Фаррелл, Майред

Майред Фаррелл
англ. Mairéad Farrell, ирл. Máiréad Ní Fhearghail
Дата рождения	3 марта 1957(1957-03-03)
Место рождения	Белфаст, Северная Ирландия, Великобритания
Дата смерти	6 марта 1988(1988-03-06) (31 год)
Место смерти	Гибралтар, Великобритания
Принадлежность	Временная Ирландская республиканская армия
Род войск	партизанские войска
Годы службы	1975—1988
Звание	волонтёр
Сражения/войны	Операция «Флавиус»

Майред Фаррелл (англ. Mairéad Farrell, ирл. Máiréad Ní Fhearghail иди Mairéad Ní Fhearail; 3 марта 1957, Белфаст — 6 марта 1988, Гибралтар) — доброволец Ирландской республиканской армии, расстрелянная в Гибралтаре вместе с Шоном Сэвиджом и Дэниэлом Маккеном оперативниками SAS в рамках операции «Флавиус».

Биография

Ранние годы

Майред родилась 3 марта 1957 года в Белфасте, в семье среднего класса, из которой только дедушка участвовал в войне за независимость Ирландии. Она обучалась в Рэтморской грамматической школе. В 18-летнем возрасте после школы устроилась работать клерком. В ИРА она вступила по настоянию своего знакомого Бобби Стори, который также был волонтёром.

Начало деятельности в ИРА

1 марта 1976 правительство Великобритании отменило категорию Special Category Status в отношении арестованных и осуждённых за терроризм. Ответом на это стала волна взрывов и вооружённых нападений, организованных ирландскими националистами. Фаррелл была в числе молодых добровольцев, участвовавших в этой кампании. 5 апреля 1976 она вместе с Кираном Дохерти и Шоном Макдермоттом попыталась заложить бомбу в гостинице Conway в Данмерри, где часто отдыхали британские солдаты. Однако спустя час после прибытия в отель Майред была арестована офицерами Королевской полиции Ольстера, не успев активировать взрывчатку. Макдермотт был убит одним из офицеров резерва в соседнем доме: со своими двумя сообщниками они ворвались в дом, даже не подозревая, что там проживал полицейский. Киран Дохерти и ещё один его сообщник сбежали. Майред не признала свою вину в суде, требуя экстрадиции в Республику Ирландия, однако в итоге была приговорена к 14 годам лишения свободы. Наказание её отправили отбывать в женскую тюрьму Арма.

В тюрьме

Фаррелл отказалась носить тюремную робу в знак протеста против действий правительства, став первой женщиной в своём роде. Раньше неё подобный протест устраивал только Киран Наджент, сидевший в тюрьме Мэйз. Фаррел начала в феврале 1980 года грязный протест, пытаясь привлечь к себе внимание. 1 декабря вместе с Мэри Дойл и Майред Наджент она начала голодовку в один день с заключёнными Лонг-Кеш, которая закончилась 19 декабря. В марте 1981 года грязный протест закончился и перетёк в массовую голодовку, инициированную Бобби Сэндсом в H-блоке. Фаррел как заочный кандидат участвовала в выборах от северного и центрального Корка, набрав 2571 голос (6,05% голосов).

Возвращение в ИРА и гибель

В октябре 1986 года Майред вышла из тюрьмы, поступив в Университет Квинс на факультет политологии и политэкономики, но вскоре ушла оттуда, чтобы продолжить работу в ИРА. Руководство отправило её с Шоном Сэвиджом и Дэниэлом Маккеном в Гибралтар, чтобы осуществить там взрыв. Целями были оркестр и охрана 1-го батальона Королевского английского полка, которые проводили смену караула перед резиденцией губернатора. Атаку назначили на 8 марта 1988 года.

MI5 раскрыла планы террористов, и отряд SAS был отправлен в Гибралтар, чтобы предотвратить теракт. Фаррелл, Сэвидж и Маккен 6 марта 1988 были на заправке на Уинстон-Черчилль-Авеню, когда там появились SAS. Без предупреждения все трое были расстреляны: Майред получила три выстрела в спину и один в голову, погибнув на месте. Итого она получила восемь пуль, Дэниэл — пять, а Шон — целых шестнадцать. По свидетельствам очевидцев, все трое пытались сдаться, но спецназовцы даже и не подумали сохранять им жизнь. Обыски трупов не дали никаких результатов — не было обнаружено пульта для подрыва бомбы, тем более в автомобиле бомбы как таковой не было найдено. Однако ключи от машины Фаррелл вывели оперативников на тайник в Испании: там было обнаружено 5 пакетов с взрывчаткой типа Semtex общей массой 84 кг. Там же были найдены четыре детонатора и 200 шрапнельных снарядов. Два таймера были установлены на 10:45 и 11:15 соответственно, но не были приведены в рабочее состояние. В брифинге солдат, опубликованном во время рассмотрения дела об убийстве Европейским судом по правам человека, говорилось следующее:

Использование пульта дистанционного управления расценивалось как более вероятное, поскольку это было безопаснее с точки зрения террориста, который мог бы убежать от бомбы ещё до её взрыва, и более управляемое, чем таймер, который после запуска уже невозможно было остановить.

Операция по ликвидации Фаррелл и её сообщников произошла в воскресенье, за два дня до намеченной атаки (смена караула происходила по вторникам). Однако присутствовал странный факт: устройство теоретически должно было сработать ещё до наступления вторника. На допросе четверо солдат утверждали, что им сообщили о наличии радиоуправляемого взрывного устройства, и их уверяли, что террористы могут одним нажатием кнопки провести взрыв в любой момент.

Рассмотрение дела о гибели Фаррелл

Британский суд

Британский суд, рассматривая дело о превышении служебных полномочий британскими солдатами и умышленном убийстве, оправдал спецназовцев: из 11 судей 9 признали их действия не противоречащими закону, однако следователь призвал судей не выносить открытый приговор. Решение было принято с наименьшим допустимым перевесом голосов. Адвокат движения Amnesty International Падди Макгрори назвал вердикт «извращением», поскольку судьи даже не стали смотреть на доказательства вины. Свидетельница мисс Протта в интервью Thames Television заявила:

Они [спецназовцы] ничего не делали ... просто вышли и застрелили этих людей. Вот и всё. Они ничего не говорили, не визжали, не кричали, ничего не делали. Эти люди обернулись, чтобы узнать, что происходит, и когда увидели вооружённых людей, подняли руки вверх. Похоже, что мужчина защищал девушку, стоя перед ней, но шансов не было. В смысле, они сразу упали на землю, рухнули.

Оригинальный текст (англ.)  

They didn’t do anything ... they just went and shot these people. That’s all. They didn’t say anything, they didn’t scream, they didn’t shout, they didn’t do anything. These people were turning their heads back to see what was happening and when they saw these men had guns in their hands they put their hands up. It looked like the man was protecting the girl because he stood in front of her, but there was no chance. I mean they went to the floor immediately, they dropped.

Стивен Баллок, юрист, который был также свидетелем и находился в 150 метрах от стрельбы, а также ещё один свидетель видели, как Маккен упал на землю, держа руки на уровне плеч. Баллок говорил: «Думаю, сделай он [оперативник] один шаг, и он мог бы дотронуться рукой до того, в кого стрелял». Журналист Thames Television, выпустивший документальный фильм «Смерть на скале», поверил показаниям мисс Протты, которые совпали с показаниями другого свидетеля. Обстоятельства смерти подтвердил профессор медицины, патологоанатом Алан Уостон, который собрал показания Протты, Баллока и третьего свидетеля Джоси Селесья.

Пять независимых организаций по защите гражданских прав и свобод подвергли критике следствие и призвали немедленно провести повторное расследование. Их поддержали Международная ассоциация юристов-демократов, Национальный совет дознания и гражданских свобод в Лондоне и Международная лига по правам человека в Нью-Йорке вместе с Amnesty International. Отчёт последней гласил, что следствие не ответило на главный вопрос — стала ли стрельба на улице случайной из-за произошедших событий, или же спецназовцам заранее дали приказ не оставлять в живых всех троих ирландцев.

Европейский суд по правам человека

Родственники Маккена, Сэвиджа и Фаррелл, возмущённые оправдательным приговором британского суда, 1 марта 1990 подали в суд на Министерство обороны в Северной Ирландии, однако иск был отклонён как неправомерный. 14 августа 1991 они подали жалобу в Комиссию по правам человека, ссылаясь на нарушение статьи 2 Конвенции о правах человека, защищающей право на жизнь. Жалобу приняли 3 сентября 1993 и снова решением 11-6 отклонили претензии родственников. В отчаянии они подали обращение в Европейский суд по правам человека в 1995 году. Суд снова долго совещался, однако со счётом 10-9 всё-таки вынес постановление: совершённые британскими спецназовцами действия нельзя квалифицировать как законные.

Суд мотивировал решение следующими факторами:

• Применение силы якобы для защиты права на жизнь привело к диаметрально противоположному результату и гибели граждан: было нарушено их право на жизнь.
• Инструкции военными детально не рассматривались, поэтому использование огнестрельного оружия не могло быть полностью оправданным в подобной ситуации, особенно в стране, состоящей в Совете Европы и подписавшей Конвенцию о правах человека.

Поскольку из-за ограничений в публичных интересах (см. п. 104-1 "iii" выше) в ходе официального расследования детально не рассматривались полученные военнослужащими инструкции, остается неясным, были ли они обязаны определять, оправдано ли применение огнестрельного оружия с целью поражения теми конкретными обстоятельствами, с которыми они столкнулись в момент ареста.

[...] В итоге, принимая во внимание, что было решено не препятствовать въезду подозреваемых в Гибралтар, что власти не смогли учесть возможность ошибочности своих разведывательных оценок, по крайней мере в некоторых аспектах, и что, когда военнослужащие открыли огонь, это автоматически означало применение силы, влекущей за собой лишение жизни, Суд не убежден, что лишение жизни трех террористов представляло собой применение силы, абсолютно необходимой для защиты людей от противоправного насилия по смыслу статьи 2 п. 2 "a" Конвенции.

Суд заставил Великобританию выплатить 38700 фунтов стерлингов всем родственникам погибших за вычетом 37731 французского франка, конвертированного в британские фунты стерлингов — это была сумма компенсации расходов на юристов. Вместе с тем суд признал, что все трое были деятелями террористической группировки, поэтому отказал в выплате возмещения морального ущерба и расходов при расследовании в Гибралтаре. Тем не менее, многие печатные СМИ заявили: Великобритания всё-таки в целом проиграла дело, поскольку британских спецназовцев якобы признали виновными в убийстве. Решение суда не могло быть использовано для изменения национальных законов Великобритании.

Последствия

14 марта все три тела были перевезены в Белфаст. Гибель троих добровольцев стала шоком для всех ирландцев: кто-то попытался отомстить за их смерть, но эти планы постоянно срывались. Вечером 14 марта был застрелен снайпер ИРА Кевин Маккрэкен в Тёрф-Лордж, пытаясь напасть на британцев. Во время процедуры перевоза тел сотрудники спецслужб провоцировали ирландцев, а тех, кто повёлся на провокацию, избивали до смерти. Маккрэкен стал жертвой одной из таких провокаций.

16 марта всех троих похоронили на кладбище Миллтаун. На похоронах грянула ещё одна трагедия: лоялист Майкл Стоун устроил стрельбу и взорвал гранату, убив трёх из пришедших на похороны. Полиция, арестовав его, всё же спасла Стоуна от расправы со стороны обезумевших республиканцев. 19 марта был похоронен один из убитых, Кевин Макбрэди, — в отместку за его гибель ирландцы подстроили засаду на капралов Дерека Вуда и Дэвида Хоуза: участники похорон боялись, что кто-то повторит действия Стоуна. Двух капралов бросили в чёрные такси, избили там, раздели догола и потом расстреляли.

10 сентября 1990 в Стаффордшире террористы попытались убить маршала ВВС Великобритании сэра Питера Терри, губернатора Гибралтара: именно он подписывал распоряжения, разрешавшие оперативникам SAS преследовать ИРА в любой точке планеты. В 21:00 на Мэйн-Роуд неизвестные выстрелили девять раз в Терри, нанеся ещё пулевое ранение жене рядом с глазом. Дочь Питера Терри испытала настоящий шок. Терри выжил чудом, однако ему пришлось сделать срочную пластическую операцию, поскольку две пули чуть не попали ему в мозг.

В 2008 году Шинн Фейн попросила организовать в Стормонте на Международный женский день выставку с фотографиями Майред Фаррелл, однако партии в этой просьбе отказали.

Газета The New York Times, обсуждая выпуск документального сериала «Frontline» на телеканале PBS, посвящённый убийству Фаррелл, утверждала:

Майред Фаррелл может называться безумным фанатиком, если только не учитывать, что часть её жизни была показана в нескольких домашних видео и телеинтервью, записанных незадолго до её смерти. Что заставляет нас увидеть портрет спокойной, привлекательной женщины, которая решила покончить с тем, что называла несправедливостью, окружавшей её жизнь... Программа заставляет нас задуматься над очевидным выводом — для жителей Фоллз-Роуд она патриотка, для британцев террористка, а для семьи жертва ирландской истории.

Оригинальный текст (англ.)  

Mairead Farrell might be dismissed as some wild-eyed fanatic except that part of her life has been preserved in several home movies and a television interview taped shortly before her death. What emerges is a portrait of a soft-spoken, attractive woman determined to end what she perceived as the injustices surrounding her everyday life.... The program leaves us pondering the obvious conclusion: "To the people of Falls Road she was a patriot. To the British she was a terrorist. To her family she was a victim of Irish history.

См. также

• Сэвидж, Шон
• Маккен, Дэниэл
• Смерть на скале

Литература

• Adams, G, Hope and History: Making Peace in Ireland, Brandon Books, 2003. ISBN 0-86322-330-3
• [www.rcgfrfi.easynet.co.uk/larkin_pubs/older/motr/motr_all.htm Murder on the Rock] - book about the shootings.

Ссылки

• [www.museum.tv/archives/etv/D/htmlD/deathonthe/deathonthe.htm Death on the Rock] - documentary about the shootings.
• [www.relativesforjustice.com/victims/mairead_farrell.htm Relatives for Justice Site]
• [www.leeds.ac.uk/law/hamlyn/gibralta.htm Summary and full judgement by the ECtHR]
• [query.nytimes.com/gst/fullpage.html?res=950DE6DA163FF930A25755C0A96F948260 New York Times (June 13, 1989) review of the Frontline documentary, Death of a Terrorist]
• [www.socialistworld.net/print/3082 Death on the Rock of Gibraltar - 20 years since SAS killing of three IRA volunteers]
• [docs.pravo.ru/document/view/16652744/14105743/ Макканн (McCann) и другие против Соединенного Королевства]  (рус.)

Отрывок, характеризующий Фаррелл, Майред

Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.