Фавст Корнелий Сулла (квестор)

Фавст Корнелий Сулла Faustus Cornelius Sulla <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Денарий, отчеканенный Фавстом Корнелием Суллой в 56 году до н. э. На аверсе изображена Диана, реверс копирует печать Луция Корнелия Суллы с изображением выдачи Югурты царём Мавретании Бокхом</td></tr>
военный трибун
63 год до н. э.
Авгур
до 57 - 46 годы до н. э.
Монетарий
56 год до н. э.
Квестор Римской республики
54 год до н. э.
Проквестор или пропретор
49 год до н. э.
Рождение:	80-е годы до н. э. Ахайя или Рим
Смерть:	46 до н. э.(-046) Африка
Отец:	Луций Корнелий Сулла
Мать:	Цецилия Метелла Далматика
Супруга:	Помпея Магна
Дети:	Корнелий Сулла, Корнелия Сулла

Фавст (Фауст) Корнелий Сулла (лат. Faustus Cornelius Sulla; 80-е годы до н. э. — 46 до н. э.) — древнеримский политический деятель и военачальник, известный в первую очередь как сын диктатора Луция Корнелия Суллы. В своей политической карьере он не поднялся выше квестуры, датируемой 54 годом до н. э. Фавст принимал участие в Третьей Митридатовой войне и в других кампаниях Гнея Помпея Великого на Востоке, отличился при взятии Иерусалима в 63 году до н. э. В борьбе Помпея с Гаем Юлием Цезарем встал на сторону первого, приходившегося ему тестем: сражался в Македонии, при Фарсале и при Тапсе, в Африке в 46 году до н. э. попал в плен к цезарианцам и был казнён.

Биография

Происхождение

Фавст принадлежал к знатному и разветвлённому патрицианскому роду Корнелиев и был сыном возродившего былое величие этой ветви рода Луция Корнелия Суллы и его четвёртой (или третьей) жены Цецилии Метеллы Далматики. У Фавста была единокровная сестра Корнелия Сулла, которая ещё до его рождения успела выйти замуж и овдоветь; её дочь Помпея Сулла позже стала второй женой Гая Юлия Цезаря. Кроме того, у Фавста Корнелия были старшие единоутробные брат и сестра (их отцом был Марк Эмилий Скавр, консул 116 года до н. э. и принцепс сената): Марк Эмилий Скавр (претор 56 года до н. э.) и Эмилия Скавра — жена Мания Ацилия Глабриона, которую отчим выдал за Гнея Помпея Великого (она умерла совсем молодой).

Мать Фавста принадлежала к Цецилиям Метеллам — одному из самых влиятельных родов Римской республики конца II — начала I веков до н. э. Её двоюродными братьями были выдающиеся деятели сулланской партии Луций Лициний Лукулл и Квинт Цецилий Метелл Пий. В несколько более далёком родстве с Фавстом Корнелием находились другие Цецилии Метеллы, а также Сципионы Назики, Сервилии Ватии и, возможно, Сервилии Цепионы.

Ранние годы

Фавст Корнелий родился вместе с сестрой-близнецом, получившей имя Фавста Корнелия. Преномен Фавст (Фауст), означающий «счастливый», совершенно нетипичен для Рима, хотя пастух, обнаруживший в соответствии с преданием Ромула и Рема, носил похожее имя — Фаустул.

Дата рождения близнецов неизвестна. Брак Суллы и Метеллы Далматики был заключён в 89 или 88 году до н. э. Возможно, старший из сыновей Суллы, умерший зимой 82—81 годов, родился именно в этом браке. Луций Корнелий вскоре после женитьбы отбыл на войну с Митридатом, Рим в конце 87 года был занят войсками его врагов Гая Мария и Луция Корнелия Цинны, и остававшаяся там Метелла едва не стала жертвой террора вместе с детьми Суллы, имена которых источники не называют. Дом Суллы в Риме был сожжён, его имения были разграблены, но Метелла Далматика смогла бежать с детьми к мужу в Грецию.

Исходя из этих данных, Ф. Мюнцер считает, что близнецы родились до 86 года. По мнению Ф. Инара, это могло произойти незадолго до смерти Метеллы Далматики, которую датируют 81 годом. Сам Луций Корнелий, победивший в гражданской войне и ставший единоличным правителем Рима, умер в 78 году до н. э., и во время погребальной церемонии хвалебную речь за Фавста Корнелия, которому в любом случае не могло быть тогда больше десяти лет, произнёс самый видный оратор той эпохи Квинт Гортензий Гортал.

Фавст рос под опекой своего двоюродного дяди Луция Лициния Лукулла, друга его отца. Известно, что юный Сулла ходил в одну школу с Гаем Кассием Лонгином, будущим убийцей Цезаря, и как-то был им избит за то, что «превозносил единовластие своего отца», и за угрозу, что, повзрослев, он организует новые проскрипции для своих соучеников. В 66 году до н. э. один из народных трибунов (его имя не сохранилось) попытался привлечь Фавста Корнелия к суду по обвинению в присвоении казённого имущества — как человека, получившего наследство от отца-диктатора. Бывший тогда претором Марк Туллий Цицерон взял на себя защиту обвиняемого и произнёс перед народным собранием речь, в которой доказал, что нет оснований для начала судебного процесса.

Начало карьеры

Во взрослой жизни Фавст Корнелий стал сторонником Гнея Помпея Великого, обогатившегося и возвысившегося благодаря его отцу. Вместе со своим братом Марком Эмилием Фавст участвовал в кампаниях Помпея на Востоке в качестве военного трибуна: известно, что он первым поднялся на стену при штурме Храмовой горы в Иерусалиме в 63 году до н. э., что считалось очень почётной заслугой. После гибели Митридата Сулла принял участие в походе из Аравии на север, в Понт. В Амисе, куда Фарнак прислал тело своего отца и многочисленные подарки, Фавст Корнелий смог благодаря тайному сговору с неким Гаем, «выросшим с Митридатом», завладеть царской кифарой «изумительной работы».

По возвращении в Рим Фавст устроил в 60 году до н. э. гладиаторские игры в память об отце, предусмотренные завещанием Луция Корнелия; известно, что о покупке гладиаторов для этих игр Фавст просил своего двоюродного брата Публия Корнелия Суллу, племянника Квинта Помпея Руфа, зятя Гая Меммия, а также Луция Юлия Цезаря. В 59 году до н. э. он уже был обручён с дочерью Помпея; правда, последний, женившись на дочери Цезаря, обещанной ранее одному из Сервилиев Цепионов, разорвал эту помолвку, чтобы сделать Цепиона своим зятем в утешение. Но позже Фавст Корнелий всё же женился на Помпее Магне и таким образом окончательно связал себя с помпеянской партией.

К 57 году Фавст был членом коллегии авгуров. В 56 году до н. э. он стал монетарием и отчеканил четыре вида денариев. Два из них прославляли его отца: на них было изображение Дианы, которая, если верить Плутарху, дала Луцию Корнелию благоприятные знамения сразу после его высадки в Италии в 83 году до н. э., а на одном копировалось изображение с печати Суллы-старшего — сцена выдачи нумидийского царя Югурты. Другие два денария Фавста Корнелия прославляли его тестя.

В 54 году до н. э. Фавст был квестором; эта магистратура стала единственной в его карьере. Когда его брат Скавр был привлечён к суду по обвинению в злоупотреблении властью в провинции, Сулла выступил в его защиту. В конце концов Скавра оправдали, но годом позже приговорили к изгнанию по другому делу. В 52 году Фавст защищал ещё одного своего родственника — Тита Анния Милона, мужа его сестры, обвинённого в убийстве Клодия. Тогда же он восстанавливал по поручению сената здание курии Гостилия, уничтоженное пожаром.

Согласно Плутарху, Фавст Корнелий промотал большую часть своего огромного состояния и из-за долгов был вынужден объявить о продаже имущества с торгов. Это дало Цицерону повод сказать, что дела Суллы-сына нравятся ему больше, чем дела Суллы-отца. Правда, тот же Цицерон позже писал, что именно долги подтолкнули Фавста Корнелия к участию в гражданской войне и преступлениям.

В гражданских войнах

Когда началась открытая война между Цезарем и Помпеем, Фавст Корнелий остался сторонником своего тестя. Сенатское постановление от 7 января 49 года до н. э., распределявшее между помпеянцами важнейшие провинции, предполагало, помимо всего прочего, отправку Суллы с властью претора в Мавретанию, чтобы он склонил местных царей Богуда и Бокха на сторону помпеянской партии, но народный трибун Луций Марций Филипп наложил на это постановление запрет. Позже Фавст набрал легион в Сицилии и с ним присоединился к Помпею в Эпире. Точной информации о полномочиях Фавста в 49 году до н. э. нет: Цицерон в одном из писем называет его проквестором, одна из надписей в Элатее — пропретором.

В 48 году до н. э. Сулла воевал в Македонии против цезарианца Гнея Домиция Кальвина; позже он присоединился к основным силам и принял участие в битве при Фарсале. После разгрома Фавст Корнелий оказался в числе тех видных помпеянцев, которые сгруппировали остатки войск на Керкире и попытались закрепиться в Пелопоннесе, но, потерпев новое поражение от Квинта Фуфия Калена, бежали в Африку. Помимо Суллы, это были Марк Порций Катон, Квинт Цецилий Метелл Сципион, Тит Лабиен, Луций Афраний, Публий Аттий Вар, Марк Петрей. В Африке была сформирована новая большая армия, возглавленная Метеллом Сципионом и усиленная войсками нумидийского царя Юбы II.

Фавст Корнелий в числе прочих военачальников «прислуживал Юбе», чья поддержка имела слишком большую ценность для помпеянцев, и грабил провинцию. Уже в конце 47 года до н. э. в Африке высадился Цезарь; о роли Суллы в последовавших за этим боях вплоть до решающего столкновения при Тапсе ничего не известно. 5 апреля 46 года помпеянцы потерпели полное поражение. Фавст Корнелий старался восстановить дисциплину в остатках разбитой армии: так, он попытался положить конец резне мирного населения в Утике и организовать оборону города, ставшего последним оплотом антицезарианских сил. Только выдав по сто сестерциев на человека из собственных средств (то же самое сделал Катон), он смог успокоить солдат, но был вынужден увести их из города.

Сулла решил прорываться через Мавретанию в Испанию, где у помпеянской партии была ещё одна армия. По словам автора «Африканской войны», с ним были жена и дети; согласно Аппиану, семья Фавста Корнелия осталась в Утике и здесь попала в плен к противнику. Возглавляемый Суллой и Луцием Афранием полуторатысячный отряд попал в засаду к цезарианцу Публию Ситтию и был почти полностью уничтожен. Фавст Корнелий оказался в плену. Спустя несколько дней во время солдатского мятежа он был убит. При этом Луций Анней Флор утверждает, что Фавста казнили по приказу Цезаря, которого «Помпей научил бояться зятьёв».

Семья

У Фавста Корнелия и Помпеи было двое детей, которые попали в плен вместе с отцом, но по распоряжению Цезаря сохранили не только жизнь, но и имущество. Это были дочь, вышедшая замуж за Квинта Эмилия Лепида, и сын, имя которого неизвестно, но который, вероятно, является предком трёх Корнелиев Сулл, бывших консулами в I веке н. э.

Флор утверждает, будто Цезарь приказал казнить вместе с Суллой и Помпею, но точно известно, что она умерла в 35 году в Сицилии; уже в конце 46 года до н. э. её прочили в жёны Цицерону, а позже она вышла замуж за Луция Корнелия Цинну — племянника первой жены Цезаря.

В художественной литературе

Фавст Корнелий является эпизодическим персонажем романов Георгия Гулиа «Сулла» и Колин Маккалоу «Октябрьский конь».

Литература

Первичные источники

1. Луций Анней Флор. Эпитомы // Малые римские историки. — М.: Ладомир, 1996. — С. 99—190. — ISBN 5-86218-125-3.
2. Аппиан. Гражданские войны // Римская история. — М.: Ладомир, 2002. — С. 383—778. — ISBN 5-86218-174-1.
3. Асконий Педиан. [www.attalus.org/latin/asconius1.html#Scaurus Pro Scauro]. Attalus. Проверено 11 ноября 2015.
4. Африканская война // Цезарь. Саллюстий. — СПб.: АСТ, 2001. — С. 369—416. — ISBN 5-17-005087-9.
5. Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. — СПб.: издательство СПбГУ, 2007. — 308 с. — ISBN 978-5-288-04267-6.
6. Иосиф Флавий. Иудейские древности. — Ростов-на-Дону: Феникс, 1999. — Т. 2. — ISBN 5-222-0476-7.
7. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. — М., 1994. — ISBN 5-02-011570-3, 5-02-011568-1.
8. Тацит. Анналы // Тацит. Сочинения. — СПб.: Наука, 1993. — С. 7—312. — ISBN 5-02-028170-0.
9. Цезарь. Записки о гражданской войне // Записки. — СПб.: АСТ, 2001. — С. 202—326. — ISBN 5-17-005087-9.
10. Марк Туллий Цицерон. Письма Марка Туллия Цицерона к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту. — СПб.: Наука, 2010. — Т. 3. — 832 с. — ISBN 978-5-02-025247-9,978-5-02-025244-8.
11. Марк Туллий Цицерон. Речи. — М.: Наука, 1993. — Т. 1. — 448 с. — ISBN 5-02-011168-6.
12. Цезарь. Записки о гражданской войне. — СПб.: АСТ, 2001. — 752 с. — ISBN 5-17-005087-9.

Вторичные источники

1. Бобровникова Т. Цицерон. — М.: Молодая гвардия, 2006. — 532 с. — ISBN 5-235-02933-X.
2. Грималь П. Цицерон. — М.: Молодая гвардия, 1991. — 544 с. — ISBN 5-235-01060-4.
3. Егоров А. Юлий Цезарь. Политическая биография. — СПб.: Нестор-История, 2014. — 548 с. — ISBN 978-5-4469-0389-4.
4. Инар, Франсуа. Сулла. — Ростов н/Д: Феникс, 1997. — 416 с. — ISBN 5-222-00087-7.
5. Короленков А., Смыков Е. Сулла. — М.: Молодая гвардия, 2007. — 430 с. — ISBN 978-5-235-02967-5.
6. Утченко, С. Юлий Цезарь. — М.: Мысль, 1976. — 365 с.
7. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1952. — Vol. II. — P. 558.
8. Marshall В. А. Faustus Sulla and Political Labels in the 60’s and 50’s B.C. // Historia: Zeitschrift für Alte Geschichte, Vol. 33, No. 2 (2nd Qtr., 1984), pp. 199—219.
9. Münzer F. Cornelius 377 // RE. — 1900. — Т. IV, 1. — С. 1515—1517.
10. Münzer F. Pompeius 54 // RE. — 1952. — Т. XXI, 2. — С. 2263—2264.

Ссылки

• [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0003.001/951?rgn=full+text;view=image Фавст Корнелий Сулла (квестор)] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.
• [ancientrome.ru/genealogy/person.htm?p=166 Фавст Корнелий Сулла (квестор)] (рус.). — биография на сайте [ancientrome.ru ancientrome.ru].
• Сулла, Фавст Корнелий // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

См. также

• Список римских монетариев

Отрывок, характеризующий Фавст Корнелий Сулла (квестор)

«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.