Фазыл Ахмед-паша

Фазыл Ахмед-паша тур. Fazıl Ahmed-paşa<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Великий визирь Османской империи
31 октября 1661 — 19 октября 1676
Монарх:	Мехмед IV
Предшественник:	Кёпрюлю Мехмед-паша
Преемник:	Мерзифонлу Кара Мустафа-паша
Рождение:	1635(1635) Кёпрюлю, Османская империя
Смерть:	3 ноября 1676(1676-11-03) Эдирне, Османская империя
Отец:	Кёпрюлю Мехмед-паша
Военная служба
Годы службы:	1661—1676
Принадлежность:	Османская империя
Звание:	главнокомандующий
Сражения:	Турецко-венецианская война (1645—1669) Австро-турецкая война (1663—1664) Польско-турецкая война (1672—1676)

Фазыл Ахмед-паша (тур. Fazıl Ahmed-paşa; 1635 — 3 ноября 1676) — великий визирь Османской империи из династии Кёпрюлю.

Биография

Фазыл Ахмед был сыном великого визиря Мехмед-паши. Он получил образование в медресе, однако после того, как его отец в 1656 году стал великим визирем, оставил религию и стал заниматься административной деятельностью. Его назначили губернатором пограничной провинции Эрзурум, где всегда был нужен человек, которому можно было бы доверять. Затем он стал губернатором Дамаска.

Предположительно, был женат на сестре Мехмеда IV Гевхерхан Султан и имел в этом браке двух дочерей.

В 1661 году, чувствуя приближение смерти, отец вызвал его к себе и сделал своим заместителем. Когда Мехмед-паша умер — Фазыл Ахмед стал новым великим визирем. Это был первый случай в истории Османской империи, когда пост великого визиря был передан по наследству, и являлся свидетельством того, насколько султан доверял администраторским способностям Мехмед-паши и его умению разбираться в людях.

Первым делом Фазыл Ахмед попытался вывести из тупика противостояние с Венецией на Крите. Он решил в 1663 году начать кампанию в Далмации с целью поддержки уже находившихся там османских войск и захвата венецианских опорных пунктов в этом регионе, и 25 сентября 1662 года объявил мобилизацию имперской армии. Однако уже к ноябрю стало ясно, что армия скорее пойдёт на Венгрию, чем на Далмацию, так как хорватский бан Николай Зринский (Миклош Зриньи) с 1661 года делал всё для провоцирования нового османско-габсбургского конфликта, совершая на османскую территорию рейды из своего замка Нови-Зрин. Эти рейды и присутствие армии Монтекукколи в Трансильвании вынудили турок нарушить статус-кво, существовавшее между Стамбулом и Веной с 1606 года.

Летом 1663 года началась очередная австро-турецкая война. В сентябре Фазыл Ахмед взял Нове-Замки и вернулся в Белград на зимние квартиры. В 1664 году Фазыл Ахмед пришёл на помощь осаждённой австрийцами крепости Надьканижа, а затем продолжил движение на север, собираясь осадить Дьёр, но 1 августа был полностью разбит австрийцами при Сентготтхарде, и 10 августа подписал Вашварский мир.

В июле 1665 года Фазыл Ахмед вернулся в Эдирне, где жил и развлекался султан, переложив дела управления на великого визиря, после чего двор срочно направился в Стамбул, а затем на берега пролива Дарданеллы, где была произведена инспекция возведённых фортификационных сооружений. Затем на совещании с высокопоставленными государственными деятелями султан назначил великого визиря командовать планируемой военной кампанией на Крите.

Фазыл Ахмед дал венецианскому послу, которого уже 12 лет держали в Эдирне, возможность заключить мир: было предложено, чтобы Венецианская республика в обмен на сохранение в своих руках Ираклиона произвела бы в пользу Османской империи разовый платёж в размере 100 тысяч золотых монет, а потом ежегодно выплачивала бы по 10 тысяч золотых. Это и другие условия были отвергнуты послом, и потому была продолжена быстрая мобилизация.

Войскам было приказано собраться в портах Фессалоники, Эвбея и Монемвасия, откуда они должны были на кораблях отправиться на Крит. Янычары отплыли из Стамбула, а Фазыл Ахмед-паша со своей свитой 25 мая 1666 года выступил из Эдирне и, пройдя по суше через Македонию и Фессалию, сел на корабль в Эвбее. Плавание было неудачным, по пути утонула или погибла значительная часть войска, и великому визирю пришлось дать своей армии двухмесячный отдых в Фивах. Войска смогли прибыть на Крит только зимой.

Крепость Ираклион всё ещё держалась, поэтому войскам Османской империи пришлось в 1667 и 1668 годах постепенно сжимать кольцо осады. Оборонявшийся гарнизон был утомлён и пал духом: ожидавшаяся из Франции помощь так и не пришла, а прочие союзники постоянно отвлекались на решение вопросов, связанных с первенством среди командиров кораблей объединённого христианского флота. Лишь весной 1669 года французские войска прибыли на Крит, но турки оказали решительное сопротивление атакам на их позиции с моря, и обе стороны понесли значительные потери. Через полтора месяца нерешительных действий французы лишились желания сражаться и уплыли домой. Командовавшему венецианским гарнизоном Франческо Морозини не оставалось ничего иного, как капитулировать после двадцатилетней осады.

По окончании боевых действий Фазыл Ахмед-паша остался на Крите, чтобы проследить за выполнением условий мирного договора с венецианцами. Выяснилось, что остров не слишком сильно пострадал, и две главные статьи экспорта — производство оливкового масла и вина — были быстро восстановлены. Город Ираклион лежал в руинах и после ухода венецианцев обезлюдел. Через неделю после того, как он был передан Османской империи, путешественник и писатель Эвлия Челеби упомянул победоносную армию в пятничной молитве. Строения города было приказано восстановить, после чего начались великие торжества.

Фазыл Ахмед-паша превратил церковь Святого Франциска в главную мечеть Ираклиона и назвал её в честь султана. Дворец венецианского губернатора был соответствующим образом переделан и использовался османским губернатором. Другие церкви также были преобразованы в мечети, причём самым ярким внешним признаком этих преобразований была замена колоколен на минареты. Имущество, брошенное сбежавшим венецианским населением Крита, было либо передано как пожертвования в благотворительные фонды Фазыл Ахмед-паши и его военачальников, либо было выставлено на торги. Была отвергнута политика принудительного переселения, и Ираклион заселялся поселенцами из критской глубинки, а исламизация острова проходила плавно и постепенно. Единственными мусульманами-переселенцами, которых переселяли в Ираклион, были военные, да и то переселяли преимущественно тех из них, кто хотя бы номинально был родом с Крита и мог отождествлять себя с местным населением.

К лету 1670 года Фазыл Ахмед-паша вернулся в Стамбул, а спустя два года вновь выступил во главе армии, но на этот раз на север: началась очередная польско-турецкая война. 27 августа 1672 года он взял Каменец-Подольский, куда после этого приехал султан для личного осмотра новых завоеваний. Речь Посполитая была вынуждена заключить с Османской империей Бучачский мир, однако этот договор не был признан сеймом, и война продолжилась. Тем не менее в 1676 году Речи Посполитой пришлось подписать Журавенский договор.

Хотя Фазыл Ахмед-паша ещё в молодости отказался от теологического образования, он оставался восприимчивым к воздействию богословских течений, поэтому при нём пережила возрождение секта Вадизадели, члены которой предали анафеме его отца. Будучи губернатором Эрзурума, Фазыл Ахмед попал под влияние курдского проповедника Мехмеда ибн Бистана, известного под именем Вани-эфенди («господин из Вана»). Эти два человека стали друзьями, и когда Фазыл Ахмеда назначили великим визирем, Вани-эфенди был приглашён в Стамбул в качестве его советника по духовным вопросам. Позднее он был назначен на влиятельный пост проповедника во время пятничных молитв в открытой в 1665 году мечети Турхан Султан, а затем стал духовным наставником великого визиря. Вани-эфенди пытался бороться с другими сектами, с другими конфессиями, а также с противными Корану пороками; в частности, по его наущению в 1670 году был издан имперский указ, ликвидировавший таверны в Стамбуле и окрестностях и запрещавший продажу вина, однако этот указ обходился различными способами, в том числе и самими членами правительства. Как писал бывший там доктор Джон Коувел, «весь двор состоял из пьяниц за исключением султана и ещё двух человек».

Фазыл Ахмеду был сорок один год, когда он умер «от сильной водянки, вызванной пьянством» во время переезда из Стамбула в Эдирне 3 ноября 1676 года. Он был погребён в гробнице своего отца. Его брат Фазыл Мустафа-паша, который был с ним, когда он умирал, отдал печать великого визиря султану, который возложил полномочия великого визиря на Кара Мустафу-пашу, который также принадлежал к клану Кёпрюлю (был усыновлён этим семейством в юном возрасте).

См. также

• Эпоха Кёпрюлю

Источники

• Кэролайн Финкель, «История Османской империи. Видение Османа» — Москва, АСТ, 2010. ISBN 978-5-17-043651-4.

Отрывок, характеризующий Фазыл Ахмед-паша

«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его – оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна», – говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mene a Rome, tout chemin mene a Moscou, [как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все дороги ведут в Москву,] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях.
После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и указал на стул подло себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.
– Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр. Странно, не правда ли, генерал? – сказал он, очевидно, не сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.
Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил голову.
– Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и Штейн, – с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон. – Чего я не могу понять, – сказал он, – это того, что император Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю. Он не подумал о том, что я могу сделать то же? – с вопросом обратился он к Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего гнева, который еще был свеж в нем.
– И пусть он знает, что я это сделаю, – сказал Наполеон, вставая и отталкивая рукой свою чашку. – Я выгоню из Германии всех его родных, Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит для них убежище в России!
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, что ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.
– И зачем император Александр принял начальство над войсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не командовать войсками. Зачем он взял на себя такую ответственность?
Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз по комнате и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой так уверенно, быстро, просто, как будто он делал какое нибудь не только важное, но и приятное для Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русского генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.
– Avoir l'oreille tiree par l'Empereur [Быть выдранным за ухо императором] считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.
– Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l'Empereur Alexandre? [Ну у, что ж вы ничего не говорите, обожатель и придворный императора Александра?] – сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим нибудь courtisan и admirateur [придворным и обожателем], кроме его, Наполеона.
– Готовы ли лошади для генерала? – прибавил он, слегка наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.
– Дайте ему моих, ему далеко ехать…
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.


После своего свидания в Москве с Пьером князь Андреи уехал в Петербург по делам, как он сказал своим родным, но, в сущности, для того, чтобы встретить там князя Анатоля Курагина, которого он считал необходимым встретить. Курагина, о котором он осведомился, приехав в Петербург, уже там не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним. Анатоль Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую армию. В это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего прежнего, всегда расположенного к нему, генерала, и Кутузов предложил ему ехать с ним вместе в Молдавскую армию, куда старый генерал назначался главнокомандующим. Князь Андрей, получив назначение состоять при штабе главной квартиры, уехал в Турцию.
Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало жить легче. После измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние. Как будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.