Фавр, Жюль

Жюль Фавр <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Жюль Фавр. 1865 год</td></tr>
Министр иностранных дел Франции
4 сентября 1870 года — 2 августа 1871 года
Предшественник:	принц Анри де ла Тур д'Овернь
Преемник:	граф Шарль де Ремюза
Автограф:

Жюль Фавр (фр. Jules Claude Gabriel Favre; 21 марта 1809, Лион, — 19 января 1880, Версаль) — французский политический деятель. После установления Третьей республики был одним из лидеров фракции умеренных (оппортунистических республиканцев).

Биография

Принимал деятельное участие в польской революции; в статье, напечатанной 29 июля 1830 года в «National», требовал уничтожения монархии и созыва учредительного собрания. Посвятил себя адвокатуре в Лионе; в то же время писал статьи в «National» и других радикальных органах. Вместе с другими адвокатами, принадлежавшими к республиканской партии, выступил в так называемом апрельском процессе (процессе участников восстания в Лионе в апреле 1834 года). Во время процесса Фавр занял совершенно обособленное положение. В то время, когда большинство подсудимых и все адвокаты постановили отказом от защиты протестовать против передачи дела в палату пэров, как нарушения конституции, возбраняющей учреждение исключительных трибуналов, и против стеснения прав защиты, один Фавр решил подчиниться этим стеснениям и вести процесс до конца, чем, по мнению республиканцев, лишал процесс его крупного политического значения. Они объясняли его образ действий личными мотивами: с одной стороны, боязнью слишком решительно выступить против правительства, с другой — поисками удобной арены для своего несомненно выдающегося красноречия. Несмотря на нападки, Фавр все время принимал участие в судебном следствии и затем произнёс блестящую защитительную речь, которая являлась скорее обвинительным актом против правительства, чем защитой подсудимых.

Вы обвиняете нас в том, что мы построили баррикады; а я вас обвиняю в том, что вы сознательно допустили их построение на глазах полиции и гражданских властей и в безобидную толпу послали наемных провокаторов. Вы нас обвиняете в употреблении силы против защитников порядка; а я вас обвиняю в том, что вы разорвали закон, защищающий жизнь граждан; в том, что вы одни вызвали восстание и погубили немало женщин, детей и стариков… Вы представили ваш обвинительный акт; а это мой. Они оба останутся прибитыми на дверях этого судилища; посмотрим, который Франция будет читать с большим негодованием.

Речь эта многих примирила с Фавром. По окончании процесса Фавр остался адвокатом, и притом одним из самых знаменитых, в Париже; избирался батоннье. Он принял участие в революции 1848 года и 26 февраля занял место генерального секретаря в министерстве внутренних дел (при Ледрю-Роллене). Здесь он составлял те циркуляры Ледрю-Роллена комиссарам, которые тогда и впоследствии давали повод нападать на диктаторские замашки временного правительства; Фавр сделал неудачную попытку отпереться от авторства одного из этих циркуляров. Он был избран в учредительное собрание и переизбран в законодательное. Через несколько дней после открытия первого из них он переменил свою должность на место генерального секретаря в министерстве иностранных дел, но скоро должен был отказаться и от него. В национальных собраниях Фавр занимал место на левой и вместе с ней голосовал против залогов с органов печати, против смертной казни, за подоходный налог, но вместе с правой — за меры против клубов, за налог на соль и др. Как оратор Фавр занял одно из первых мест, но вместе с тем обнаружил отсутствие строго определённой политической программы и политического понимания; так, он вотировал вместе с правой и некоторыми из левых, например Луи Бланом, за утверждение избрания Луи Наполеона в депутаты; он же, поверив миролюбивым заявлениям правительства, с которым вообще вёл борьбу, голосовал 16 апреля 1849 года за кредит в 1200000 франков на римскую экспедицию; когда обнаружился истинный характер этой экспедиции, в августе того же года, Фавр произнёс против неё одну из наиболее знаменитых своих речей. Противники обвиняли его также в том, что многие из его поступков обусловливались мотивами личного самолюбия, оскорблённого второстепенной ролью, которую он должен был играть в правительстве. Наибольшим пятном на его имени лежит полный неверных фактов и произвольных утверждений доклад, требовавший предания суду Луи Блана за участие в демонстрации 15 мая 1848 года, в которой Луи Блан в действительности не участвовал. Государственный переворот 2 декабря 1851 года надолго прекратил политическую деятельность Фавра; он остался только адвокатом. В 1858 году он выступил защитником Феличе Орсини, совершившего покушение на жизнь Наполеона III. Фавр не делал попытки ни оправдать Орсини, ни даже смягчить его наказание.

Я взялся за это дело не для того, чтобы представить бесполезную защиту, не для того, чтобы прославить Орсини, но для того, чтобы попытаться бросить луч света и истины на бессмертную душу Орсини, которая скоро вернётся в Божие лоно, и защитить его память против незаслуженных обвинений.

Фавр в своей защитительной речи многократно и усиленно подчеркивал свою ненависть к кинжалу, бомбе и подобным орудиям борьбы, признавал и осуждал преступление Орсини, но доказывал благородство его личности и чистоту его мотивов. Закончил он речь таким обращением к суду:

Бог произнесёт свой приговор после вашего и, быть может, не откажет в своём прощении, которое люди сочтут невозможным на земле.

В том же 1858 году Фавр был избран в законодательный корпус, где явился одним из «пяти» членов оппозиции; был переизбран в 1863 и 1869 годах. Его речи (в особенности против итальянской политики правительства и против мексиканской экспедиции) находили громкий отголосок в стране. В 1867 году Фавр избран членом Французской академии на место Кузена; во вступительной речи он высказался против материализма и социализма. В последние месяцы существования империи Фавр являлся инициатором чуть не всех противоправительственных предложений и в её падении сыграл вместе с Гамбеттой самую видную роль. 15 июля 1870 года Фавр, оставшийся противником политики правительства при новом премьер-министре Эмиле Оливье, голосовал в законодательном корпусе против кредитов на войну. После поражения при Верте он внёс 9 августа предложение лишить императора командования армией и образовать временное правительство; предложение это не было допущено до голосования. В ночном заседании 3—4 сентября (после седанской катастрофы) Фавр предложил лишить власти Наполеона III и его династию и избрать временное правительство; на следующий день (4 сентября) он настаивал на первенстве для своего предложения перед предложениями правительства и Тьера. Когда Гамбетта при восторженных кликах народной толпы провозгласил низложение императора, Фавр первый предложил отправиться в ратушу для провозглашения там республики; к нему присоединился Гамбетта. В образовавшемся правительстве национальной обороны Фавр занял пост министра иностранных дел. В следующие месяцы он обнаружил весьма значительную деятельность. Вместе с Гамбеттой он был сторонником войны до последней крайности. В циркуляре от 6 сентября он заявлял, что Франция не уступит ни пяди земли, ни камня своих крепостей, и указывал на то, что война, ведущаяся, по официальному заявлению Вильгельма I, не против Франции, а лишь против Наполеона, теперь потеряла свой смысл для немцев. 19 сентября Фавр имел свидание с Бисмарком, которое не привело ни к каким результатам благодаря неуступчивости Фавра. После отбытия Гамбетты из осаждённого Парижа Фавр взял на себя также пост министра внутренних дел. При всей своей энергии и готовности вести войну до крайности Фавр вместе с большинством членов правительства национальной обороны не желал направить на немцев все силы страны, опасаясь дать простор радикальным элементам. На этом же основании он поддержал генерала Трошю, когда тот не пожелал принять Гарибальди на французскую службу. 6 декабря Фавр, изменив своё мнение о войне, предложил вступить в переговоры с немцами.

В январе 1871 года он вёл переговоры о капитуляции Парижа. На выборах 8 февраля он был избран в Национальное собрание Франции. 19 февраля, после того как правительство национальной обороны сложило свою власть, он получил от Тьера портфель иностранных дел. Вместе с Тьером и Эрнестом Пикаром он вёл переговоры о прелиминарном мире в Версале; позднее он же был послан во Франкфурт-на-Майне для заключения окончательного мира. 23 июля вышел в отставку, недовольный клерикальным направлением национального собрания, и остался простым депутатом республиканской партии.

В 1876 году перешёл в сенат. После выхода в отставку он почти не выступал публично ни в национальном собрании, ни в сенате, ни в суде.

Сочинения

• Rome et la république française, 1871.
• Le gouvernement de la défense nationale (3 т., 1872—75.
• Conférences et discours littéraires, 1873.
• Quatre conférences faites en Belgique au mois d’avril 1874, 1874.
• De la réforme judiciaire, 1877.
• Discours parlementaires, 1881.
• Plaidoyers et discours du bâtonnat, 1892.
• Mélanges politiques, judiciaires et littéraires, 1882.

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Фавр, Жюль

Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?
– Так наступление окончательно решено? – сказал Болконский.
– И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. – Долгоруков улыбнулся значительно.
– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
– Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, – сказал Болконский.
– В том то и дело, – смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. – Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».
Долгоруков весело захохотал.
– Не более того? – заметил Болконский.
– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
– Кто это? – спросил Борис.
– Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
– Вот эти люди, – сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, – вот эти то люди решают судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.


На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.