Факультет географии и геоэкологии Санкт-Петербургского государственного университета
Поделись знанием:
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.
M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
| Факультет географии и геоэкологии | |
|---|---|
| Санкт-Петербургский государственный университет | |
 | |
| Английское название | The Faculty of Geography and Geoecology |
| Год основания | 1925 |
| Декан | и.о. Н.В. Каледин[1] |
| Место расположения | Россия, 199178, Санкт-Петербург, Васильевский остров, 10-я линия, д.33/35
[maps.yandex.ru/map.xml?mapID=500&mapX=3369924&mapY=8349999&scale=12&slices=1, (на карте города)] |
| Официальный сайт |
www.geo.pu.ru |
Факульте́т геогра́фии и геоэколо́гии СПбГУ с 1925 по 2014 гг. являлся обособленным структурным учебно-научным подразделением СПбГУ и старейшим географическим факультетом в России. С 2014 г. входит в состав Института наук о Земле, включающего в свой состав также бывший геологический факультет.
Содержание
История
Предыстория создания
Географические наука и образование в Санкт-Петербурге начали развиваться с учреждения Петром I Академического университета в 1724 г. По результатам исследований в 1745 г. был издан полный географический атлас России. В середине 1760-х гг. М. В. Ломоносов разработал новую программу и учебник по физической географии. Этот предмет он читал в Академическом, а затем и в Московском университетах. Им впервые были введены термины «экономическая география» и «экономическая ландкарта».
- В Санкт-Петербургском университете со времени его возобновления (1819) первые лекции по географии и статистике читали профессора К. Ф. Герман, К. И. Арсеньев, Е. Ф. Зябловский и другие. Кафедра географии была открыта на историко-филологическом факультете.
- В 1835 г. в соответствии с новым Общим уставом Российских университетов на физико-математическом факультете образована кафедра физики и физической географии, которую возглавил крупный ученый того времени академик Э. Х. Ленц[2]. С 1865 г. её возглавил Р. Э. Ленц. При нём появились самостоятельные курсы гидрологии, метеорологии, геодезии, зоогеографии.
- В 1845 г. учреждено Императорское Русское Географическое общество. Его деятельность дала толчок развитию географической науки и географического образования в России.
- В 1884 г. на историко-филологическом факультете Петербургского университета учреждается кафедра географии и этнографии в соответствии с новым университетским уставом.
- В 1887 г. кафедра географии и этнографии переводится (по предложению Университета) на естественное отделение физико-математического факультета. Её возглавил известный географ, проф. Бернского университета Э. Ю. Петри[3]. После его кончины в 1899 г. кафедру возглавил П. И. Броунов, а в 1916 г. — биолог и географ, впоследствии основатель советской школы ландшафтоведения Л. С. Берг. На кафедре также читали лекции выдающиеся ученые А. И. Воейков, В. В. Докучаев и П. А. Костычев. После создания новой кафедры, А. И. Воейков был командирован за границу для изучения опыта преподавания на кафедрах географии. Таким образом, на физико-математическом факультете появились две географические кафедры: физики и физической географии с общеобразовательным преподаванием географии и физической географии и этнографии с географией как профилирующим предметом.
- В 1906 г. основан Географический кружок в Петербургском университете.
- В 1910 г. организовано Географическое бюро при Географическом кабинете Педагогического музея под руководством В. А. Адлера, которого вскоре сменил Л. С. Берг.
- В 1916 г. начали работать Высшие географические курсы при Докучаевском почвенном комитете Департамента земледелия, которые возглавил А. И. Воейков. (Решение об открытии курсов принято 14 марта 1914 г). В их состав вошло и Географическое бюро. Новое учебное заведение пользовалось большой популярностью, хотя и не выдавало специального диплома. Организаторы курсов прилагали усилия для создания специализированного высшего учебного заведения.
- 3 декабря 1918 г. опубликовано постановление Наркомпроса[4] об образовании с 1 сентября 1918 г. Географического института, ставшего первым высшим географическим учебным заведением в России. В 1919 г. количество профессоров и преподавателей составило 45 чел., персонала — 18 чел., слушателей — 577 чел. И. о. директора назначен И. Д. Лукашевич. С 1919 г. директором Института стал А. Е. Ферсман. В состав Института входили два факультета: общегеографический и этнографический, которые включали в себя 16 кафедр: общее землеведение с геоморфологией; страноведение; география почв и почвоведение; геология с палеонтологией; петрография, минералология и кристаллография; метеорология с климатологией; гидрология суши и моря; геодезия с картографией; астрономия; высшая геодезия и математика; ботаническая география с ботаникой; зоогеография с зоологией; антропология, анатомия и физиология человека; этнография, палеоэтнография и общее языкознание; статистика; экономическая география и учение о хозяйстве; физика и химия.
Для проведения научных исследований была создана Учёная коллегия института.
Географический институт с 1918 г. размещался в здание на набережной реки Мойки, д. 122 (бывший дворец Великого князя Алексей Александровича —сына Александра III).
- 1921 г. создана первая стационарная база для проведения академической учебной практики (пос. Саблино Ленинградской обл.), действующая до сих пор.
- В 1922 году независимо создается Географо-экономический исследовательский институт (ГЭНИИ), преобразованный из Ученой коллегии Географического института. Первым директором был избран П. И. Броунов.
История факультета
- 15 мая 1925 года Географический институт Постановлением СНК РСФСР был введён в состав Ленинградского Университета на правах самостоятельного географического факультета. Одновременно к Университету был присоединён и Географо-экономический исследовательский институт.
В первый период своего существования, с 1925 по 1930 год, факультет состоял из 3-х отделений: общегеографического, этнографического и антропологического. Первым деканом факультета был академик А. Е. Ферсман. Затем Я. С. Эдельштейн. В последующие годы количество специальностей и кафедр постепенно увеличивалось.
- 1930 г. В связи с реорганизацией Университета, факультет переименован в факультет географии и геофизики. Этнографическое отделение переводится в Ленинградский институт истории и литературы (с 1937 г. — филологический факультет ЛГУ), а в настоящее время находится на историческом факультете СПбГУ.
- В 1931—32 гг. был проведён эксперимент с ликвидацией факультетов и кафедр Университета, которые были преобразованы в "секторы подготовки кадров". Соответственно был создан и сектор подготовки географов. В нем восстановлено и геологическое образование, которое было возвращено из Горного института[5]
- 1933 г. Образован геолого-почвенно-географический факультет.
- 1934 г. Факультет переезжает в здание на Менделеевской линии, д. 5.
- 1937 г. Факультет разделён на географическое и геолого-почвенное отделения[6]. До разделения факультет насчитывал 19 кафедр: общей геологии, исторической геологии, петрографии и геохимии, кристаллографии, физической географии, географии почв, экспериментального почвоведения, палеонтологии, минералогии, гидрологии, климатологии, статистики, экономической географии, картографии, геоморфологии, грунтоведения, полярных стран, страноведения. На факультете обучалось 1278 студентов, он был самым крупным в ЛГУ как по числу кафедр, так и по числу студентов[7].
- К 1941 г. в составе факультета были следующие кафедры: физической географии и страноведения, экономической географии, геоморфологии, гидрологии, климатологии, географии растений, картографии. На факультете обучалось 572 студента и 37 аспирантов[8].
- В 1941—1945 гг. многие преподаватели и студенты ушли на фронт, в том числе в составе университетского отряда народного ополчения. В настоящее время память о павших в боях хранит мемориальная доска в здании факультета. Университет был эвакуирован в Саратов и возвращён в 1944 г. после снятия блокады.
- В 1952 г. факультет был переведён в здание бывшего особняка графа Бобринского на улице Красной (сейчас — Галерная), д. 60.
- В 1966 г. факультет и НИИ географии были переведены в здание по адресу: ул. Смольного, д. 3.
- В 1969 г. на факультете было 8 кафедр: 1) физической географии, 2) экономической географии, 3) геоморфологии, 4) картографии, 5) климатологии, 6) океанографии, 7) гидрологии суши, 8) биогеографии. Обучалось 750 студентов, преподавательский коллектив состоял из 15 профессоров, 24 доцентов и 21 ассистента, 30 человек вспомогательного персонала[9].
- С декабря 1983 года факультет и НИИГ расположены на 10-й линии Васильевского острова, д. 33/35. До революции в этом здании находились Бестужевские высшие женские курсы, некоторые помещения которых сохраняются до сих пор почти в первозданном виде.
- В 1987 г. географический факультет был переименован в факультет географии и геоэкологии. Факультет первым в России стал готовить специалистов с высшим географо-экологическим образованием.
- В 2005 г. факультет отметил своё 80-летие.
- В 2007 г. в состав факультета интегрирован НИИ географии СПбГУ.
- С 1 февраля 2014 г. факультет входит в состав Института наук о Земле[10].
В 2008 г. на факультете обучалось 1200 студентов, в том числе из 15 зарубежных стран. Прием составил 140 бюджетных и 50 платных мест.
Факультет участвовал в издании научного журнала "Вестник Санкт-Петербургского университета, Серия 7: Геология, География", выходящего 4 раза в год.
Деканы
- 1925—1928 — А. Е. Ферсман
- 1933—1937 — Я. С. Эдельштейн
- 1937—1940 — И. Н. Гладцин
- 1940—1941 — С. В. Калесник (в 1943—1949 — проректор по научной работе)
- 1941—1949 — Л. С. Берг
- 1949—1953 — С. В. Калесник
- 1953—1965 — В. Х. Буйницкий
- 1965—1969 — М. П. Петров
- 1970—1976 — Б. Н. Семевский
- 1977—1982 — Н. В. Разумихин
- 1982—1986 — Л. Н. Алексеенко
- 1986—1989 — В. С. Жекулин
- 1989—2001 — П. П. Арапов
- 2001—2006 — В. В. Дмитриев
- 2006—2010 — Н. В. Каледин
- 2010—2012 — Т. А. Алиев
- c 2013 — Н. В. Каледин
Кафедры
По направлению «география»
Естественная география
- физической географии и ландшафтного планирования;
- геоморфологии;
- биогеографии и охраны природы;
Общественная география
- страноведения и международного туризма;
- экономической и социальной географии;
- региональной политики и политической географии.
По направлению «гидрометеорология»
- климатологии и мониторинга окружающей среды;
- гидрологии суши (инженерная гидрология);
- океанологии;
По направлению «экология и природопользование»
- геоэкологии и природопользования;
- экологической безопасности и устойчивого развития регионов (базовая кафедра Российской Академии Наук (РАН);
По направлению «картография и геоинформатика»
- картографии и геоинформатики;
По направлению «землеустройство и кадастры»
- землеустройства и кадастров.
Напишите отзыв о статье "Факультет географии и геоэкологии Санкт-Петербургского государственного университета"
Примечания
- ↑ [www.geo.spbu.ru/faculty/deanoffice/ Администрация факультета]. Проверено 4 апреля 2013. [www.webcitation.org/6FdcRDTJn Архивировано из первоисточника 5 апреля 2013].
- ↑ Журнал Министерства народного просвещения. 1836. N 1, январь. С. XX—XXI
- ↑ Журнал Министерства народного просвещения. 1887. Ч. 254. С. 16
- ↑ газета «Северная Коммуна», 3 дек. 1918, (№ 169)
- ↑ Приказ № 76 от 24 мая 1931 (ОАСПбГУ, ф. 1, оп. 1, св. 10, т. 126, л. 21)
- ↑ Приказ № 479/39 от 27 мая 1937 г.(ОАСПбГУ, ф.1, оп.1, св.14, т.297, л.155)
- ↑ Календарь-справочник Ленинградского государственного университета им. А.С. Бубнова на 1937 год. Л.: ЛГУ, 1937.
- ↑ Отчёт отдела кадров университета за 1940 год. Л.: ЛГУ, 1941.
- ↑ Ленинградский университет. Краткий справочник. Л.: ЛГУ, 1969.
- ↑ earth.spbu.ru/netcat_files/userfiles/prikazy/2013-prikaz-4906-1.pdf
Литература
- Дмитриев В. В., Чистобаев А. И. Научные исследования университетских географов сквозь призму истории // Теория и практика эколого-географических исследований / Под ред. В.В.Дмитриева и др. СПб.: ТИН, 2005. ISBN 5-902632-03-X
- История Ленинградского университета. 1819—1969. Очерки. Л., 1969
- Календарь-справочник Ленинградского государственного университета им. А.С. Бубнова на 1937 год. Л.: ЛГУ, 1937.
- Ленинградский университет. Краткий справочник. Л.: ЛГУ, 1969.
- Музалёв А. А. Дом, который построил... // Географический журнал. — 2009. — №2. — С. 6—9.
- Музалёв А. А. Дом, который построил... (Часть II) // Географический журнал. — 2009. — №3. — С. 6—9.
- Отчёт отдела кадров университета за 1940 год. Л.: ЛГУ, 1941.
Ссылки
- [www.geo.pu.ru Официальный сайт]
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
Отрывок, характеризующий Факультет географии и геоэкологии Санкт-Петербургского государственного университета
– Вы спите, мама?– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.
M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
