Фармакис, Яннис

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Яннис Фармакис
греч. Ιωάννης Φαρμάκης
Дата рождения

1772(1772)

Место рождения

Власти, Македония, Османская империя

Дата смерти

1821(1821)

Место смерти

Константинополь, Османская империя

Принадлежность

Греция

Сражения/войны

Война Греции за независимость

Яннис Фармакис (греч. Ιωάννης Φαρμάκης; 1772, Власти, Османская империя (ныне: в периферии Западная Македония, Греция) — 1821, Константинополь) — греческий военачальник, герой первоначального, Придунайского, этапа Освободительной войны Греции 1821—1829 годов[1][2][3].





Биография

Яннис Фармакис родился в Власти, епархия Эордея, ном Козани, Западная Македония в 1772 году. Принял участие в восстании попа Эфтимиоса Влахаваса в 1808 году и после его поражения эмигрировал в Россию[4].

В 1817 году в Москве Фармакис был посвящён в в тайное общество Филики Этерия гетеристом Анагностарас[5]. Перед самой своей смертью, в июле 1818 года, старший из трёх основателей общества Николаос Скуфас включил Фармакиса в число «12 апостолов», где за Фармакисом, под номером 7, был закреплён регион Фракия и Македония[5]. После чего, усилиями гетериста Левентиса, служившего в российском посольстве в Бухаресте, Георгакис Олимпиос и Фармакис возглавили гарнизон господаря Валахии Караджа[6].

С началом военных действий гетеристов в княжествах Олимпиос и Фармакис вступили в Бухарест 16 мая 1821 года и упразднили правление города. После вступления 1 мая 1821 года турецких войск в княжества, с согласия России, и поражения гетеристов при Драгашанах, Фармакис с Олимпиосом, во главе 350 бойцов, предприняли попытку через Молдавию пробраться в российскую Бессарабию, а оттуда в Грецию. Окружённые большими турецкими силами в монастыре Секку, в сентябре 1821 года повстанцы оказали многодневное сопротивление. После 14 дней обороны, 23 сентября 1821 года Фармакис и большинство защитников монастыря сдались, под гарантии турок и австрийца Вольфа[7].

Олимпиос и 11 бойцов забаррикадировались на колокольне и когда турки ворвались на монастырский двор и попытались забраться наверх, защитники колокольни взорвали себя и атакующих. Все сдавшиеся под гарантии турок и Вольфа были вырезаны. Фармакис был доставлен в Константинополь, где после пыток был публично обезглавлен[8].

Народная Муза

Бой и смерть Олимпиоса и Фармакиса были воспеты греческой народной музой. Текст большинства песен дошёл до наших дней, благодаря французскому историку и филологу Claude Charle Fauriel (1772—1844) и его сборнику греческих песен Discours Preliminaire (1824—1825)[9].

Напишите отзыв о статье "Фармакис, Яннис"

Примечания

  1. Dakin Douglas. [books.google.com/books?ei=szdMTOWdDJWC4Qbc9b2aDA&ct=result&hl=el&id=aGZoAAAAMAAJ&dq=%22Farmakis%22%2Bgreek%2Brevolution&q=%22Farmakis+and+other+chiefs+were+humiliated+and+tortured%2C+and+were+then+sent+to+Constantinople+where+they+were+put+to+death.+Thus+perished+two+of+the+great+sons+of+the+Greek+nation%22#search_anchor The unification of Greece, 1770—1923]. Benn, 1972, p. 39: «Farmakis and other chiefs were humiliated and tortured, and were then sent to Constantinople where they were put to death. Thus perished two of the great sons of the Greek nation».
  2. Hidryma Meletōn Chersonēsou tou Haimou (Thessalonikē, Greece). Balkan Studies: Biannual Publication of the Institute for Balkan Studies, Volumes 11-12. — The Institute, 1970. — P. 72.
  3. Sakellariou M. V. Macedonia, 4000 Years of Greek History and Civilization. — Ekdotikè Athenon, 1992. — P. 438.
  4. [Δημήτρης Φωτιάδης, Η Επανάσταση του 21, ΜΕΛΙΣΣΑ 1971, τ. Α, σ. 373]
  5. 1 2 [Δημήτρης Φωτιάδης, Η Επανάσταση του 21, ΜΕΛΙΣΣΑ 1971, τ. Α, σ. 277]
  6. [Λεβέντης, Απομνημονέυματα (Βουρνάς, Φιλική Εταιρία, Αθήνα, 1959. — σ. 39)]
  7. [Αποστ. Ε. Βακαλόπουλου ,Επίλεκτες Βασικές Ιστορικές Πηγές της Ελληνικης Επαναστάσεως, Εκδόσεις Βάνιας Θεσσαλονίκη 1990, τ. Α, σ. 135]
  8. [Δημήτρης Φωτιάδης, Η Επανάσταση του 21, ΜΕΛΙΣΣΑ 1971, τ. Α, σ. 447]
  9. [(βλ. Fauriel ΙΙ σ. 44 — 46, ελλ. έκδ. σελ. 217)]

Ссылки

  • [www.neamt.ro/Info_utile/Manastiri/M-rea_Secu.htm Secu Monastery: Pharmakis' Final Resistance (in Romanian)]

Отрывок, характеризующий Фармакис, Яннис

В антракте в ложе Элен пахнуло холодом, отворилась дверь и, нагибаясь и стараясь не зацепить кого нибудь, вошел Анатоль.
– Позвольте мне вам представить брата, – беспокойно перебегая глазами с Наташи на Анатоля, сказала Элен. Наташа через голое плечо оборотила к красавцу свою хорошенькую головку и улыбнулась. Анатоль, который вблизи был так же хорош, как и издали, подсел к ней и сказал, что давно желал иметь это удовольствие, еще с Нарышкинского бала, на котором он имел удовольствие, которое не забыл, видеть ее. Курагин с женщинами был гораздо умнее и проще, чем в мужском обществе. Он говорил смело и просто, и Наташу странно и приятно поразило то, что не только не было ничего такого страшного в этом человеке, про которого так много рассказывали, но что напротив у него была самая наивная, веселая и добродушная улыбка.
Курагин спросил про впечатление спектакля и рассказал ей про то, как в прошлый спектакль Семенова играя, упала.
– А знаете, графиня, – сказал он, вдруг обращаясь к ней, как к старой давнишней знакомой, – у нас устраивается карусель в костюмах; вам бы надо участвовать в нем: будет очень весело. Все сбираются у Карагиных. Пожалуйста приезжайте, право, а? – проговорил он.
Говоря это, он не спускал улыбающихся глаз с лица, с шеи, с оголенных рук Наташи. Наташа несомненно знала, что он восхищается ею. Ей было это приятно, но почему то ей тесно и тяжело становилось от его присутствия. Когда она не смотрела на него, она чувствовала, что он смотрел на ее плечи, и она невольно перехватывала его взгляд, чтоб он уж лучше смотрел на ее глаза. Но, глядя ему в глаза, она со страхом чувствовала, что между им и ей совсем нет той преграды стыдливости, которую она всегда чувствовала между собой и другими мужчинами. Она, сама не зная как, через пять минут чувствовала себя страшно близкой к этому человеку. Когда она отворачивалась, она боялась, как бы он сзади не взял ее за голую руку, не поцеловал бы ее в шею. Они говорили о самых простых вещах и она чувствовала, что они близки, как она никогда не была с мужчиной. Наташа оглядывалась на Элен и на отца, как будто спрашивая их, что такое это значило; но Элен была занята разговором с каким то генералом и не ответила на ее взгляд, а взгляд отца ничего не сказал ей, как только то, что он всегда говорил: «весело, ну я и рад».
В одну из минут неловкого молчания, во время которых Анатоль своими выпуклыми глазами спокойно и упорно смотрел на нее, Наташа, чтобы прервать это молчание, спросила его, как ему нравится Москва. Наташа спросила и покраснела. Ей постоянно казалось, что что то неприличное она делает, говоря с ним. Анатоль улыбнулся, как бы ободряя ее.
– Сначала мне мало нравилась, потому что, что делает город приятным, ce sont les jolies femmes, [хорошенькие женщины,] не правда ли? Ну а теперь очень нравится, – сказал он, значительно глядя на нее. – Поедете на карусель, графиня? Поезжайте, – сказал он, и, протянув руку к ее букету и понижая голос, сказал: – Vous serez la plus jolie. Venez, chere comtesse, et comme gage donnez moi cette fleur. [Вы будете самая хорошенькая. Поезжайте, милая графиня, и в залог дайте мне этот цветок.]
Наташа не поняла того, что он сказал, так же как он сам, но она чувствовала, что в непонятных словах его был неприличный умысел. Она не знала, что сказать и отвернулась, как будто не слыхала того, что он сказал. Но только что она отвернулась, она подумала, что он тут сзади так близко от нее.
«Что он теперь? Он сконфужен? Рассержен? Надо поправить это?» спрашивала она сама себя. Она не могла удержаться, чтобы не оглянуться. Она прямо в глаза взглянула ему, и его близость и уверенность, и добродушная ласковость улыбки победили ее. Она улыбнулась точно так же, как и он, глядя прямо в глаза ему. И опять она с ужасом чувствовала, что между ним и ею нет никакой преграды.
Опять поднялась занавесь. Анатоль вышел из ложи, спокойный и веселый. Наташа вернулась к отцу в ложу, совершенно уже подчиненная тому миру, в котором она находилась. Всё, что происходило перед ней, уже казалось ей вполне естественным; но за то все прежние мысли ее о женихе, о княжне Марье, о деревенской жизни ни разу не пришли ей в голову, как будто всё то было давно, давно прошедшее.