Фахретдинов, Габдул-Ахад Ризаитдинович

Габдул-Ахад Ризаитдинович Фахретдинов
Ғәбделәхәт Ризаитдин улы Фәхретдинов
Дата рождения:	12 января 1892(1892-01-12)
Место рождения:	д. Чубуклак Мензелинский уезд Уфимская губерния
Дата смерти:	16 сентября 1938(1938-09-16) (46 лет)
Место смерти:	Москва
Гражданство:	Российская империя Российская империя СССР СССР
Род деятельности:	член Всероссийского учредительного собрания.

Габдул-Ахад Ризаитдинович Фахретдинов (башк. Ғәбделәхәт Ризаитдин улы Фәхретдинов; 12 января 1892, д. Чубуклак Мензелинского уезда. Уфимской губернии — 16 сентября 1938, Москва) — экономист, член Всероссийского учредительного собрания.

Биография

Второй сын известного имама Ризаитдина Фахретдинова. Мать Нурджамал (Нуризиган) Абдулнасыровна, дочь ахуна из деревни Чубытлы Мензелинского уезда. По национальности — башкир.

Учился в Оренбургском реальном училище, затем окончил Казанский университет. По специальности агроном. Выступал в печати как публицист. С 1917 года член губернской земской управы.

В 1917 году избран в Всероссийское учредительное собрание в Оренбургском избирательном округе по списку № 9 (башкирские федералисты).

В 1918 вошёл в состав Комуча. В сентябре 1918 года Габдул-Ахад Фахретдинов участвовал в подписании Договора между Башкирским Правительством и Комитетом Учредительного Собрания в Самаре, по которому последний признал Башкирскую автономию. В составе башкирской делегации в переговорах участвовал старший брат Габдул-Ахада — Габдрахман Фахретдинов.

При советской власти работал экономистом.

Арестован 28 мая 1938 года по обвинению в принадлежности к террористической организации.

16 сентября 1938 года расстрелян. Место захоронения — расстрельный полигон «Коммунарка».

Реабилитирован 10 сентября 1960 года.

Семья

Мать — Нурджамал (Нуризиган) Абдулнасыровна, в браке с 1885 года

Брат — Габдрахман (1887—1936)

Брат — Габдрашид (1892–1953)

Сестра — Зайнаб (1893–1985).

Брат — Сагид (1900–1944)

Сестра — Асьма (1906–1993).

Литература

• [www.hrono.ru/biograf/bio_f/fahretdinov.php Л.Г. Протасов. Люди Учредительного собрания: портрет в интерьере эпохи. М., РОСПЭН, 2008.]
• Ризаэтдин Фәхретдин: Фәнни-биографик җыентык <Ризаэтдин Фахретдинов: Научно-биографический сборник> / Төз. Раиф Мәрданов, Рамил Миңнуллин, Сөләйман Рәхимов. – Казан: Рухият, 1999. – 224 б. <на татарском языке>

Отрывок, характеризующий Фахретдинов, Габдул-Ахад Ризаитдинович

Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.