Фабрика (студия Энди Уорхола)

Фабрика или Серебряная Фабрика (англ. The Factory) — арт-студия Энди Уорхола в Нью-Йорке, активно действовавшая с 1962 года. Первоначально располагалась в Манхэттене на 5-м этаже дома 231 по 47-й улице (Silver Factory, здание снесено в 1968 году), затем переехала на 6-й этаж дома 33 по Юнион-сквер в том же районе, где просуществовала до 1973 года. В последующие 11 лет до 1984 года "Фабрика" располагалась в огромном помещении в северной стороне Юнион-сквера по адресу 860 Бродвей. Последним её пристанищем стал обычный офис на 33-й улице.

О студии

«Фабрика» прославилась не только (и не столько) как «студия, в которой работал Уорхол», сколько как излюбленное прибежище нью-йоркской богемы: музыкантов, писателей, художников, андеграундных фотографов и режиссёров и т. д. Внутри помещения всё было выкрашено серебряной краской: внутренность лифта, унитаз, музыкальная и противопожарная аппаратура, и даже бутылки «Кока-колы». Как говорил Уорхол, «серебряный цвет был, прежде всего, проявлением нарциссизма» — зеркало в обрамлении серебра. По словам Ультрафиолет, даже кот был выкрашен в серебряный цвет. Сформировалась особая «тусовка» обитателей «Фабрики», многие из которых были амфетаминовыми наркоманами, гомосексуалами или драг-квин, снимались в «подпольных» порнофильмах — студия приобрела особую известность благодаря бытовавшим там вольным нравам, своеобразной нотке «скандальности». Среди людей, прозванных суперзвёздами Уорхола, были Эди Седжвик, Герард Маланга, Нико, Кэнди Дарлинг, Вива (англ.), Ультрафиолет, Ингрид Суперстар, Ондин (англ.), Билли Нейм (англ.), Джеки Кертис (англ.), Джейн Хольцер (англ.), Бриджит Берлин (англ.), Холли Вудлон, Мэри Воронов, Сильвия Майлз, Андреа Фельдман (англ.), Джек Смит (англ.), Джо Далессандро, Марио Монтез (англ.), Фред Херко (англ.), Пол Америка (англ.), Тейлор Мид (англ.) и другие.

Музыка и искусство на «Фабрике»

В то же время, среди постоянных гостей «Фабрики» числились люди, не имевшие ничего общего с «суперзвездами Уорхола» — музыканты Боб Дилан, Джим Моррисон (The Doors) и Мик Джаггер (The Rolling Stones), известный писатель (и открытый гей) Трумен Капоте; такие персонажи, как, например, Сальвадор Дали и Аллен Гинзберг, также бывали в студии. Со многими из них Уорхол каким-то образом сотрудничал; так, именно ему принадлежала идея обложки альбома Rolling Stones «Sticky Fingers». Он же стал первым продюсером знаменитого арт-рокового ансамбля The Velvet Underground, музыканты из которого некоторое время играли для его серии перформансов «Exploding Plastic Inevitable» («Взрывная, пластиковая, неизбежная») и разработал дизайн обложки их дебютной пластинки «The Velvet Underground and Nico» (изображенный на ней ярко-желтый банан стал одним из самых ярких и узнаваемых символов в рок-музыке).

Проекты Уорхола на «Фабрике»

Тем не менее, все это время «Фабрика» оставалась именно арт-студией, где Уорхол воплощал свои художественные замыслы. Здесь были созданы многие из его знаменитых работ в технике сериграфии, снимались авангардистские фильмы (среди которых — «Минет», «Богатая бедняжка», «Еще молока, Иветта», «Девушки из Челси», «Я, Мужчина» и т. д.).

Отрывок, характеризующий Фабрика (студия Энди Уорхола)

– Видно, и на том свете господам одним жить, – проговорил один.
Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair a canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.
В палатке было три стола. Два были заняты, на третий положили князя Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно увидал то, что делалось на других двух столах. На ближнем столе сидел татарин, вероятно, казак – по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что то резал в его коричневой, мускулистой спине.
– Ух, ух, ух!.. – как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжат ь пронзительно звенящим, протяжным визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и форма головы показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча – один был бледен и дрожал – что то делали над другой, красной ногой этого человека. Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.
– Раздеть! Что стоите? – крикнул он сердито на фельдшеров.
Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.
После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, – представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность.
Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.
– Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! – слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными слезами.
Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную ногу.
– О! Ооооо! – зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
– Боже мой! Что это? Зачем он здесь? – сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем то близко и тяжело связан со мною, – думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. – В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью? – спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими рукамис готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.