Фатали-хан

Фатали-хан азерб. Fətəli xan, فتحعلی خان<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">«Портрет Фатали-хана Кубинского», 1945 год. Худ. Саттар Бахлулзаде. Национальный музей искусств Азербайджана, Баку</td></tr>
Кубинский хан
1758 — 22 марта 1789
Предшественник:	Гусейн Али-хан
Преемник:	Ахмад-хан
Вероисповедание:	Ислам, шиитского толка
Рождение:	1736(1736)
Смерть:	22 марта 1789(1789-03-22) Баку, Бакинское ханство
Место погребения:	Баку
Отец:	Гусейн Али-хан
Мать:	Пери Джахан-бике Уцмиева
Супруга:	1) Тути-бике 2) Гюри-пери 3) Сехер-Нас 4) Бегим-ханум 5) Гюльдеста
Дети:	от 1-го брака сын: Ахмад-хан дочь: Хак-бике от 2-го брака сын: Гасан-хан дочь: Пери Джахан-ханум от 3-го брака сын: Ших Али-хан от побочной жены дочери: Чинас и Эсмет

Фатали-хан Кубинский или Фатх Али-хан Кубинский (азерб. قوبالی فتحعلی خان, Fətəli xan Qubalı или Fətx Əli-xan Qubalı; перс. فتحعلی‌خان قبه‌ای‎ 1736 — 22 марта 1789) — правитель Кубинского ханства (1758—1789), выдающийся государственный деятель Азербайджана XVIII века. Получив от своего отца Гусейн-Али-хана небольшой удел, состоявший из одной Кубы, Фатали-хан объединил вокруг него прилегающие прикаспийские территории, образовав обширное владение, куда вошли Дербентское, Бакинское и Ширванское ханства, вплоть до Ардебиля на севере Персии. Азербайджанский историк XIX века Ахмед-бек Джаваншир назвал его «собирателем своей земли».

Биография

Ранние годы

Фатали-хан родился в 1736 году в семье кубинского хана Гусейн Али-хана и Пери Джахан-бике Уцмиевой, дочери кайтагского уцмия Ахмед-хана. Как сообщает Искандер-бек Гаджинский, «не получив никакого воспитания, он провёл молодость как обыкновенно проводят сыновья прочих ханов, то есть в праздности, и даже однажды за какую-то шалость отец хотел подвергнуть его телесному наказанию, но он скрывался пока утих отцовский гнев».

Фатали-хан встал во главе Кубинского ханства в 1758 году после смерти своего отца Гусейн Али-хана. Сразу после смерти Гусейн Али-хана, брат ширванского хана Ага-Рази-бек напал на Бермекский магал Кубинского ханства и увёл оттуда 200 семейств. В ответ Фатали-хан двинулся на Ширван, захватил в плен около 400 семейств и поселил их в своих владениях (сам Ага-Рази-бек погиб в сражении у старой Шемахи).

Подчинение Баку, Дербента и Шемахи

В 1765 году Фатали-хан с помощью шамхала, уцмия и табасаранского кадия овладел Дербентом и присоединил Дербентское ханство к своим владениям. Ещё до этого он отнял у дербентского хана территорию по правому берегу реки Самур — Мюшкур, Низабат, Шабран, Рустау и Бешбармак, а также деревни Улусского магала. После подчинения ханства, его правитель Мухаммад-Хусейн-хан был ослеплён и отправлен с пятилетним сыном Али-беком в Кубу, а затем в Баку, где он содержался вплоть до своей смерти в 1768 году. Али-бек находился у бакинского хана до 1796 года. Подчинив Дербент, Фатали-хан, в знак благодарности, отдал часть земель Дербенского ханства дагестанским владетелям: тарковскому шамхалу — селения Карадаглы, Набурли, Чиги, Азагли, Бебешли и Бебели в Кубинской провинции; уцмию — Малакалыль в Дербентской провинции и предоставил ему разрешение взимать таможенные пошлины в Дербенте; табасаранскому кадию было выдано денежное вознаграждение.

Фатали-хан скрепил союз с кайтагским уцмием Амиром Гамзой, женившись на его дочери Тути-бике. Однако кубинский хан, в свою очередь, отказался выдать за него свою сестру Хадиджу-бике. Вместо этого он выдал её за сына бакинского хана Мирзы Мухаммад-хана I — Мелика Мухаммад-хана. При посредстве Xадидже-бике, обладавшей твёрдым и властным характером, Фатали-хан подчинил себе слабовольного бакинского хана. Таким образом, он поставил в зависимое положение от Кубинского ханства соседнее Бакинское ханство. Что касается отношений с Амиром Гамзой, то вскоре Фатали-хан изгнал из Дербента кайтагских сборщиков податей и отобрал у уцмия подаренное ему селение, что ещё сильнее обострило противоречия между двумя владетелями.

В 1768 году в союзе с шекинским ханом Мухаммед Гусейн-ханом он занял Шемаху, которым в то время управляли братья Агаси-хан и Мухаммед Сеид-хан из рода Серкеров. После одержанной победы, Фатали-хан и Мухамммед Гусейн-хан разделили между собой земли Шемахинского (Ширванского) ханства. Исмаил-бек Гаджинский по этому поводу пишет: «…Фатали-хан разделил Ширван с Гусейн-ханом так, что магалы Сааданский и Каасанский, пограничные с Шекою, предоставил Гусейн-хану, а сам, завладев остальною частью, возвратился в Кубу». Фатали-хан приказал Новую Шемаху разорить до основания, а жителям переселиться в старую. В одном из документов сообщается, что «…Фатали-хан Новую Шемаху отдал реченному Гусейн-хану, а Старую взял себе». Начиная с 1768 года, в официальных документах и титулярных обращениях, Фатали-хан часто именовался «высокостепенным, высокопочтённым Дербентским, Кубинским и Шемахинским ханом», иногда его называли «владетелем над всей Ширванской областью» или просто «Ширванским Фатали-ханом». В его лице, как замечает Дорн, «появился настоящий ширваншах».

В Новой Шемахе вскоре возник заговор против Кубинского ханства, во главе которого стоял наиб шекинского хана Манаф-бек, но Фатали-хан, раскрыв замыслы заговорщиков, во главе 15-тысячного войска внезапно подступил к Новой Шемахе и взял Манаф-бека и его приверженцев в плен. По сообщению российского чиновника Ивана Матвеева, астраханского купца Степана Шарипина и приказчика Егора Замятина, датированного сентябрём 1768 года, конфликт между Кубой и Шеки возлагался на Гусейн-хана: «Усейн хан возымел жадность всю полученную при взятии Шемахи немалую добычу завладеть один, а напоследок и точным владетелем быть в Шемахе, а Фатали-хана вовсе от того отрешить».

Фатали-хан ограничил власть магальных наибов. Упорядочив сбор налогов, хан обеспечил рост доходов казны. Численность наёмного войска была увеличена. Современник событий Абул-Хасан Голестане писал, что у Фатх-Али-хана на службе состояло 10 тыс. туфенгчи из «лезгинских молодцов» (джаванан-е лазги). Член российской Академии наук С. Г. Гмелин, проезжавший в 1772 году через владения кубинского хана, оставил сведения о хане и его власти в тот период:

Фат-Али-хан есть сын Уссейна-Али-хана, который во времена Надир-шаха травил городам Кубою, и уже Петром Первым, когда он в сей стране находился, объявлен владельцем сего уезда, а по смерти своей оставил землю сию в наследство сыну своему Фат-Али-хану. Ему от роду около тридцати лет, имеет шесть жён, и по персидскому обыкновению пьёт очень много. Сколько я приметить мог, то Дербентские жители его нарочито любят. Власть его неограничена, а доходов точно определить нельзя, потому что он подати накладывает, смотря по обстоятельствам, и состоят оные в лошадях, скоте, всяком жите, пшенице, сорочинском пшене и других плодах; во всех городах имеет собственные сады и пашни.

Войско его, сказывают, простирается до сорока тысяч человек и состоит не только из персиян, кои, когда в воинской службе находятся и от хана жалованье получают, куль называются, но по большей части из наёмных соседственных татар, из коих особливо в сию службу вступают лезгины. Сие наёмное войско есть причиною превеликих ханских расходов. Всё, что он с подданных собрать может, расходится на оное; и хотя подданные хана своего и любят, однакож не недостаёт при том и жалоб, и весь Дербент желает, чтоб возвратились те щастливые времена, в которые Ширван была под скипетром Российским. Хану ж, напротив того, по причине беспрестанного мятежа его соседей надобно войско. На сие подданных не довольно, и так, должен он стараться о присовокуплении чужих. Сии хотят хорошей платы, а деньги вместе с другими потребностями должны платить подданные, коим для того такая должность довольно трудною быть, кажется.

Борьба с владетелями Дагестана

Между тем, ослеплённому шемахинскому правителю Агаси-хану удалось бежать в Карабах и собрать отряд. Он привлёк на свою сторону шекинского Гусейн-хана и аварского нуцала Мерсел-хана, не желавших усиления кубинского хана. Аварский нуцал прислал вооружённый отряд под предводительством своих сыновей Булача и Магомед-Мирзы. В последовавшем сражении между Гусейн-ханом, Агаси-ханом и сыновья аварского нуцала с одной стороны, и Фатали-хана, с другой, первые были разбиты, оба сына аварского нуцала погибли, Гусейн-хан бежал в Шеки, а Агаси-хан в Котеван. В 1774 году нуцал выступил против Фатали-хана и совместно с шемахинским Агаси-ханом ему удалось овладеть Шемахой. Однако, вскоре, во главе с набранным в своих владениях силами и отрядом бакинского Мелик Мухаммад-хана, Фатали-хан двинулся в Ширван, причём на помощь к нему прибыло «много народу даргинского». Вблизи Старой Шемахи нуцал был разбит. Обещая ему безопасность, Фатали-хан пригласил его к себе для переговоры, где нуцал был убит акушинцами.

Усиление власти и расширение сферы влияния Фатали-хана встревожило соседних владетелей. В сложившуюся антикубинскую коалицию дагестанских владетелей вошли кайтагский уцмий Амир Гамза, аварский нуцал Умма-хан, мехтулинский Али-Султан, табасаранский Рустем-кадий, казанищинский Тишеиз-Магомед (Мухаммад-тишсиз); к ним примкнули также владетели Засулакской Кумыкии — эндреевский Темир-Хамдин, Али-Султан Казаналипов, костековский Алиешев и др.. В июле 1774 года на Гавдушанском поле, вблизи Xудата, между объединёнными силами дагестанских феодалов и Фатали-ханом произошло сражение, закончившееся разгромом кубинского хана. В бою погибли Мухаммад-тишсиз, Эльдар-бек Казикумыкский и майсум Шейх Али-бек. Об этих событиях рассказывается в народной песне Дагестана:

«Поведя мощную рать с собой.
Остановился Кази около Худата…
Слышно, идёт кубинский хан
С пушками на запряжённых лошадьми повозках,
С орудиями, навьюченными на катерах.
„Посмотрим на тебя, осмелившегося войти в мои владения!“
Но увидев снаряжение рати Кази,
Стал кричать кубинский хан:
„Если золота хочешь — навьючу им катеров,
Владений, если хочешь — половину дам,
Иди, говорит, младший брат, на мир со мной!“
„Твоего и моего отца мир —
То друг другу направляемые свинцовые пули!
Теперь же между нами прочный мир —
Это стальные сабли, которыми мы будем биться,
Они—между нами посредники!“
Сказав эти слова в ответ.
Как орёл бросается на курочек.
Ударил Кази на Казильбашей».

Потерпевший поражение Фатали-хан, отступил к Сальянам. Казикумухский хан Магомед занял Кубу и «начал осуществлять ханскую власть», а в Ширване была восстановлена власть Агаси-хана. Амир Гамза попытался хитростью овладеть Дербентом, которым в отсутствии мужа управляла его сестра Тути-бике. Известно, что Фатали-хан управление Дербентом нередко поручал супруге, а в помощники ей назначал одного из преданных ему дербентских беков. Сопровождая тело убитого Мухаммада-тишсиза, Амир Гамза подошёл к городу и сообщил сестре о том, что Фатали-хан погиб в сражении и что он привёз его тело. Однако Тути-бике разгадала замыслы брата и по преданию вышла на городские стены и приказала открыть огонь по его войскам, а затем выслала отряд, который заставил Амира Гамзу отойти в Мюшкур. В мужской одежде она постоянно находилась на крепостных стенах. Исследователь истории Дербента Е. И. Козубский писал: «Мужественная жена Фатали-хана Тути-бике… с твёрдостью мужчины обороняла город против брата; она, как львица, стояла на крепостных валах, сама распоряжалась всем, огнём крепостных орудий угрожая брату». И. Н. Березин отмечал, что «неустрашимая Туту-бике, однажды обманутая братом, защищалась храбро и сохранила Дербент мужу». Вскоре уцмий, собрав войско, напал на Баку, а затем вновь осадил Дербент. Фатали-хан тайно пробрался в Дербент, к которому стали «стекаться… приверженцы его».

Поход генерала Медема

Находясь в тяжёлом положении, Фатали-хан ещё из Сальян отправил в Петербург к императрице Екатерине II посланника Мирзу-бека Баята с письмом, в котором обращался за помощью и просил принять его в подданство Российской империи. С просьбой о помощи он обратился и к шамхалу тарковскому. Шамхал не смог оказать поддержки и в январе 1775 года обратился к России с просьбой оказать помощь Фатали-хану. Русское командование снарядило экспедицию в количестве 2530 человек под командованием генерала Медема, которая 1 марта того же года направилась в Дагестан. Касаясь похода русских войск, Искандер-бек Гаджинский отмечал: «Это обстоятельство имело большое влияние на судьбу Фет-Али-хана и было главною причиною успехов, приобретённых им впоследствии». Осаждавший девятый месяц Дербент уцмий Амир Гамза, снял осаду и выступил против Медема, но в местечке Иран-Хараб русские войска нанесли ему поражение. Фатали-хан отправил к Екатерине II ключи от города Дербент и вновь поппросил его принять в подданство России. 10 мая того же года часть русских войск численностью 1411 человек во главе с майором Криднером вместе с отрядом Фатали-хана двинулись в Кайтаг и Табасаран. Вбилизи селения Башлы на них напал Амир Гамза, «но действием артиллерии был опрокинут с величайшим уроном и обратился в бегство». По словам Г. Алкадари войска Фатали-хана «разграбили много имущества» в селениях кюринской плоскости. Оттуда Фатали-хан с царскими войсками направились в Табасаран. Табасаранцы, «надеясь на своё крепкое местоположение», решили защищаться, но были разбиты в местности Калух. Однако в одном из сражений Криднер и Фатали-хан были окружены в тесном ущелье и, понеся значительный урон, вынуждены были вернуться в Дербент.

Несмотря на такой исход событий, участники антикубинской коалиции запросили мира, при условии, что Фатали-хан «не в Дербенте, а в Кубе, в ему принадлежащем месте был, ему тогда и аманатов дать в состоянии и быть верным по всем удовольствие сделают». Но русское командование не приняло их условия, указав, что Дербент останется во владении кубинского хана. На данном этапе российское правительство было заинтересовано в примирение враждующих сторон. 24 марта и затем в апреле 1776 года в селении Дербах удалось провести сборы, в которых приняли участие Фатали-хан, тарковский шамхал Муртазали, буйнакский владетель Бамат, кайтагский уцмий Амир Гамза, табасаранский Рустам-кадий, казикумухский хан Магомед и.т.д., а также майор Фромгольд с российской стороны. На вторых сборах было достигнуто мирное соглашение, в соответствии с которым Амир Гамза и Рустам-кадий обязались «дербентского и кубинского хана оставить спокойно означенными ему подлежащими владениями владеть и никакой обиды его подданным, равно и ему не чинить, в торгах между его и нашими людьми никакого помешательства и грабежи не делать, а напротив того показывать каждому всякое вспоможение. А если кто из наших подвластных в том окажется преступительным, то обиженному делать подлежащее удовольствие». Кроме того, майор Фромгольд писал, что «… желаемого спокойствия здесь никогда быть не может. Ибо уцмий и кадий, хотя и дали свою подписку в том, чтобы хану (Фатали-хану. — прим) ничего не делать, однако, сие показывают они по одной наружности . . ., а внутренне пылают к нему злобой . . ., не упустят ни малого времени возобновить на него своё гонение».

К этому периоду жизни Фатали-хану приписывается основание селения Ханмагомедкала (ныне Мамедкала Дербентского района Дагестана). Согласно И. Гаджинскому кубинский хан «обратил внимание на племянника уцмия, храброго Магомед-Хан-бека, обиженного своим дядей, ласками и разными средствами привязал его к себе, и в 20 верстах от Дербента, к северу, построил крепость, которую назвал Магомед-хан-каласы. Сюда переселил он двести семейств из Кубы, назначив здесь местопребывание Магомед-хан-бека». Кроме того, кубинскому хану удалось привлечь на свою сторону сына казикумухского хана Магомед-хана — Шимардан-бека, которому во владение была отдана часть Кюринского округа до Кабирека, принадлежавшего Дербенту, и Гюнейский магал, принадлежавший Кубе.

В 1776 году, в Табасаране, скончалась Ханум-бике Карахан-бек Кизы, являвшейся опекуном своего немого сына майсума Новруз-бека, чем воспользовался один из родственников майсума Али-Кули, убив его и двух его сыновей. При поддержке кадия Северного Табасарана Рустама он стал новым майсумом. Двоюродные братья убитого Новруз-бека, сыновья Шейх-Али-бека, Магомед-Гусейн-бек, Сограб-бек, Шихали-бек и Мустафа-бек, отправились к Фатали-хану. Последний, призвав к себе в Дербент Али-Кули, лишил его звания майсума и отправил в Сальяны, а в майсумстве с его помощью был возведён майсумом Магомед-Гусейн-бек. Утверждение своего ставленника в Южном Табасаране играло значительную роль в борьбе за подчинение южнодагестанских владетелей. В рапорте кизлярского коменданта говорится: «По склонности его (то есть майсума — прим.) к нему (Фатали-хану — прим.) мог бы он (то есть Фатали-хан — прим.) способнее им, уцмию и кадию впредь мстить и привесть их под свою власть…».

Между Россией, Османской империей и Персией

В 1768 году между Россией и Османской империей развернулась очередная русско-турецкая война. Порта стремилась всячески склонить кубинского хана на свою сторону, но безрезультатно. Современник того времени сообщал: «От турков разосланы ещё недавно чиновные люди к Куба-хану, который Дербентом владеет и лезгинцев (горцев Дагестана.— прим.) уговорит, чтоб и они вооружились против России в пользу Порты». Когда в первые дни войны к Фатали-хану прибыли посланцы крымского хана с предложением перейти на сторону Порты и выступить против России, то он им никакого ответа не дал. Кроме того, в 1769—1770 гг., кубинский правитель отклонил обращение о пропуске османских войск, посоветовав и другим владетелям не сотрудничать с ними. В июле 1769 года русский консул в Баку сообщал, что хан отклонил предложение султанского правительства выступить против России и отказался принять доставленные ему подарки, заявив османскому посланцу: «Мне оного не надобно. Я буду доволен своим капиталом». Прекращение во время его правления торговых сношений его владений с Османской империи было связано, в частности, с антитурецкой направленностью внешней политики ханства. В сентябре 1770 года один из дипломатических представителей России писал: «Фатали-хан на то никакой склонности не оказал и не сделал; в самом деле, он против России начинать ничего не желает, кроме продолжаемого им доброжелательства».

Персидский правитель Керим-хан Зенд также хотел иметь союзника в лице Фатали-хана. Через гилянского правителя Хидаят-хана он послал «Фатали-хану своих депутатов с обнадеживанием, внушает ему в голову, что оной Фатали-хан оставлен будет от него высокого рода векиля, если отступит от России». Фатали-хан в связи с этим писал: «Керим-хан, который ныне повелителем вся Ирана находится, прислал ко мне из столичного города Шираза несколько человек поверенных депутатов со многими дарами… и великою денежною казною с тем намерением, что чрез то склонить меня к своей службе и согласию, но я… его отнюдь не принял».

Благодаря действиям войск генерала Медема Кубинское ханство не только восстановило своё пошатнувшееся положение, но и намного усилило своё влияние на Восточном Кавказе. Фатали-хан, прося принять его под покровительство России, желал не только сохранить территориальную целостность ханства, но и с помощью России получить независимость от Персии. Однако российское правительство не желало осложнять отношения с Персией и Османской империей и менять расстановку политических сил в Закавказье. Министр иностранных дел граф Панин в письме Фатали-хану сообщил, что императрица «удостаивает его своего благоволения за усердие к империи Российской», но принять его в подданство не может, поскольку это стало бы нарушением соглашений России с Персией и Османской империей. Коллегия иностранных дел указала кубинскому хану, что он не имеет ни малейшего права отклоняться «от персидской зависимости» и «подчинения сей державе» по причине их «единой природы и единоверия». В сентябре 1775 года Екатерина II предписала Г. А. Потёмкину: «Чтоб со славой поправить усердный, но неосторожный и хлопотливый поступок Демедема, надлежит возвратить ключи Дербента и восстановить Фет-Али-хана». В конце года русские войска были отозваны из Дагестана в Кизляр.

Гилян и поход в Ардебиль

После того, как в 1779 году скончался персидский правитель Керим-хан Зенд, Иран охватила междоусобица и борьба за власть. Междоусобный войны способствовали успешной борьбе предводителя племени каджаров Ага Мохаммад-хана. Летом 1781 года его войска заняли Гилянское ханство, а её правитель Хидаят-хан вынужден был бежать к Фатали-хану и просить у того помощи. Кубинский хан отправил в Гилян войско численностью 9 тыс. человек. В походе приняли участие военные силы из различных азербайджанских ханств, а также войска тарковского шамхала и кайтагского уцмия; общее командование осуществлял назир Кубинского ханства Мирза-бек Баят. По свидетельству источников того времени, «все приведенные войска собраны были большей частью стараниями Фатали-хана». Им удалось вытеснить силы Ага Мохаммад-хана и восстановить в Гиляне власть Хидаят-хана.

Фатали-хан, постоянно стремившийся к расширению своих владений, вскоре предпринял поход на юг. Весной 1784 года, собрав значительное войско, он переправился через Аракс и в августе овладел городами Ардебилем и Мешкином. Он изгнал ардебильского правителя Назар Али-хана и назначил губернатором в Ардебиле джавадского хана Тала Хасан-хана, а в Мешкине — Ходаверди-бея. По словам известного русского кавказоведа П. Г. Буткова, когда войска Фатали-хана овладели Ардебилем «генерал-поручик Потёмкин потребовал от Фатали-хана, чтобы распустил свои войска». К тому же в это время вновь активизировались феодальные владетели Дагестана, все это вынудило Фатали-хана возвратиться в Ширван.

Борьба с Карабахом. Ираклий II

Расширив свои владения, Фатали-хан к концу 1770-х гг. вошёл в соприкосновение с карабахским ханом Ибрагим Халил-ханом, приходившийся союзником картли-кахетинского царя Ираклия II и зятем аварского нуцала Умма-хана. Царь Ираклий являлся серьёзным соперником в регионе. Своей целью он ставил объединение грузинских феодальных княжеств в единое государство, освобождение от персо-османского владычества и усиление Грузии в Закавказье.

В начале 1780 года Фатали-хан, переправившись через Куру, вторгся в Карабахское ханство. Ибрагим Халил-хану тогда помощь оказал Ираклий II, отправив ему отряд под командованием царевичей Георгия и Давида. Кубинский хан в августе того же года вновь совершил неудачный поход, но в начале 1781 года он сумел проникнуть вглубь Карабаха и угнать оттуда некоторое количество крестьян.

В соперничестве с карабахским ханом и царём Картли-Кахетии кубинский правитель не только пытался расширить свои владения, но а также выступить в роли борца за интересы всего Азербайджана. Так в конце 1782 года он писал Екатерине II, что весь Азербайджан недоволен заключением Ираклием II и Ибрагим Халил-ханом в тюрьму гянджинского хана и эриванского сардара и что он «за должность свою признал, чтобы честь и право адырбайджанских ханов защитить», просив императрицу запретить царю Ираклию враждебные действия в отношении Азербайджана. Для того, чтобы подорвать доверие к кубинскому хану, Ираклий II заявил будто бы Фатали-хан поддерживает связь с Сулейман-пашой ахалцыхским.

Весной 1783 года, собираясь в очередной поход против Карабаха, Фатали-хан сплотил коалицию, куда вошли талышский, тебризский, шекинский и урмийский ханы, Бамат буйнакский, шамхал тарковский и некоторые горцы Северного Кавказа. По показанию «конфидента», у хана было до 13 тыс. войска. В то же время владетели Южного Дагестана, пользуясь отсутствием кубинского хана, намеревались выступить против него. Намереваясь предотвратить междоусобицу, спасти карабахских армян, «не дать времени распространению в Армении бесчеловечья» и обезопасить пределы Грузии, П. С. Потёмкин направил письма Фатали-хану и владетелям Дагестана, что расстроило их планы и остановило выступления как кубинского хана, так и дагестанских феодалов.

Незадолго до этих событий, в августе 1782 года, в сопровождении князя Александра Амилахвари к Фатали-хану прибыл претендент на картли-кахетинский престол князь Александр. Поскольку союз Ираклия с Ибрагим Халил-ханом препятствовал Фатали-хану подчинить Карабах, то последний решил использовать против Ираклия оппозиционные тому силы. Однако Ираклий II сообщил на Кавказскую линию кизлярскому коменданту о намерениях Фатали-хана и союзного ему тарковского шамхала, и уже осенью 1783 года по поручению П. С. Потёмкина на р. Сулак и Терек были выставлены сильные отряды, которые должны был двинуться на Дербент и в Грузию в случае осуществления Фатали-ханом и князем Александром своих намерений. Данное обстоятельство послужило отказом Фатали-хана от предприятия против Ираклия II. Помимо этого, кубинский хан по требованию П. С. Потёмкина выдал ему обоих князей, за что от имени российского правительства получил выражение благодарности.

В 1784 году скончался бакинский Мелик Мухаммад-хан. Опекуном его 11-летнему сыну Мирзе Мухаммад-хану II был назначен дядя Фатали-хан, но фактически Бакинским ханством управляла регентша, мать несовершеннолетнего хана Хадидже-бике. В 1785 году в зависимость от Фатали-хана попало Талышское ханство. Тогда же кубинский хан заключил дружеский союз с преемником тарковского шамхала Муртузали — Магомедом, а спустя два года женил своего старшего сына Ахмеда на его дочери Гичи-бике. В том же году Фатали-хан нанёс поражение шекинскому Мухаммад Хасан-хан и бывшему шемахинскому правителю Агаси-хану. Последний сдался победителю, а шекинский хан заключил с ним мир. Агаси-хан вместе с двумя сыновьями вначале содержались в Кубе, а затем были отправлены в Баку. Более того, Фатали-хан потребовал от Мухаммад Хасан-хана шекинского выдать брата Агаси-хана, бывшего шемахинского хана Мухаммад Сеид-хана с двумя сыновьями. Однако они сами явились к кубинскому хану и были отправлены в Сальяны. Незадолго до своей кончины, Фатали-хан в конце концов расправил с шемахинским ханским домом серкаров. По его приказу в 1788 году Агаси-хан со своими сыновьями Ахмет-беком и Магомед-беком были казнены в Баку, Мухаммад Сеид-хан и два его сына Мухаммад-бек и Искендер-бек в Сальянах; другой сын Мухаммад Сеид-хана и в то же время зять Фатали-хана — Мухаммад Риза-бек (1753-1788) был казнён в Кубе. Современник Фатали-хана, уполномоченный российского правительства при царе Ираклии II полковник Бурнашев, в 1786 году писал о тогдашней обстановки:

К теперешнему положению тех земель, которые под именем Адребиджани разумеются, начиная с севера прилежит Грузия, то есть царства Кахетинское и Карталинское; от востока море Каспийское и: провинция Гилян, от полудня область Ирак, от запада Туреция… Азербайджанских владельцев разделять должно на самовластных и зависимых, а первых — на могущих и маломощных. Дербентский или Куба-хан есть из числа могущих, почитают его довольно богатым, сила его собственная состоит из 3000 человек, но к предприятиям важным против своих соседей призывает он как ближние Адербиджанские ханы, как-то: Нухинский, Ширванский и Шушинский, владельцев из Дагестана и приводит бродяг лезгинских…

В январе 1787 года Фатали-хан нанёс сильное поражение выступившему против него Ибрагим Халил-хану. В том же году скончался кайтагский уцмий Амир Гамза. Ему наследовал его брат Устар-хан, издавна поддерживавший дружеские отношения с кубинским правителем.

Последние годы

В 1780-х гг. в Закавказье и вокруг него происходили значительные изменения в расстановке сил, вызванные стремлением народов региона принять покровительство России. Летом 1783 года царь Картли-Кахетии Ираклий II заключил с Российской империей Георгиевский трактат, по которому Восточная Грузия переходило под протекторат России. Заключение Георгиевского трактата резко ослабило позиции Персии и Османской империи в Закавказье.

Между тем, в самой Персии возвысилась фигура Ага Мохаммад-хана Каджара, устремлявший свои взоры на Закавказье. С Османской империей Россия находилась в преддверии очередной русско-турецкой войны. Складывающаяся внешнеполитическая обстановка способствовала сближению интересов России, Картли-Кахетинского царства и Кубинского ханства. Более того, русская дипломатия придавало большое значение в деле примирения двух закавказских владельцев.

В марте 1787 года между Катли-Кахетинским царством и Кубинским ханством был заключён союз, что сопутствовало установлению равновесия в Закавказье и укреплению позиций России в регионе. Как писал Г. А. Потёмкин: «Потщитесь, ваше превосходительство, царей Ираклия грузинского и Давида имеретинского соединить союзом. Общими силами с присоединением Фет Али-хана в состоянии они будут одержать преимущество над врагами нашими». Целью заключения такого союза для Фатали-хана также служило приобретение Карабаха и Южного Азербайджана. Его власть к тому времени простиралась на Дербентское, Ширванское ханства и Сальянское владение. В вассальной зависимости от него находились Бакинское, Шекинское, Талышское ханства и ряд дагестанских владений. Влияние Кубинского ханства распространилось на Гилян и даже Тебриз.

Фатали-хан прибыл к своей сестре в Баку, где умер в марте 1789 года. 30 мая генерал Текели писал Потёмкину, что близкие хана более месяца скрывали его смерть «дабы жадные и сильные соседи не расстроили владения, по наследству сыну принадлежащего». Похоронен Фатали-хан в Баку, на кладбище при мечети Биби-Эйбат. Ныне надгробный памятник хранится в Музее истории Азербайджана.

Личная жизнь

По сообщению Е. И. Козубского, Фатали-хан летом всегда жил в Кубе, а зимой в Дербенте, где соорудил дворец в цитадели. П. Г. Бутков со своей стороны писал, что в крепости Чирах-кала, расположенной в горах южнее Дербента, «к одному северному углу примкнут дворец, о трёх этажах, построенный дербентским Фет-Али-ханом... Он в нём жил в то время, когда опасался нападений лезгинских и других горских народов».

Гмелин следующим образом описывал свою аудиенцию у кубинского правителя:

У Фатали-хана авдиенц зала была не очень великолепна. В передней, которая от ханской отделялась только одною небольшою лестницей, находилось множество народа с скинутыми туфлями, кои для чистоты при входе оставляются. Хан сидел посреди покоя на земле в татарском одеянии, курил из кальяна табак и подле его лежали заряженные пистолеты, кои он, как я часто после видал и слыхал, всегда при себе держит; против его сидел комендант города и соседственный татарский князиок, подле сих поставлен был для меня стул, а мои господа толмачи принуждены были стоять.

Фатали-хан знал азербайджанскую литературу, международное право, русский, персидский и турецкий языки, а также разные говоры Дагестана. Сохранились образцы его поэтического творчество. Среди стихотворений, написанным им в конце жизни, относится следующее:

Буквальный перевод

Другой вариант перевода

Красивая жизнь потрачена, жаль, что в невежестве. Все, что осталось, потратится теперь в раскаяньи. Не доверяйся влечению к чёрному локону: это риск, о сердце. Будучи беспечно, не ставь себя в разбитое состояние. Щедрость предвечного создаёт положение, А жалкий муравей хвастает своим соломонством. Выразить свою печаль мне мешает смущение лица, И я не знаю, что сказать. Ох, эта растерянность! Дыхание свежего ветерка даёт духу свежесть, Ведь оно проникло утром в душистость гиацинта. Не всякий теперь ищет перлов поэзии, Так не открывай ты, певец, сокровенных уст, для разбрасывания драгоценностей.

Ах, прожита в неведении юность счастливая. Остаток же дней приходится посвятить лишь раскаянью в том, что не ценил ты счастья. Сердце рвётся к чёрному локону. Но берегись увлечься допустишь оплошность и оно будет разбито. Ведь твоя власть и богатство лишь дар слепой судьбы. А ты, муравей ничтожный, воображал, что сам ты мудро создал их. Какая тоска. Даже совестно её выражать. Да и как её выразить? Не найдёшь слов. Успокоение душе даёт лишь чистый ветерок, Пропитанный утренним ароматом гиацинт Но поэзия теперь не в почёте, не всякий её понимает. Так замкни же уста, певец, и не расточай сокровенных дум.

Являясь мусульманином-шиитов, Фатали-хан не отдавал предпочтения ни одному из религиозных течений, в равной мере относясь как к шиитам, так и суннитам, он «признаёт себя шиитом, однако любит суннитов столько сколько шиитов». По свидетельству Г. М. Гмелина: «Те, кон ево из обхождения лучше знают, утверждают, что он не придерживается никакому закону (то есть религии — прим.)». На его перстне было изображено двустишье на персидском языке:

Предназначили божьи святые скрижали
Развернуться в сражениях знаменам Фатали.

Семья

Как известно Фатали-хан женился на сестре кайтагского уцмия Амира Гамзы — Тути-бике. В 1774 году он взял в жёны дочь илисуйского султана Елису-бике, а в 1776 году женился на армянке (по Сереброву грузинка) Сехер-Нас. Согласно сведениям, сообщаемым А. Г. Серебровым, служившим приставом при Шейх Али-хане в конце XVIII века, Фатали-хан имел

многих законных и посторонних жён и с ними у некоторых прижитых им детей, но по смерти остались только четыре жены: первая, грузинка Сегерназ, вторая Гюри-пери, дочь элисуйского владельца, третья Бегим Ханума, сестра шекинского хана, четвёртая грузинка же Гульдеста. Из детей же в живых: от умершей в жизнь Фет Али хана законной его жены Тутубики, сестры владельца уцмия, той самой, о коей выше описано, сын Ахмет и дочь Перджаханум, сговоренная за аварского Умма хана. И от описанных жен сыновья: от грузинки Сегерназ Шейх Али и от Гюриперы Гасан. Да от побочной жены две дочери: Чинас и Эсмет, которые и теперь в девицах".

Свою сестру Хадидже-бике он выдал замуж за бакинского хана Мелик Мухаммад-хана; она приходится бабушкой основоположнику азербайджанской научной историографии, учёному, мыслителю и писателю Аббас Кули Ага Бакиханову. Их сын Мирза Мухаммад-хан II, ставший после смерти отца новым бакинским ханом, был женат на дочери Фатали-хана — Ханбике-ханум, приходившейся ему двоюродной сестрой.

Другую свою сестру — Фатиму, Фатали-хан выдал за сына шемахинского хана Мухаммад Сеид-хана — Мемерзу (Мухаммад Риза-бек). Старшего сына Ахмеда он женил на Гичи-бике, дочери тарковского шамхала Магомеда.

Высказывания

Фет-али-хан замечательный человек в истории Кавказа, возвысился благоразумием, щедростью и предприимчивым характером. По достижении власти в нём обнаружились качества умного и деятельного правителя и особенный дар привязывать к себе всех окружающих, усыплять деятельных врагов и выпутываться из самых затруднительных обстоятельств.

— А. Бакиханов,

Он был обширного ума, коварен, т.е. знал политику персидскую, храбр, предприимчив, славолюбив, благоразумен и всегда неутомим. Покоряя Ширван, умножил население, а следственно и доходы в плодородном ханстве Кубинском, куда переселил несколько народа и из ханства Дербентского. При таком характере он пустился на дальнейшие предприятия в 1768 году, а именно, на ханство Шемахинское, стремясь быть не только владетелем всего Ширвана и Карабага, но мечтал даже сделаться владетелем Персии.

— П. Бутков,

Память

• Азербайджанский поэт XVIII века Ага Месих Ширвани создал поэму «Шахнамэ», посвящённой Фатали-хану.
• В музыкальном журнале, издававшемся в 1816—1818 гг. в в Астрахани, была опубликована в нотной записи азербайджанская песня, посвящённая Фатали-хану.
• В 1947 году на Бакинской киностудии режиссёром Ефимом Дзиганом был снят фильм «Фатали-хан», посвящённый жизни кубинского хана.
• 3 января 1991 года СМ Азербайджанской ССР принял решение о возведении в Кубинском районе памятника Фатали-хану.

См. также

В истории известны несколько деятелей с именем Фатали-хан (Фатх Али-хан)

• Фатх Али-хан Афшар (Фатали-хан Урмийский) — правитель Урмийского ханства.
• Фатх Али-хан Дагестани — великий везирь при персидском шахе Солтане Хосейне.
• Фатх Али-хан Каджар — персидский военачальник в период правления Сефевидов, губернатор Астрабада и Семнана.
• Фатали-хан Нури — везирь правителя Ардебиля в начале XIX века.
• Фатали Хан Хойский — первый премьер-министр Азербайджанской Демократической Республики.
• Фатали-хан Шекинский — правитель Шекинского ханства.

Литература

• В. Н. Левиатов. Очерки из истории Азербайджана в XVIII веке. — Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1948. — 227 с.
• Г. Б. Абдуллаев. Из истории Северо-Восточного Азербайджана в 60-80-х гг. XVIII в.. — Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1958. — 209 с.
• О. П. Маркова. Россия, Закавказье и международные отношения в XVIII веке.. — Наука, 1966. — 322 с.

Отрывок, характеризующий Фатали-хан

Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
– Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон.
– Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
– Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
– Да, да, это так! – радостно сказал Пьер.
– Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
– Да, да, – подтверждал Пьер.
– Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
– Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер.
– Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание.