Фальмерайер, Якоб Филипп

Якоб Филипп Фальмерайер

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Якоб Филипп Фальмерайер (нем. Jakob Philipp Fallmerayer; 10 декабря 1790, Брессаноне — 26 апреля 1861, Мюнхен) — тирольский путешественник, журналист, политик и историк, более всего известный своей оспоренной уже при его жизни расиалистской теорией о происхождении современных греков, и описаниями путешествий.

Биография

Образование

Фальмерайер родился, седьмым из десяти детей, в деревне Вайлер-Пайрдорф в Тироле (ныне в составе города Бриксен) 10 декабря 1790 года. В это время регионом владела Австрийская империя, затем в 1805 году он стал частью Баварии, а в настоящее время находится в Италии. Родители Фальмерайера были мелкими фермерами. С семилетнего возраста Фальмерайер посещал местную школу в деревне Чёч и работал пастухом. В 1801 году семья переехала в Бриксен, где отец Фальмерайера нашёл работу наёмным рабочим. Фальмерайер поступил в «народную школу» (Volksschule), где он впечатлил своим талантом преподававших там священников. В 1803 году он продолжил образование в гимназии, которую закончил в 1809 году с дипломом в метафизике, математике и философии религии (Бриксенская гимназия сегодня носит имя Фальмерайера). После этого он оставил Тироль, охваченный антибаварским восстанием Андреаса Гофера, и уехал в Зальцбург. В Зальцбурге Фальмерайер нашёл работу домашним учителем, и поступил в Бенедиктинскую семинарию, где изучал классическую, современную и восточную филологию, литературу, историю, и философию. После лет учёбы он решил предоставить себе тишину и мир, необходимые для студенческой жизни, поступлением в аббатство монастыря Кремсмюнстер, но трудности поставленные на его пути баварскими чиновниками исключили исполнение этих намерений. В университете Ландсхута (сегодня Мюнхенский университет Людвига-Максимилиана), в который он перешёл 1812 году, он вначале посвятил себя юриспруденции, но вскоре обратил своё внимание исключительно на историю и классическую и восточную филологию. Его самые необходимые расходы покрывались стипендией от Баварской короны.

Ранняя карьера

В конце 1813 года, когда Наполеоновские войны были ещё в разгаре, Фальмерайер решил искать славы в военной карьере и вступил в Баварскую пехоту как субалтерн. Он сражался с отличием при Ханау 30 октября 1813 года, и служил в ходе кампании во Франции. Он оставался в оккупационной армии на берегах Рейна до Битвы при Ватерлоо, провёл шесть месяцев в Орлеане как адъютант генерала von Spreti. 2 года гарнизонной жизни в Линдау (Бавария) Боденское озеро убедили его в том что его желание искать военной славы невыполнимо, и он посвятил себя вместо этого изучению современного греческого, персидского и турецкого языков. Оставив службу в 1818 году, он стал учителем латинского и греческого в гимназии Аугсбурга, где среди его учеников был молодой Наполеон III. В Аугсбурге его либеральные, анти-клерикальные склонности, которые он уже начал развивать в студенческие годы, выражали оппозицию растущему ультрамонтанству Баварского государства. В 1821 году Фальмерайер получил приглашение в Progymnasium в Ландсхуте, где он продолжил преподавать классические языки, в дополнение к церковному, немецкому, истории, и географии. Ландсхут в эти годы был большим университетским городом, и Фальмерайер использовал возможности его источников продолжая изучение истории и языков. В феврале 1823 года Фальмерайер проявил интерес к премии которую назначила Датская королевская академия наук с целью поощрить исследования в области истории Трапезундской империи. Это средневековое царство расположенное на южном берегу Чёрного моря, было известно в те годы только из разрозненных ссылок в византийских и турецких хрониках. Фальмерайер начал собирать дополнительные источники на разных языках, включая арабские и персидские, из библиотек со всей Европы, и переписывался с разными учёными, включая Сильвестр де Саси, Антуан Исаака и Carl Benedict Hase. В декабре того же года Фальмерайер представил свою рукопись в Датскую Академию, и в 1824 году был награждён премией. Однако работа Фальмерайера, «История Трапезунской империи» (Geschichte des Kaisertums von Trapezunt), не была опубликована до 1827 года. Фальмерайер попытался обратить свой успех в профессиональное продвижение в Баварскую систему образования. В конце 1824 года он получил звание профессора Ландсхутской Гимназии, но в ряде писем к королям Баварии, сначала Максимилиану I и затем, после его смерти, Людвигу I, Фальмерайер запрашивал дополнительные средства для своих исследований и место профессора в Университете Ландсхута. Эти запросы были отклонены, вероятно по причине либеральных политических взглядов Фальмерайера. В 1826 году Университет Ландсхута переехал в Мюнхен, столицу баварского государства, а мюнхенский Лицей переехал в Ландсхут. Фальмерайер получил звание профессора истории в Лицее. В академическом году 1826-27 он предложил курс лекций по Универсальной истории. Его первая лекция была отмечена, ещё раз, анти-клерикализмом и реформистско-либеральными политическими взглядами. Он вернулся к этим темам в своей последней лекции, в которой он представил своё видение объединённой Европы под «правлением общественной добродетели и законов.» Эти лекции, вместе с его «непатриотическими» лекциями по Баварской истории, начали вызывать критицизм более консервативных элементов академического эстаблишмента. В 1827 году его Geschichte des Kaisertums von Trapezunt была наконец опубликована, и встречена всеобщим одобрением со стороны рецензентов, включая Нибур, Бартольд Георга и Carl Hase. Реакция Баварского эстаблишмента была несколько прохладнее, частично по причине предисловия к книге. Здесь Фальмерайер заявил что «закон природы», используемый для достижения земной власти священников, ведёт к «глубочайшей деградации человеческой расы.»

Греческая (славянская) теория

После издания своего Трапезундского исследования, Фальмерайер обратил свою деятельность к другому греко-язычному региону Средневековья, к, Морее. В частности, основываясь только на имевшей место, но иногда мнимой, славянской топонимике Мореи, где ему однако удалось побывать только через 3 года, он развил свою теорию о том что древнее, «эллинское», население южных Балкан было истреблено во время Великого переселения народов славянами и заменено ими. Подобная идея была уже предложена британским путешественником William Martin Leake, но Фальмерайер превратил её в теорию, которую он пропагандировал с характерным рвением.

Первый том Фальмерайера под названием «История полуострова Морея в Средние века» (Geschichte der Halbinsel Morea während des Mittelalters) появился в 1830 году. В этом томе Фальмерайер, сопоставлял топонимику Мореи и знакомых ему славянских земель Австрии, таких как Чехия, и топонимику на картах России.

Выводы своего первого сравнительного анализа Фальмерайер с рвением защищал всю свою последующую жизнь фразой «у писателя были правильные взгляды, касательно этих вопросов, до того как он посетил Грецию и обнаружил весь необходимый материал». При этом Фальмерайер осозновал, что население Мореи продолжало говорить на греческом. Но его предположение что «если кто-то предпримет попытку собрать все славянские и славянского происхождения слова в языке жителей Мореи, урожай будет значительно большим нежели предполагают некоторые» не оправдалось. Вскоре лингвисты Миклошич, Франц, Meyer и Vasmer пришли к заключению что «не наблюдается структурного влияния языка никакого завоевателя на греческий, кроме как на уровне простых лексических займов, но которые в данном случае не превышают 500 и из которых только 60 слов являются общими для всех греков и относятся в основном к сельскохозяйственной сфере». Чистота греческого языка и само его существование были одними из главных аргументов критиков теории Фальмерайера о истреблении древнего эллинизма славянами.

При этом современный греческий переводчик и комментатор Фальмерайера Константин Романос отмечает, что будет несколько ошибочным утверждать что Фальмерайер считал современных греков славянами. Тот факт что население Мореи по прежнему говорило на греческом Фальмерайер объяснил следующим образом : славяне истребили и вытеснили эллинов с 6-го по 9-й века. В конечном итоге, славяне, в свою очередь, были покорены или истреблены византийскими императорами, которые заселили Морею грекоязычными переселенцами с восточного берега Эгейского моря, но которых Фальмерайер не считал эллинами. К тому же они были носителями более варварской формы греческого языка «византийского, христианского греческого».

Только что закончилась девятилетняя Освободительная война греков вызвавшая явление филэллинизма в интеллектуальных либеральных и революционных кругах Европы и обратное явление анти-эллинизма в консервативных кругах, где «Австрия Франца I и Меттерниха выделялась как самый тёмный и беспощадный враг Греции»..

Для консервативных кругов Европы «Священного Союза» Греческая революция являлась скандалом, создавшим новую реальность — греческое государство на территории султана. Сам Фальмерайер писал что возрождение греческого государства являлось самым большим событием века. Но своей декларацией в прологе первого тома, Фальмерайер сознательно и абсолютно поставил под сомнение все существовавшие каноны о новом эллинизме и сам a priori избрал для себя место врага возрождённого греческого государства и его идеологических предпосылок «Оставляя в стороне острова и другие греческие земли» и «рассматривая Пелопоннес как материнскую землю и колыбель рода эллинов», Фальмерайер писал:

Род эллинов исчез из Европы. Естественная красота, интеллектуальный блеск, врождённая гармония и простота, искусство, состязание, город, деревня, великолепие колонн и храма — в действительности, даже имя пропало с поверхности греческого континента…. Ни единой капли чистой крови эллинов не течёт в венах христианского населения сегодняшней Греции.

Этот феномен был далее преподнесён как признак потенциала «Славянских» наций к подавлению «латинян» и «германцев», линия которую он позже будет развивать в своих политических работах. Далее он аргументировал что Великие державы, которые поддержали Освободительную войну греков, «опьянённые классикой» были введены в заблуждение касательно характера нового греческого государства. Работа Фальмерайера была глубоко идеологической, ведомой политическими мотивами и целями. По причине страха перед Российской экспансии в Средиземное море, он желал видеть сильную Османскую империю и обратился к Европейским силам оставить свой филэллинизм и подавить Освободительную борьбу греков против турок.

Weihmann писал, что работа Фальмерайера являлась предупреждением к «витающим в облаках» европейским филэллинам о опасностях политического союза между греками и русскими, народами, которые были тесно связаны православной верой и — гипотетическим — общим славянским происхождением «.:

История полуострова Морея (Geschichte der Halbinsel Morea) столкнула Фальмерайера с европейскими филэллинами в целом, и с баварским королём Людвигом I в частности Людвиг был, убеждённым филэллином который уже в 1829 году начал продвигать кандидатуру своего сына, Оттона, на греческий трон (Оттон стал королём Греции в 1832 году). Филэллинизм Людвига был в действительности основан на убеждении что Греческое восстание против османского ига представляет возвращение античной Эллинской добродетели. Людвиг был раздражён Фальмерайером что привело к задержке подтверждения его избрания в Баварскую академию наук.

Рецензии учёных на работу Фальмерайера были сразу же негативными. Он был обвинён в филологических заблуждениях словенским лингвистом Копитар, Ерней Бартолом, и в неправильном толковании исторических источников историками Johann Zinkeisen и Carl Hopf. Идеи Фальмерайера вызвали свирепую реакцию многих учёных воссозданного греческого государства, но вызвали также исследования подтверждающие непрерывность в греческой историографии и связи между современными греками и древней греческой цивилизацией.»

Путешествия

Расстроенный критической реакцией на его работу о Морее, Фальмерайер решил отправиться в путешествие за границу для сбора материала для задуманного второго тома. Случай представился сам собой, когда русский граф Остерман-Толстой, Александр Иванович прибыл в Мюнхен, в поисках знающего компаньона для путешествия на Восток. Фальмерайер получил годовой отпуск от своих преподавательских обязанностей, и в августе 1831 года отбыл из Мюнхена вместе с Остерман-Толстым. Путешественники отбыли сначала из Триеста в Александрию, планируя прибыть в Иерусалим на Рождество. Вместо этого они остались в Египте около года, и отбыли в Палестину летом 1832 года. В начале 1833 года они отправились морем в Константинополь через Кипр и Родос.

В ноябре 1833 года Фальмерайер наконец вступил на землю Мореи, где пробыл месяц после чего отправился севернее в Аттику. Здесь Фальмерайер был поражён преобладанием диалекта албанского языка во многих селениях области, что дало ему пищу для продолжения своей теории, теперь уже относительно Аттики. Но здесь Фальмерайер оказался в центре скандала. До этого он в своей теории использовал почти исключительно топонимику.

Единственный документ приведённый Фальмерайером и стал причиной скандала. Греческий археолог Питтакис, Кирьякос вручил ему в Афинах «Хронику монастыря Св. Анаргиров». Основываясь на «Хронике», Фальмерайер стал утверждать в своём втором томе что с эпохи Юстиниана Аттика обезлюдела на 400 лет и что остатки афинян выбрались на остров Саламин. Но 400 лет оказались на поверку тремя годами. Греческий историк Папарригопулос, Константинос утверждал, что Фальмерайер сознательно подделал цифру, выстраивая свою теорию. Скопетеас пишет, что цифра была подделана, чтобы вызвать интерес у Фальмерайера. Велудис пишет, что именно Питтакис подделал цифру, чтобы дискредитировать Фальмерайера и представить его дилетантом.

После Аттики путешественники прибыли в Италию в феврале 1834 года, и вернулись в Мюнхен в августе того же года. По возвращению Фальмерайер обнаружил что Лицей Ландсхута переехал в Фрайзинг, и что его должность была ликвидирована. За этим преждевременным «уходом на пенсию» находились «известные убеждения (Фальмерайера), которые, в частности в религиозных вопросах, были несовместимы с профессией преподавателя.» Вместо этого ему было предложено место Ordinarius члена Баварской академии, где его первая лекция была теперь о «албанизации» населения Аттики. Его лекция получила ответ с атакой на его теории от Friedrich Wilhelm Thiersch, что привело к их последующим спорам в Мюнхенских академических кругах, а также в широкой прессе.

Дискуссия имела остро выраженную политическую составляющую, где Thiersch представлял позицию «Idealpolitik», согласно которой Бавария должна поддержать греческое государство, и Фальмерайера пропагандирующего умывающую руки «Realpolitik.» Эта политическая полемика была спровоцирована ещё далее прологом ко второму тому Фальмерайерской Geschichte, изданной в 1836 году, в которой он писал, основываясь на массовом участии православных арнаутов в войне, что Греческая Освободительная война была «чисто албанской, а не эллинской революцией.» 1839 год ознаменовал начало карьеры Фальмерайера как корреспондента Allgemeine Zeitung, в которой он продолжал писать до своей смерти. Вклад Фальмерайера в AZ включал эссе путешествий, рецензии книг, политическую колонку и фельетоны.

Вскоре Фальмерайер покинул страну снова, по причине политических неурядиц, и провёл наибольшую часть следующих четырёх лет в путешествиях, проведя зиму 1839—1840 года с графом Толстым в городе Женева. Между июлем 1840 года и июнем 1842 года Фальмерайер предпринял своё второе большое путешествие, отправившись из Регенсбурга и путешествуя вдоль Дуная и через Чёрное море в Трапезунд. После длительного пребывания в Трапезунде, Константинополе, Афоне полуострове Халкидики и остальной Македонии, и Афинах, он вернулся в Мюнхен через Триест и Венецию. Фальмерайер опубликовал ряд репортажей из этого путешествия в AZ, в которых он предоставил смесь политических наблюдений, повторные заявления и дальнейшее развитие своей Греческой теории, и «очаровательные описания Анатолийских и Турецких пейзажей которые сравнивают с лучшими образцами описаниями путешествий Reisebilder 19-го века.»

В течение своего годового пребывания в Константинополе (с 10 октября 1841 года до 24 октября 1841 года), Фальмерайер начал пропагандировать европейскую поддержку Османской империи как оплота против возрастающего влияния Российской империи на Балканах. Эти статьи были собраны и опубликованы в 1845 году под заголовком «Отрывки с Востока» (Fragmente aus dem Orient). Слава Фальмерайера как литератора основывается в основном на этой работе. По возвращению в Мюнхен Фальмерайер зачитал свой труд «О происхождении современных греков» на заседании Баварской академии наук. Академия отвергла его работу, и Фальмерайер был признан ответственным за клевету на греков в Европе.

Анти-русские сентименты Фальмерайера ещё не были полностью развиты, и по его возвращению в Мюнхен в 1842 году, он получил дружескую помощь от русского поэта и дипломата Тютчева. Позже Нессельроде, Карл Васильевич и Бенкендорф, Александр Христофорович попытались использовать этот факт в поисках нового представителя русских интересов в Германии.

Филэллинизм связывающий прямой линией современных и древних греков но обходивший византийское средневековье давал Западу возможность отделять греков от остальных балканских народов и создавал предпосылки своего покровительства. Напротив теория Фальмерайера утверждавшая о славянском периоде в истории средневековой Греции создавала идеологическую поддержку российской политике в годы расцвета панславизма.

Греческий тезис Фальмерайера вызвал интерес в русских кругах, и вероятно по этой причине Тютчев обратился к Фальмерайеру и предложил ему служить в роли журналистского рупора царской политики. Фальмерайер отказался, и предполагается что его растущая оппозиция русскому экспансионизму была вызвана этим столкновением. Но Фальмерайер замалчивал тот вторичный с научной точки зрения, но важный политический, факт, что своей теорией о гипотетическом славянском прошлом Греции он предоставил идеологическое оружие «славянской экспансии», которой так боялся, и оружие, которое российская политика могла использовать при необходимости..

В 1845 году, когда Fragmente были опубликованы, недоверие Фальмерайера к русским царям привело его к рассмотрению всемирно-исторического развития противоположного идеалистическим описаниям Гегеля и самого видного оппонента Фальмерайера Тирша. Вместо непрерывного прогресса в направлении свободы Фальмерайер воспринимал историю как фундаментульную полярность между «Востоком» и «Западом»:

Примерно восемнадцать эонов [греч. веков], вся история была результатом борьбы между двумя основными элементами, разделёнными с самого начала божественной силой : гибкий жизненный процесс с одной стороны, и бесформенный, неразвивающийся стасис (греч.позиция, положение) с другой. Символ первого — это вечный Рим, с Западом простирающимся за ним; символ второго — это Константинополь, с окостенелым Востоком … То, что славяне должны быть одним из двух мировых факторов, или если кто-то предпочитает, тенью сверкающего образа европейского гуманизма, и следовательно устройство планеты не допускает философскую реконструкцию без их согласия, является самой великой научной ересью нашего времени.

Тирш ещё раз ответил на эту полемику в статье, также опубликованной в AZ, аргументируя тем, что воздвижение западно-европейских правителей на троны новых славянских государств на Балканах будет достаточным, чтобы предотвратить восстановление «новой Византийско-Эллинской мировой империи.»

Эссе Фальмерайера в AZ вызвали внимание Баварского наследного принца Максимилиана, чьи политические взгляды были значительно более либеральными нежели его отца. Между 1844 и 1847 годами Фальмерайер служил Максимилиану как ментор, и время от времени как домашний учитель, по историческим и политическим вопросам.

Его анализ Балканской политики, предоставленный Максимиллиану в 1844 году, сохранился.

В мае 1847 года Фальмерайер предпринял своё третье и последнее восточное путешествие, отправившись из Мюнхена в Триест, откуда отбыл в Афины, где имел аудиенцию у короля Оттона. В июне он прибыл в Бююкдере, летнюю резиденцию константинопольской элиты, где пробыл 4 месяца. Здесь он был награждён турецким султаном, после чего отправился на юг, в Святые земли, через города Пруса и Смирна. В январе 1848 года он отбыл из Бейрута назад в Смирну, где и оставался до своего возвращения в Мюнхен. Заметки Фальмерайера в AZ с этого периода делают упор на прочность османского правления и реформистские тенденции в турецком правительстве, которые он противоставлял «запущенному» состоянию Греческого королевства.

1848

Уже в 1847 году Людвиг I предпринял либеральную реформу Баварской системы образования, и 23 февраля, 1848 года, он назначил Якоба Фальмерайера профессором (Ordinarius) истории в Мюнхенский университет Людвига-Максимилиана, где он должен быть сменить недавно заболевшего Johann Joseph von Görres.

Фальмерайер, ещё находившийся в Смирне, получил новости в в марте, был полностью застигнут врасплох, и немедленно вернулся в Мюнхен.

Однако Фальмерайер не успел преподать в университете. 25 апреля, до начала летнего семестра, он был избран как делегат от Баварии в Франкфуртское национальное собрание, продукт Революции 1848 года.

В мае бывший ученик Фальмерайера Максимилиан II, король Баварии после отречения его отца, призвал Фальмерайера наслужбу как политического советника. В этой роли Фальмерайер служил до конца 1848 года.

Поскольку парламентские дебаты обратились в августе к отношениям между церковью и государством, Фальмерайер принял бескомпромиссную анти-клерикальную позицию и его репутация среди левых депутатов возросла.

В январе 1848 года он вновь поддержал крайне левое предложение, согласно которому новая, объединённая Германия должна была возглавляться демократически-избранным президентом. Наконец в июне, он последовал за радикальным Rumpfparlament, который представлял последнюю попытку сохранить парламентские структуры установленные в 1848 году, в Штутгарте.

Баварский режим запретил своим делегатам принимать участие в Штутгардском парламенте, и после его насильственного разгона 18 июня вюртембергскими войсками, Фальмерайер бежал в Швейцарию.

В сентябре 1849 года его назначение на факультет Мюнхенского университета было отменено Максимилианом II.

В декабре 1849 года баварским членам Штутгардского парламента была предоставлена амнистия, и в апреле 1850 года Фалмерайер вернулся в Мюнхен.

Последние годы

Вскоре после возвращения Фальмерайера в Мюнхен, в ноябре 1850 года, мюнхенский профессор Johann Nepomuk von Ringseis произнёс «взрывоопасную» речь на сессии Баварской академии, где объявил о появлении в Баварии «философских левых воззрений», отмеченных либерализмом и атеизмом, которые рассматривали все религиии как «патологическое состояние.» Фальмерайер был на этой лекции и увидел в ней возможность вернуться в общественную сферу. Его ответ был опубликован в январе в лейпцигском Blätter für literarische Unterhaltung, либеральном журнале, который основал Брокгауз, Фридрих Арнольд. Здесь он не только ответил на взгляды Ringseis, но далее выразил своё мнение о деятельности академических институтов, и пропагандировал «Право на Свободное исследование и Свободу слова.» Он также сделал несколько замечаний касательно внешнего облика Ringseis.

Реакцией ультрамонтанистской партии в Мюнхене была организация атаки в прессе и в официальных кругах, с целью дискредитации Фальмерайера. В статье опубликованной в Tiroler Zeitung утверждалось, что в результате неуточнённого правонарушения в Афинах, Фальмерайер был наказан «рафанидосис», древним наказанием унижения, посредством вложения пучка редьки в анус.

25 января, Peter Ernst von Lasaulx предложил создание комиссии для рассмотрения изгнания Фальмерайера из Академии; несмотря на энергичную защиту Фальмерайера со стороны Leonhard von Spengel, предложение прошло голосами 10 против 8. Коммиссия была образована в марте, и хотя она отклонила изгнание Фальмерайера, она решила объявить официальное порицание, которое было опубликовано в AZ 12 марта.

В последние десять лет своей жизни Фальмерайер продолжал публиковать политические и культурные статьи, в частности в журналах Donau и Deutsches Museum. С началом Крымской войны в 1854 году, активность Фальмерайера как корреспондента AZ вновь возросла. В этом конфликте он поддерживал европейско-оттоманскую коалицию против России. в то время как православная Греция, единственная из европейских государств, поддержала Россию.(см. Греция в годы Крымской войны). Фальмерайер вернулся также и к более академическим занятиям, посвятив в частности внимание серией публикаций средневековой истории Албании. Якоб Филипп Фальмерайер умер в Мюнхене 26 апреля 1861 года, в результате болезни сердца. The last entry in his diary, written the previous evening, reads Fahle Sonne (meaning «pale sun»).

Вклад

Фальмерайер считается одним из видных интеллектуалов 19-го века в немецко-язычном мире.

Он упоминается как «со-создатель Византинистики, как автор отвергнутой Греческой теории, как пророк всемирно-исторического противостояния между Западом и Востоком, и наконец как блестящий эссеист.»

Фальмерайер описывается как «один из величайших немецких стилистов» и его Fragmente aus dem Orient является классикой немецкой литературы путешествий.

Фальмерайер был одним из трёх учёных (вместе с Gottlieb Lukas Friedrich Tafel и Georg Martin Thomas) которые заложили основы Византинистики как самостоятельной академической дисциплины в Германии. Их достижения увенчались в последующих поколениях созданием первого Германского Lehrstuhl византийских исследований в Мюнхене, первым руководителем которого стал Крумбахер, Карл.

Среди вкладов Фальмерайера в византийские исследования только История Трапезундской империи ещё считается авторитетной. Его характеристика византийского общества также подверглась ревизии в частности Дженкинсом (Romilly Jenkins).

Его Греческая теория была широко обсуждена при его жизни и отвергается сегодня. Её главным значением стал «сильный импульс к византийским и новогреческим исследованиям».

Ранний критицизм его теории был опубликованы австрийским учёным Bartholomaeus Kopitar, немцами Friedrich Thiersch, Johann Wilhelm Zinkeisen, и шотландцем Финлей, Джордж. Работа Фальмерайера сыграла решающую роль в развитии Византийской истории как дисциплины в Греции, где ряд учёных конца 19-го и начала 20-го веков опровергли тезис о расовом разрыве в истории греков (в частности Питтакис, Кирьякос и Папарригопулос, Константинос; Папарригопулос доказал в 1843 году что в Теории Фальмерайера было множество «ловушек»)).

В силу его настойчивого утверждения о славянском происхождения современных греков, Фальмерайер считался многими в Греции панславистом — характеристика, которая в любом случае не соответствует его работам о современной ему политике. Является иронией тот факт, что человек, чья политическая мысль характеризовалась откровенной славофобией, был провозглашён в Греции как славофил, панславист и царский агент.

В 20-м веке обвинение в «нео-Фальмерайеризме» использовалось греческими учёными против работ некоторых западно-европейских коллег, таких как Манго (Cyril Mango), чья работа в действительности не имеет отношения к Фальмерайеру. (Обвинение было использовано и за пределами Греции Харанис, Питером в его дебатах с Сеттоном (Kenneth Setton).) Первый перевод работ Фальмерайера на греческий был издан лишь в 1984 году. Его переводчик и комментатор Константин Команос пишет что имя Фальмерайера в течение 150 лет упоминается на греческих землях с нескрываемой враждебностью и его книга несёт на себе анафему греческой исторической науки..

Однако Романос считает, что противостояние врагам является менее опасным, нежели общение только с друзьями. Романос приводит слова Эйденера (Hans Eideneier) согласно которым Фальмерайер со своей теорией стал «катализатором общих мыслей эллинов и филэллинов о том что является настоящими эллинскими ценностями …и косвенно отцом греческой исторической науки, которая решила обратиться к корням своей истории и языка ….Фальмерайер своим утверждением о крови, которая течёт или не течёт в венах греков, внёс больший вклад в их самосознание, нежели всё филэллинское движение центральной Европы» Романос продолжает, что Фальмерайер будет оценен кода либо не как враг эллинизма как такового, но как враг конкретной исторической формы идеалистического филэллинизма, обращённого в основном к древним грекам, а не к греческому духу и культуре всех эпох. Фальмерайер в этом случае уподобляется для греков патогенному микробу, сознательно введённому в организм, чтобы вызвать его защитную реакцию"..

Взгляды Фальмерайера о расколе между «Западом» и «Востоком» основывались на его интерпретации Российской империи, в которой он видел мощную смесь Славянских этнических характеристик, Византийской политической философии, и Православной теологии. Хотя первоначально он воспринимал её с восхищением, и рассматривал Россию как потенциального спасителя от Наполеона, его взгляды изменились в середине 1840-х годов, вероятно в результате столкновения с Тютчевым, и он вскоре стал рассматривать Россию как огромную угрозу Западной Европе. В конце 1840-х он был убеждён что Россия завоюет Константинополь и Балканы, и вероятно затем славянские земли Габсбургов и Прусской империи. В середине 1850-х годов он был бесконечно рад успехам Европейско/Оттоманской коалиции в Крымской войне. Взгляды Фальмерайера относительно Востока и Запада представляли решающий разрыв с гегелевской идеалистической философией истории, и были охарактеризованы как предтеча тезиса «Столкновение цивилизаций» Хантингтон, Сэмюэл Филлипса.

Политическое значение Этнических теорий Фальмерайера

В 1830-х годах, Филэллины которые в предыдущем десятилетии поддержали возрождение греческого государства подозревали политические мотивации в его работах; а именно австрийское рвение к экспансии на юг на Балканы, и австрийский антагонизм с российскими интересами в регионе находили отражение в его работах. В этом контексте, призывы английских и французских интеллектуалов к возрождению «славы которой была Греция» принимались австрийцами в очень негативном свете, и любая австрийская теория о греках рассматривалась филэллинами на Западе с подозрением.

Фальмерайер был первым среди своих современников, который выдвинул безжалостную Реальную политику в Восточный вопрос и экспансионистские проекты царской России. Он был славофобом и «страстно утверждал что только сильное Османское государство могло предотвратить Российскую экспансию в Западную Европу.»

Фальмерайер не скрывал, что политическими целями его работ было сдерживание славяно-российской экспансии и сохранения пост-наполеоновского статус-кво. Фальмерайер писал что "большие интересы сегодняшнего порядка есть не что иное как сдерживание и укрощение московского превосходства.. «Сохранение сегодняшнего порядка вещей в турецком государстве является жизненной проблемой для Европы» писал Фальмерайер..

Теория Фальмерайера была популярной как составляющая Национал-социалистической пропаганды в оккупированной Осью Греции (1941—1944) во время Второй мировой войны; получившие классическое образование нацистские офицеры, использовали её как оправдание при совершении ряд а зверств против греческого населения.

Избранные работы

• 1827: Geschichte des Kaisertums von Trapezunt (History of the Empire of Trebizond) (Munich).
• 1830: Geschichte der Halbinsel Morea während des Mittelalters. Teil 1: Untergang der peloponnesischen Hellenen und Wiederbevölkerung des leeren Bodens durch slavische Volksstämme (History of the Morea Peninsula during the Middle Ages. Part one: Decline of the Peloponnesian Hellenes and repopulation of the empty land by Slavic peoples) (Stuttgart).
• 1835: Welchen Einfluß hatte die Besetzung Griechenlands durch die Slawen auf das Schicksal der Stadt Athen und der Landschaft Attika? Oder nähere Begründung der im ersten Bande der Geschichte der Halbinsel Morea während des Mittelalters aufgestellten Lehre über die Enstehung der heutigen Griechen (What influence did the occupation of Greece by the Slavs have on the fate of the city of Athens and of the countryside of Attica? Or, a more detailed explanation of the theory regarding the origin of the present-day Greeks that was proposed in the first volume of the History of the Morea Peninsula during the Middle Ages) (Stuttgart).
• 1836: Geschichte der Halbinsel Morea während des Mittelalters. Teil 2: Morea, durch innere Kriege zwischen Franken und Byzantinern verwüstet und von albanischen Colonisten überschwemmt, wird endlich von den Türken erobert. Von 1250—1500 nach Christus (Part two: Morea, devastated by internal wars between the Franks and the Byzantines, and inundated by Albanian colonists, is finally captured by the Turks. From 1250 through 1500 A.D.) (Tübingen).
• 1843-44: Originalfragmente, Chroniken, Inschriften und anderes Material zur Geschichte des Kaisertums Trapezunt (Original fragments, chronicles, inscriptions, and other material on the history of the Empire of Trebizond) (Abhandlungen der Historischen Klasse der Bayerischen Akademie der Wissenschaften. Bd. 3, Abt. 3, pp. 1-159 and Bd. 4, Abt. 1, pp. 1-108).
• 1845: Fragmente aus dem Orient (Fragments from the Orient) [2 volumes] (Stuttgart). [www.literature.at/webinterface/library/COLLECTION_V01?objid=11671 Available online]
• 1852: Denkschrift über Golgotha und das Heilig-Grab: Der Evangelist Johannes, der jüdische Geschichtsschreiber Flavius Josephus und die Gottesgelehrtheit des Orients (Meditation on Golgotha and the Holy Grave: John the Evangelist, the Jewish historian Flavius Josephus, and the divine erudition of the Orient) (Abhandlungen der Historischen Klasse der Bayerischen Akademie der Wissenschaften. Bd. 6, Abt. 3, 643-88).
• 1853: Das Tote Meer (The Dead Sea) (Abhandlungen der Historischen Klasse der Bayerischen Akademie der Wissenschaften. Bd. 7, Abt. 1, pp. 39-144).
• 1857: Das albanesische Element in Griechenland. Abt. 1: Über Ursprung und Altertum der Albanesen (The Albanian element in Greece. Pt. 1: On the origin and antiquity of the Albanians.) (Abhandlungen der Historischen Klasse der Bayerischen Akademie der Wissenschaften. Bd. 8, Abt. 2, pp. 417-87).
• 1860-61: Das albanesische Element in Griechenland. Abt. 2 und 3: Was man über die Taten und Schicksale des albanesischen Volkes von seinem ersten Auftreten in der Geschichte bis zu seiner Unterjochung durch die Türken nach dem Tode Skander-Bergs mit Sicherheit wissen kann. (Pts. 2 and 3: What can be known with certainty about the deeds and fate of the Albanian people from their first appearance in history until their subjugation by the Turks after the death of Skanderberg.) (Abhandlungen der Historischen Klasse der Bayerischen Akademie der Wissenschaften. Bd. 8, Abt. 3, pp. 657—736 and Bd. 9, Abt. 1, pp. 3-110).
• 1861: G.M. Thomas, ed., Gesammelte Werke. Bd. 1: Neue Fragmente aus dem Orient. Bd. 2: Politische und kulturhistorische Aufsätze. Bd. 3: Kritische Versuche. (Collected works. V. 1: New fragments from the Orient. V. 2: Political and cultural-historical essays. V. 3: Critical essays.) (Leipzig). [www.literature.at/webinterface/library/COLLECTION_V01?objid=11671 Available online]
• 1877: G.M. Thomas, ed., Fragmente aus dem Orient (2nd edition, Stuttgart).
• 1913: H. Feigl and E. Molden, eds., Schriften und Tagebücher: Fragmente aus dem Orient. Neue Fragmente. Politisch-historische Aufsätze — Tagebücher (in Auswahl) (Writings and diaries: Fragments from the Orient, New fragments, Political-historical essays — Selections from the diaries) (Munich and Leipzig).
• 1943: E. Mika, ed., Byzanz und das Abendland: Ausgewählte Schriften (Byzantium and the West: selected writings) (Vienna).
• 1949: F. Dölger, ed., Hagion Oros oder der Heilige Berg Athos (Hagion Oros, or, the Holy Mount Athos) (Vienna).
• 1963: H. Reidt, ed., Fragmente aus dem Orient (Munich).
• 1978: F.H. Riedl, ed., Hagion Oros oder der Heilige Berg Athos (Bozen). ISBN 88-7014-008-3
• 1978: A. Kollautz, ed., Antrittsvolesung über Unversalgeschichte, gehalten zu Landshut am 20. November 1862 (Inaugural lecture on universal history, held at Landshut on November 20, 1862) (Der Schlern 52, pp. 123-39).
• 1980: Geschichte des Kaisertums von Trapezunt (reprint of 1827 edition) (Hildesheim). ISBN 3-487-00585-9
• 1984: E. Thurnher, ed., Reden und Vorreden (Speeches and Forewords) (Salzburg and Munich). ISBN 3-7025-0198-3
• 1990: E. Thurnher, ed., Europa zwischen Rom und Byzanz (Europe between Rome and Byzantium) (Bozen). ISBN 88-7014-576-X
• 2002: E. Hastaba, ed., Der Heilige Berg Athos (Bozen). ISBN 88-7283-174-1
• 2003: N. Nepravishta, tr., Elementi shqiptar në Greqi (Albanian translation of Das albanesische Element in Griechenland) (Tirana). ISBN 99927-950-0-X
• 2007: Fragmente aus dem Orient (Bozen). ISBN 88-7283-254-3

Источники

• G. Auernheimer, «Fallmerayer, Huntington und die Diskussion um die neugriechische Identität», Südosteuropa 47 (1998), 1-17.
• F. Curta, «Byzantium in dark-age Greece (the numismatic evidence in its Balkan context)», Byzantine and Modern Greek Studies 29 (2005), 113-45. [www.clas.ufl.edu/users/fcurta/30708.pdf PDF online]
• W. Jens, ed., Kindlers neues Literatur-Lexikon (Munich, 1988-92). ISBN 3-463-43200-5
• T. Leeb, Jakob Philipp Fallmerayer: Publizist und Politiker zwischen Revolution und Reaktion (Munich, 1996). ISBN 3-406-10690-0
• P. Speck, «Badly ordered thoughts on Philhellenism», in S. Takacs, ed., Understanding Byzantium (Aldershot, 2003), 280-95. ISBN 0-86078-691-9
• E. Thurnher, Jahre der Vorbereitung: Jakob Fallmerayers Tätigkeiten nach der Rückkehr von der zweiten Orientreise, 1842—1845 (Vienna, 1995). ISBN 3-7001-2188-1
• E. Thurnher, ed., Jakob Philipp Fallmerayer: Wissenschaftler, Politiker, Schriftsteller (Innsbruck, 1993). ISBN 3-7030-0258-1
• E. Thurnher, Jakob Philipp Fallmerayers Krisenjahre, 1846 bis 1854: auf Grund der Briefe an Joseph und Anna Streiter in Bozen (Vienna, 1987). ISBN 3-7001-1197-5
• G. Veloudis, «Jakob Philipp Fallmerayer und die Enstehung des neugriechischen Historismus», Südostforschungen 29 (1970), 43-90.
• N. Wenturis, «Kritische Bemerkungen zu der Diskussion über die neugriechische Identität am Beispiel von Fallmerayer, Huntington, und Auernheimer», Südosteuropa 49 (2000), 308-24.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Якоб Филипп Фалльмерайер
• [www.literature.at/webinterface/library/COLLECTION_V01?objid=11671 Fragmente aus dem Orient and Gesammelte Werke]
• [books.google.com/books?vid=0eMQhkV-5eSfayFs5Xvl&id=zvMHAAAAIAAJ&pg=PA3&lpg=PA3&dq=fallmerayer Gesammelte Werke v.3]
• [books.google.com/books?vid=OCLC08858104 Fragmente aus dem Orient]
• Эта статья (раздел) содержит текст, взятый (переведённый) из одиннадцатого издания энциклопедии «Британника», перешедшего в общественное достояние.
• [www.uibk.ac.at/alte-geschichte-orient/institutsgeschichte/altorientalistik/jakob_philipp_fallmerayer.html Universität Innsbruck, Institut für Alte Geschichte und Altorientalistik] (in German).
• [ostermanniana.ru/Fallmerayer/dwor_fallm.html V. Dworakowski, «Fallmerayer and Osterman-Tolstoi: story of a relationship.»] (in Russian).

Отрывок, характеризующий Фальмерайер, Якоб Филипп

Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с длинной шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.
– C'est vous, Clement? – сказал он. – D'ou, diable… [Это вы, Клеман? Откуда, черт…] – но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка нахмурившись, как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем он может служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и спросил, обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего нибудь о шестом полку. Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все молчали.
– Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop tard, [Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.] – сказал с сдержанным смехом голос из за костра.
Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать дальше.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая коротенькую французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.
– Les brigands sont partout, [Эти разбойники везде.] – отвечал офицер из за костра.
Долохов сказал, что казаки страшны только для таких отсталых, как он с товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не смеют нападать, прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.
«Ну, теперь он уедет», – всякую минуту думал Петя, стоя перед костром и слушая его разговор.
Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов сказал:
– La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] – и громко засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
«Подадут или нет лошадей?» – думал Петя, невольно приближаясь к Долохову.
Лошадей подали.
– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.