленный Анатолем де Монтеглоном и Гастоном Рейно[3]. Это капитальное издание остаётся незаменимым и по сей день.

Благодаря этому изданию Жозеф Бедье смог написать обширный труд о фаблио.[4] Правда, на две трети его труд был посвящён критике публичной лекции Гастона Париса (1874), в которой в соответствии с модной тогда теорией «индионизма», выводившей все бродячие сюжеты из Индии, утверждалось восточное происхождение фаблио. Однако в работе Бедье дана краткая история жанра, классифицируются входящие в него памятники, определяется место фаблио в литературе того времени. Определение фаблио, данное Бедье, очень краткое («весёлые истории в стихах»[5]), на самом деле очень содержательно — Бедье уточняет, что «истории» это то, что рассказывается, а не поётся, и что не очень велико по размеру, а «весёлые» исключают повествования назидательные и любовные. Это определение с оговорками принято и сейчас.

В 1957 году вышла книга датского исследователя Пера Нюкрога[6], в которой давалась социологическая реинтерпретация жанра: фаблио предлагалось считать куртуазным комическим жанром, отражающим мировоззрение и эстетику аристократических кругов.

Авторы

Фаблио преимущественно анонимны; некоторые авторы их известны лишь по имени, об очень немногих известно ещё что-либо. Наиболее известны Рютбеф, Филипп де Бомануар, Анри д'Андели, Гюон-король, Готье Длинный. Долгое время фаблио, безусловно ошибочно, считали «классовым» жанром («народным» или, наоборот, «иронически-аристократическим»). Авторы фаблио — в тех редких случаях, когда их удалось установить, — от Жана Боделя до Ватрике из Кувена, были людьми социально мобильными, и, судя по остальному их творчеству, «фаблио» для них были лишь одной из возможных словесных форм.

Поэтика

Фаблио написаны восьмисложником с парными рифмами, без разбивки на строфы, то есть по правилам «исторической» формы, сложившейся в середине XII века (по тем же правилам написаны почти все рыцарские романы, лэ, басни, «Чудеса Богоматери», стихотворные хроники и жития святых, бестиарии, аллегорические поэмы, «Роман о Лисе», диалоги и «прения», несколько позже — фарсы). Единичные исключения — самые ранние, например «Ришё», а также «Священник в ларе для сала», или «Бочонок», сохранившийся в поздней рукописи (1350). Фаблио невелики по размеру, наиболее типичны произведения в 200—500 строк; самое длинное фаблио — это «Трюбер» (почти 3000 строк), который может рассматриваться как своеобразный плутовской роман, построенный как связная цепь отдельных фаблио.

Фаблио свойственны быстрота действия и живость диалогов. Общий характер фаблио чисто натуралистический; натурализм проявляется как в выборе сюжетов, в основном заимствованных из окружающей повседневной мещанской действительности, так и в способе изображения. Как привходящие элементы являются сатира и нравоучение. Сатирический элемент здесь ещё в зачаточной форме шутки или насмешки и крайне редко обусловливается сознательным намерением автора осмеять ту или иную сторону жизни какого-нибудь сословия.

В фаблио присутствует один постоянный элемент, по-видимому, воспринимавшийся как её неотъемлемое свойство: поучение, «мораль». «Мораль» интегрируется в тему — в двух третях текстов эксплицитно, в остальных имплицитно либо с помощью поговорки и даже забавного замечания. Иногда связь между темой и «моралью» специально оговаривается: рассказ служит иллюстрацией пословицы; в других случаях на ней строится иронический эффект. Мораль входит в структуру повествования. Она интегрируется в рассказ двояко: извне, через посредство культуры; и изнутри, по образцу exempla.

Сюжеты

Сюжеты фаблио сводятся в огромном большинстве случаев к изображению любовных приключений жён буржуа или вилланов с деревенскими священниками или бродячими клириками, причём муж оказывается чаще всего одураченным. Иногда страдающим лицом является кюре, жестоко наказываемый ревнивым мужем. Другая часть фаблио посвящена описанию, а нередко — и восхвалению разных более или менее остроумных проделок, направленных к достижению той или другой цели, например плутовских уловок (Trois larrons, Du plaid qui conquist paradis par plaid). Некоторые из фаблио рисуют нам с той или иной стороны (в основном комической) представителей различных сословий, чаще всего священников, затем вилланов и буржуа, реже всего представителей рыцарства и чиновного мира. В нескольких фаблио являются на сцену апостолы и вообще святые и даже сам Бог, причём эти высшие существа третируются в фаблио в том же фамильярно-комическом тоне, без всякой особой почтительности (St.-Pierre et Jongleur, Quatre souhaits de St.-Martin и др.).

Значение

Этот вид литературы имеет громадное значение. Светский дух, которым проникнуты все фаблио, пробудившийся в них интерес к миру действительному, обыденному, представляет громадный шаг вперёд по сравнению со средневековым аскетическим идеалом. Важно и преклонение перед умом, хотя бы и в виде плутовства. Наконец, авторы многих из фаблио выступают в качестве защитников угнетенного сословия вилланов против угнетателей — рыцарей, духовенства и королевских чиновников, отстаивая права личности и осуждая сословные предрассудки (Constant du Hamel). Эти черты делают из авторов фаблио, наряду с авторами романа Розы и романа о лисе, предшественниками эпохи Возрождения.

Сюжеты многих из фаблио были разработаны впоследствии Боккаччо в новеллах «Декамерона». Благодаря мастерскому изложению и изящному стилю Боккаччо сумел придать фаблио художественность, преобразовав площадной цинизм.

В духе фаблио написаны немецкие шванки, позднее — изящные по форме рассказы в стихах Лафонтена и прозаические «Contes drôlatiques» Бальзака. Фабула одного из фаблио, «Du vilain mire», послужила канвой для комедии Мольера «Le médecin malgré lui».

На русский язык фаблио переводили Илья Эренбург[7], Софья Вышеславцева, Валентина Дынник.

Напишите отзыв о статье "Фаблио"

Примечания

  1. Fabliaux et Contes des poètes françois des XI, XII, XIII, XIV et XV siècles, tirés des meilleurs auteurs / Publiés par Barbazan; nouv. éd. augmentée et rev. par M. Méon. P., 1808. T. 1—4.
  2. Nouveau Recueil de Fabliaux et Contes inédits, des poètes français des XIII, XIV et XV siècles/Publié par M. Méon. P., 1823. T. 1, 2.
  3. Recueil général et complet des Fabliaux des XIII et XIV siècles/ Publié par A. de Montaiglon, G. Raynaud. P., 1872—1890. T. 1—6.
  4. Bédier J. Les Fabliaux: Etudes de littérature populaire et d'histoire littéraire du Moyen Age. P., 1893.
  5. les Fabliaux sont des contes à rire en vers.
  6. Nykrog P. Les Fabliaux: Etude d'histoire littéraire et de stylistique médiévales. Copenhague, 1957
  7. Жак де Безье, трувер Фландрии. О трех рыцарях и о рубахе: Повесть тринадцатого века / Пер. со старофр. И. Эренбург. Текст, обложку, заставки рисовал и резал на досках Иван Лебедев. М.: Зерна, 1916

Издания

  • Фаблио: Старофранцузские новеллы /Пер. со старофр. С. Вышеславцевой и В. Дынник. М., 1971.

Литература

  • Михайлов А. Д. Старофранцузская городская повесть фаблио и вопросы специфики средневековой пародии и сатиры. — М.: Наука, 1986. — 352 с. — 2200 экз. (Переизд.: КомКнига, 2006)
  • Поль Зюмтор. Опыт построения средневековой поэтики. СПб., 2002, с. 409-411.
  • Bédier J. Les Fabliaux: Etudes de littérature populaire et d'histoire littéraire du Moyen Age. P., 1893. Переиздано в 1969 г.
  • Nykrog P. Les Fabliaux: Etude d'histoire littéraire et de stylistique médiévales. Copenhague, 1957 (переиздание: Genève, 1973).
  • Lorcin M.-T. Façons de sentir et de penser: les fabliaux français. P., 1979

Ссылки

См. также

Отрывок, характеризующий Фаблио

– Paris la capitale du monde… [Париж – столица мира…] – сказал Пьер, доканчивая его речь.
Капитан посмотрел на Пьера. Он имел привычку в середине разговора остановиться и поглядеть пристально смеющимися, ласковыми глазами.
– Eh bien, si vous ne m'aviez pas dit que vous etes Russe, j'aurai parie que vous etes Parisien. Vous avez ce je ne sais, quoi, ce… [Ну, если б вы мне не сказали, что вы русский, я бы побился об заклад, что вы парижанин. В вас что то есть, эта…] – и, сказав этот комплимент, он опять молча посмотрел.
– J'ai ete a Paris, j'y ai passe des annees, [Я был в Париже, я провел там целые годы,] – сказал Пьер.
– Oh ca se voit bien. Paris!.. Un homme qui ne connait pas Paris, est un sauvage. Un Parisien, ca se sent a deux lieux. Paris, s'est Talma, la Duschenois, Potier, la Sorbonne, les boulevards, – и заметив, что заключение слабее предыдущего, он поспешно прибавил: – Il n'y a qu'un Paris au monde. Vous avez ete a Paris et vous etes reste Busse. Eh bien, je ne vous en estime pas moins. [О, это видно. Париж!.. Человек, который не знает Парижа, – дикарь. Парижанина узнаешь за две мили. Париж – это Тальма, Дюшенуа, Потье, Сорбонна, бульвары… Во всем мире один Париж. Вы были в Париже и остались русским. Ну что же, я вас за то не менее уважаю.]
Под влиянием выпитого вина и после дней, проведенных в уединении с своими мрачными мыслями, Пьер испытывал невольное удовольствие в разговоре с этим веселым и добродушным человеком.
– Pour en revenir a vos dames, on les dit bien belles. Quelle fichue idee d'aller s'enterrer dans les steppes, quand l'armee francaise est a Moscou. Quelle chance elles ont manque celles la. Vos moujiks c'est autre chose, mais voua autres gens civilises vous devriez nous connaitre mieux que ca. Nous avons pris Vienne, Berlin, Madrid, Naples, Rome, Varsovie, toutes les capitales du monde… On nous craint, mais on nous aime. Nous sommes bons a connaitre. Et puis l'Empereur! [Но воротимся к вашим дамам: говорят, что они очень красивы. Что за дурацкая мысль поехать зарыться в степи, когда французская армия в Москве! Они пропустили чудесный случай. Ваши мужики, я понимаю, но вы – люди образованные – должны бы были знать нас лучше этого. Мы брали Вену, Берлин, Мадрид, Неаполь, Рим, Варшаву, все столицы мира. Нас боятся, но нас любят. Не вредно знать нас поближе. И потом император…] – начал он, но Пьер перебил его.
– L'Empereur, – повторил Пьер, и лицо его вдруг привяло грустное и сконфуженное выражение. – Est ce que l'Empereur?.. [Император… Что император?..]
– L'Empereur? C'est la generosite, la clemence, la justice, l'ordre, le genie, voila l'Empereur! C'est moi, Ram ball, qui vous le dit. Tel que vous me voyez, j'etais son ennemi il y a encore huit ans. Mon pere a ete comte emigre… Mais il m'a vaincu, cet homme. Il m'a empoigne. Je n'ai pas pu resister au spectacle de grandeur et de gloire dont il couvrait la France. Quand j'ai compris ce qu'il voulait, quand j'ai vu qu'il nous faisait une litiere de lauriers, voyez vous, je me suis dit: voila un souverain, et je me suis donne a lui. Eh voila! Oh, oui, mon cher, c'est le plus grand homme des siecles passes et a venir. [Император? Это великодушие, милосердие, справедливость, порядок, гений – вот что такое император! Это я, Рамбаль, говорю вам. Таким, каким вы меня видите, я был его врагом тому назад восемь лет. Мой отец был граф и эмигрант. Но он победил меня, этот человек. Он завладел мною. Я не мог устоять перед зрелищем величия и славы, которым он покрывал Францию. Когда я понял, чего он хотел, когда я увидал, что он готовит для нас ложе лавров, я сказал себе: вот государь, и я отдался ему. И вот! О да, мой милый, это самый великий человек прошедших и будущих веков.]
– Est il a Moscou? [Что, он в Москве?] – замявшись и с преступным лицом сказал Пьер.
Француз посмотрел на преступное лицо Пьера и усмехнулся.
– Non, il fera son entree demain, [Нет, он сделает свой въезд завтра,] – сказал он и продолжал свои рассказы.
Разговор их был прерван криком нескольких голосов у ворот и приходом Мореля, который пришел объявить капитану, что приехали виртембергские гусары и хотят ставить лошадей на тот же двор, на котором стояли лошади капитана. Затруднение происходило преимущественно оттого, что гусары не понимали того, что им говорили.
Капитан велел позвать к себе старшего унтер офицера в строгим голосом спросил у него, к какому полку он принадлежит, кто их начальник и на каком основании он позволяет себе занимать квартиру, которая уже занята. На первые два вопроса немец, плохо понимавший по французски, назвал свой полк и своего начальника; но на последний вопрос он, не поняв его, вставляя ломаные французские слова в немецкую речь, отвечал, что он квартиргер полка и что ему ведено от начальника занимать все дома подряд, Пьер, знавший по немецки, перевел капитану то, что говорил немец, и ответ капитана передал по немецки виртембергскому гусару. Поняв то, что ему говорили, немец сдался и увел своих людей. Капитан вышел на крыльцо, громким голосом отдавая какие то приказания.
Когда он вернулся назад в комнату, Пьер сидел на том же месте, где он сидел прежде, опустив руки на голову. Лицо его выражало страдание. Он действительно страдал в эту минуту. Когда капитан вышел и Пьер остался один, он вдруг опомнился и сознал то положение, в котором находился. Не то, что Москва была взята, и не то, что эти счастливые победители хозяйничали в ней и покровительствовали ему, – как ни тяжело чувствовал это Пьер, не это мучило его в настоящую минуту. Его мучило сознание своей слабости. Несколько стаканов выпитого вина, разговор с этим добродушным человеком уничтожили сосредоточенно мрачное расположение духа, в котором жил Пьер эти последние дни и которое было необходимо для исполнения его намерения. Пистолет, и кинжал, и армяк были готовы, Наполеон въезжал завтра. Пьер точно так же считал полезным и достойным убить злодея; но он чувствовал, что теперь он не сделает этого. Почему? – он не знал, но предчувствовал как будто, что он не исполнит своего намерения. Он боролся против сознания своей слабости, но смутно чувствовал, что ему не одолеть ее, что прежний мрачный строй мыслей о мщенье, убийстве и самопожертвовании разлетелся, как прах, при прикосновении первого человека.
Капитан, слегка прихрамывая и насвистывая что то, вошел в комнату.
Забавлявшая прежде Пьера болтовня француза теперь показалась ему противна. И насвистываемая песенка, и походка, и жест покручиванья усов – все казалось теперь оскорбительным Пьеру.
«Я сейчас уйду, я ни слова больше не скажу с ним», – думал Пьер. Он думал это, а между тем сидел все на том же месте. Какое то странное чувство слабости приковало его к своему месту: он хотел и не мог встать и уйти.
Капитан, напротив, казался очень весел. Он прошелся два раза по комнате. Глаза его блестели, и усы слегка подергивались, как будто он улыбался сам с собой какой то забавной выдумке.
– Charmant, – сказал он вдруг, – le colonel de ces Wurtembourgeois! C'est un Allemand; mais brave garcon, s'il en fut. Mais Allemand. [Прелестно, полковник этих вюртембергцев! Он немец; но славный малый, несмотря на это. Но немец.]
Он сел против Пьера.
– A propos, vous savez donc l'allemand, vous? [Кстати, вы, стало быть, знаете по немецки?]
Пьер смотрел на него молча.
– Comment dites vous asile en allemand? [Как по немецки убежище?]
– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.