Фасянь

Фасянь
法顯
Фасянь со спутниками на руинах дворца Ашоки. Рисунок из книги "Hutchinson's story of the nations..."
Имя при рождении:	фамилия Гун (龔)
Псевдонимы:	Прославляющий Дхарму
Религия:	Буддизм
Школа:	Стхавиравада
Положение:	бхикшу
Дата рождения:	337(0337)
Место рождения:	Пинянуян, ныне Чанчжи в Шаньси
Дата смерти:	ок. 422
Место смерти:	Цзянькан (ныне Цзянсу, Нанкин)
Страна:	Восточная Цзинь, Лю Сун
Основные интересы:	Виная-питака
Труды:	Записки о буддийских странах

Фасянь (кит. 法顯, пиньинь: Fǎxiǎn; 337 — ок. 422) — китайский буддистский монах и путешественник, объехавший в 399-412 годах Непал, Индию, Шри-Ланку и установивший постоянную связь между Китаем и Индией.

Своё путешествие он описал в книге. Наиболее известен своим паломничеством в Лумбини, к месту рождения Будды Гаутамы. Фасянь путешествовал по Индии во время правления Чандрагупты II.

Биография

О жизни Фасяня известно довольно немного. Родился он в провинции Шэньси, детство провёл в буддистском монастыре. Получил монашеское имя Фасянь — Прославляющий Дхарму. Став монахом, натолкнулся на неясности в законах буддистского учения, известных тогда в Китае, и решил совершить паломничество в Индию за полными копиями законов.

Путешествие в Индию

Фасянь совершил своё знаменитое путешествие в Индию выйдя из Чанани и пройдя караванными путями через Дуньхуан и княжества Западного края, через Каракорумские перевалы, оказался в индийском государстве Уддияна. Судя по его записям переход был осуществлён за 3 месяца и 10 дней, не считая дней когда путешественники отдыхали в городах. Вероятно маршрут пролегал через Хунджерабский перевал и Гилгит, приводя в долину Сват. Совершив паломничество по буддийским святыням Индии и прожив там несколько лет, Фасянь перебрался на Шри-Ланку, где провёл два года. Оттуда он поплыл на торговом судне на Яву и, перейдя на другое судно, прибыл в Гуанчжоу и завершил свой путь в Нанкине. Он провёл в странствиях 15 лет: с 399 по 414 год.

Первый этап — путь по китайским государствам

Придя к выводу об упадочном состоянии Винаи в Китае, Фасянь решает отправиться в Индию для изучения винаи и копирования соответствующих книг. В 399 году Фасянь и его спутники Хуэйцзин (慧景), Даочжэн (道整), Хуэйин (慧應), Хуэйвэй (慧嵬) покидают Чанань, тогда столицу императора Яо Сина из недолговечной китайско-цянской династии Поздняя Цинь. Пройдя через Лун (隴), монахи попадают в земли Цифу Ганьгуя из сяньбийской династии Западная Цинь, где они остаются для «летнего сиденья» (夏坐).

Закончив медитации, Фасянь со спутниками отправился в земли Жутаня, правителя другого недолговечного сяньбийского государства Южная Лян. Через горы Янлоу (養樓山) Фасянь пришёл в город Чжанъе. Из-за смуты и военных действий (связанных с образованием очередного варварского государства — Северной Лян) дальнейший путь становится затруднительным, но в Чжанъе монахи находят благотворителя-данапати вана города Чжанъе (Фасянь не называет его имени), который щедро одаривает их. К группе присоединяются новые спутники: Чжи-янь (智嚴), Хуэй-цзянь (慧簡), Сэн-шао (僧紹), Бао-юнь (寶雲), Сэн-цзин (僧景) и другие. Снова совершено «летнее сиденье».

Из Чжанъе монахи направились в Дуньхуан — там монахи из Чжанъе решили остаться, а Фасянь и четыре его спутника получают от коменданта Даньхуана припасы для путешествия по пустыни Шахэ (沙河). Пройдя по пустыне 1500 ли за 17 дней, Фасянь попадает в первое не-китайское государство на своём пути — Шаньшань.

Путь Фасяня по китайско-варварским государствам

Место	Локализация	Событие
Чанань	Сиань	Фасян со спутниками покидает столицу Цинь
горы Лун	Ганьсу	Путь через горы из Чанани в Западную Цинь
Западная Цинь	столица Байинь, Ганьсу	Фасянь останавливается для «летнего сидения» — традиционного отдыха и медитаций.
Южная Лян	столица Хайдун (округ), Цинхай
Чжанъе	Чжанъе	Из-за смуты монахи останавливаются. Ван города покровительствует им. К группе присоединяются новые монахи. Остановка для летнего сиденья.
Дуньхуан	Дуньхуан	Монахи из Чжанъе остаются. Фасянь с четырьмя спутниками получает припасы от коменданта Дуньхуана.
Шахэ (沙河) — «Песчаная река»	Такла-Макан	Часть Такла-Макана. Пересечена Фасянем за 17 дней из Дуньхуана в Лоулань.

Второй этап — путь по государствам Западного Края

Перейдя пустыню, Фасянь прибыл в Шаньшань — Лоулань. Он нашёл местного царя — покровителя буддизма и 400 хинаянских монахов разной степени начитанности. Также здесь оканчивалась зона распространения разговорного китайского языка, но практически везде встречались монахи, говорившие по-индийски. В Шаншане Фасянь провёл 1 месяц и отбыл на северо-запад.

Через 15 дней пути Фасянь прибыл в Уи (烏夷). Название Уи не встречается в китайских хрониках, но судя по расстоянию и описанию, это был Карашар. Он нашёл там 4000 хинаянских монахов, отметил их необычайную ревность в соблюдении обетов, которую не видел в Цинь. Он остановился в гостевой келье (行堂) у Фу Гунсуня (苻公孫). Фасянь со спутниками отдыхал два месяца и несколько дней, когда их нагнал Бао-юнь и другие монахи из Чжанъе. Чжи-янь, Хуэй-цзянь, Хуэй-вэй, не найдя понимания в жителях Уи, решают отправиться в Гаочан для отыскания средств для продолжения пути. Фасянь и остальные монахи получили снаряжения для дальнейшего пути от Фу Гунсуня.

Несмотря на опасности, пройдя за месяц и пять дней пустыню, Фасянь прибыл в Хотан. В то время Хотан процветал. Фасянь, к большому для себя удовольствию, обнаружил там буддизм в цветушем состоянии, множество ступ, десятки тысяч монахов, главным образом махаянских, на полном государственном содержании. Царь устроил Фасяня и спутников в махаянском монастыре Цзюймоди (瞿摩帝, санскрит: Гомати — богатый коровами), где обитало 3000 монахов. Хуэйин, Даочжэн, Хуэйда покинули Фасяня и отправились в Цзеча (竭叉國). Фасянь и другие монахи решили остаться в Хотане на три месяца до праздника «Шествия статуй» (行像), описанного Фасяном. После 4 месяцев «шествия статуй», Сэн-шао отправился в Кашмир с местным буддистом, а Фасянь с оставшимися спутниками отбыл в страну Цзыхэ (子合).

Цзыхэ не упоминается в китайских хрониках. Современные исследователи определяют, что это вероятно был Ташкурган или Каргалык. Фасянь прибыл туда через 25 дней пути. Страна весьма преуспевала, там жило около 1000 монахов, главным образом махаянских. После 15 дней отдыха, Фасянь отправился на юг и через 4 дня вошёл в горы Цунлин (葱嶺山). Оттуда он прибыл в страну Юймо (於摩), где остались для ритуального затворничества. После этого Фасянь отбыл в страну Цзеча, где встретил Хуэйин, Даочжэн, Хуэйда. Местный царь покровительствовал буддизму. В его стране жило около 1000 монахов, но раз в пять лет он собирал монахов из соседних государств и преподносил обильные дары сангхе (панчапаришад).

Отсюда путь Фасяня пролегал на запад, через горы. Пройдя через опасные перевалы и проведя месяц в пути, Фасянь попал в небольшое государство Толи (陀歷), которое уже считалось северо-индийским.

Путь Фасяня по Западному Краю

Место	Локализация	Событие
Шаньшань	Лоулань	Фасянь отдыхает 1 месяц.
Уи	Карашар	Фасянь отдыхает свыше двух месяцев и получает припасы от Фу Гунсуня для пересечения пустыни.
пустыня	Такла-Макан	Пересечена Фасянем за 1 месяц и 5 дней на пути в Хотан
Хотан	Хотан	Фасянь проживает в монастыре Гомати. Проводят 7 месяцев отдыхая и наблюдая церемонию шествия статуй.
Цзыхэ	Ташкурган или Каргалык	Фасянь отдыхает 15 дней.
Цунлин	У Фасяня Каракорум	Фасянь проходит перевалы на пути в Индию
Юймо	Неизвестно	Фасянь проводит затворничество.
Цзеча	Каракорум (?)	Фасянь встречает ушедшую вперёд чатьс группы.
Толи	Точно неизвестно. Вероятно Чилас.	Фасянь вступает в Северную Индию.

Третий этап — Западная Индия

Оказавшись в Толи (陀歷), Фасянь нашёл там некоторое количество хинаянских монахов. В Толи Фасянь видел деревянную статую будды Майтреи, которыю вырезал мастер видивший самого будущего будду, благодаря чудесной силе местного архата, который поднял мастера на небеса Тушита. Во время буддийских постов эта статуя, якобы, сияла и соседние цари подносили ей дары.

Из Толи путь вёл на юго-запад, через опасные горные перевалы, в верховья Инда (река Синьтоу 新頭河). Фасянь прошёл по вырубленному в скалах коридору и спустился по каменной лестнице с 700 ступенями. Он нашёл висячий мост и пересёк Инд. В горах Фасянь рассказывает своим спутникам-монахам о начале распространения буддизма в этих местах. Дальше лежала знаменитая страна Учжан (烏萇) — Уддияна, где буддизм процветал. Фасянь отметил, что язык и одежда местных жителей уже совершенно индийские. В стране было 500 хинаянских монастырей и много буддийских реликвий. Хуэй-цзин, Хуэй-да, Дао-чжэн отправились в Нагар (Нангархар), для поклонения святыням. Остальная группа осталась в Уддияне для «летнего сиденья».

Закончив пост и медитации, монахи отправились в Сухэдо (宿呵多國). Там была ступа украшенная серебром и золотом, на месте где Шакьямуни рассказал джатаку о своей прошлой жизни в этой стране. Дальше шли на восток 5 дней и вошли в Гандхару. В Гандхаре Фасянь нашёл, главным образом, хинаянистов. Фасянь вспоминает, что в этой стране ранее правил царь Фа-и (法益), то есть Кунала-Дхармавивардхана, сын Ашоки.

Из Гандхары монахи направились в Таксилу. Название города было истолковано Фасянем как «отсечение головы», что позволило ему привести соответствующую джатаку. Монахи поклонились ступе.

Из Гандхары Фасянь пошёл на юг и через 4 дня прибыл в страну Пуруша, ныне Пешавар. Там Фасянь посещает превосходящую «своей красотой все, что ни есть в Джамбудвипе» Ступу Канишки и рассказывает о её постройке. Там же был монастырь, где хранилась патра Будды. Фасянь рассказывает, что когда юэчжи хотели увезти патру к себе, то 8 слонов не могли сдвинуть её с места. В монастыре живёт 700 монахов, Фасянь подробно описывает патру, чудеса и церемонию поклонения. Здесь группа начала распадаться: Бао-юнь и Сэн-цзин поклонились патре и двинулись в обратный путь в Китай, Хуэй-цзин заболел и Дао-чжэн стал за ним ухаживать. Хуэй-да отправился в Нангархар и встретился там с Бао-юнь и Сэн-цзин отбыл в Китай. Вскоре Хуэй-цзин умер в монастыре и Фасянь решил дальше идти один.

Фасянь повернул на запад и прошёл 16 йоджан до Нагара (Нангархар). Там он попал в город Сило (ныне Хада чуть южнее Джелалабада), где в монастыре хранилась ушнина Будды. В столице этого царства была ступа где хранился один из зубов Будды. В монастыре к северу от города хранился посох Будды. Далее Фасянь направился через ущелье на запад. Там в вихаре хранилась сангхати — верхняя накидка Будды. Считалось, что благодаря поклонению её можно вызвать дождь. На юге была пещера где Будда оставил свою тень на стене. Недалеко от тени стоит ступа. По легенде её построил сам Будда с учениками, заложив в основу свои волосы и ногти. Они считалась образцом для последующих ступ. Рядом находился монастырь где жило 700 монахов. Всего в Нагаре Фасянь провёл три зимние месяца.

Найдя двух спутников, Фасянь отправился на юг в горы Сяосюэшань (小雪山). В горах группу накрыла метель и один из спутников умер. Дойдя до страны Лои, Фасянь обнаружил там около 3000 монахов большой и малой колесницы и решил остаться для летнего сидения. Закончив, Фасянь шёл 10 дней на юг в страну Бана (跋那國), где проживало 3000 монахов малой колесницы. В трёх днях пути на восток была переправа через Инд.

Переправившись через Инд, Фасянь попадает в страну Питу (毗荼). Там жили монахи большой и малой колесницы. Узнав, какой путь проделал Фасянь они очень сочувствовали ему и стали снабжать всем необходимым. Далее Фасянь следовал на юго-восток 80 йоджан. По дороге ему всюду встречались монастыри.

Путь Фасяня по Индии

Место	Локализация	Событие
Толи	Точно неизвестно. Вероятно Чилас.	Фасянь вступает в Северную Индию.
река Синьтоу	Инд	Через 15 дней пути на юго-запад монахи спускаются к Инду и пересекают его по подвесному мосту. Фасянь рассказывает о распространении буддизма.
Учжан (烏萇)	Уддияна в долине реки Сват.	Фасянь осматривает буддийские святыми. Часть монахов уходит в Нангархар. Остальные вместе с Фасянем уединяются для «летнего сидения».
Сухэдо (宿呵多)	Где-то между Уддияной и Гандхарой.	Осмотр ступы, Фасянь кратко излагает одну джатаку.
Цзяньтовэй (揵陀衛)	Гандхара	Осмотр ступы, Фасянь кратко излагает другую джатаку.
Чжушашило (竺剎尸羅)	Таксила	Осмотр ступы.
Фулуша (弗樓沙)	Пурушапура, ныне Пешавар	Осмотр Ступы Канишки и монастыря патры Будды. Хуэй-цзин умирает. Монахи возвращаются в Китай. Фасянь решает путешествовать в одиночестве.
Нацзе (那竭)	Нангархар	В городе Сило (южнее нынешнего Джелалабада) Фасянь поклоняется ушнине Будды, зубу Будды, его посоху и другим реликвиям.
Сяосюэшань (小雪山)	Спин Гар	Фасянь попадает в снежную бурю.
Лои (羅夷國)	Неизвестно. Где-то за Хайберским перевалом.	Фасянь проводит «летнее седение»
Бана (跋那國)	Банну	Фасянь обнаруживает 3000 монахов малой колесницы.
Синьтоухэ (新頭河)	Инд	Фасянь переправляется через Инд.
Питу (毗荼)	Бхера	Местные монахи помогают Фасяню, жертвуя припасы.

Четвёртый этап — «Срединная страна»

Постепенно Фасянь дошёл до Матхуры. На берегах реки Пуна (蒱那河) располагалось 20 монастырей, где проживало 3000 монахов. Отсюда, по мнению Фасяня начиталась Срединная Страна — Мадхьядеша, единственное место, где являются будды. Фасянь описывает свободу передвижения земледельцев, мягкость наказаний неведомую в Китае. Фасянь описывает чжаньтуло (旃荼羅) — «чандалов», недобрых людей, живущих обособленно. Только они едят мясо, рыбу, лук, чеснок, охотятся. Остальные жители благочестивы и многие привержены буддизму.

Из Матхуры Фасянь направился на юго-восток и шёл 18 йоджан в Сэнцзяши (僧伽施). Там Будда спустился на землю после проповеди на Небесах 33 богов. Там есть памятники, вихары и ступы построенные царём Ашокой. Там жило около 1000 монахов равно малой и большой колесницы. Есть свешенная белая змея, которая считается воплощение местного дракона. Дракон, по преданию, почитает Будду и приносит стране обильные дожди. Фасянь остановился в Вихаре Дракона для «летнего сидения». Пройдя 7 йоджан на юго-восток он попал в город Каньякубджа. В городе было два хинаянских монастыря. Переправившись через Ганг, Фасянь проходит 3 йоджаны до селения Али (呵梨 не идентифицировано), где проповедовал Будда. Оттуда, пройдя 10 ли на юго-восток до Шачжи (沙祇) — Сакета. Там росло дерево — Ива, которую посадил сам Будда. Есть ступы в память о буддах прошлого.

Пройдя 8 йоджан Фасянь попал в Кошалу. Столица — Шравасти. Город был в упадке, осталось всего 200 семей. Правил городом раджа Прасенаджит (波斯匿). В городе находятся многочисленные буддийские святыни. За южными воротами города находится вихара Джетавана — «Роща Джета». В этом месте Будда произнёс многочисленные проповеди. Старая вихара сгорела ещё в древности и была перестроена. При виде запустения изначального центра буддизма Фасяня и его спутника Дао-чжэна охватила грусть. Местные монахи очень удивись паломникам из Китая. Фасянь описывает святыни Шравасти и его округи, пересказывает соответствующие джатаки и сутры. Вообще в округе 98 монастырей, из них только 1 полностью заброшен. Фасянь упомянет и о «иноверцах», включая последователей Девадатты община которых всё ещё существовала и почитала будд прошлого, но не Шакьямуни.

Пройдя 50 ли на запад до селения Дувэй (都維) и посетили ступу будды Кашьяпы. В 12 йоджанах на юго-восток в городе Напицзя (那毗伽) — ступа будды Кракуччханды. В пол-йоджане на север — ступа будды Канакамуни. Пройдя ешё немного на восток, Фасянь добрался до Капилавасту — бывшей столице Шакьев. Город был уничтожен ещё при жизни Шакьямуни. Фасянь обнаружил руины, где жило 10 семей. Вообще страна обезлюдела, на путников нападают слоны и львы. Пройдя 5 йоджан на восток, Фасянь попал в страну Рама, там была ступа и озеро где жил дракон. Место также заросло травой, там жило немного монахов. В 3 йоджанах на восток место где будда отослал своего конюха, ещё в 4 йоджанах вихара на месте погребального костра будды. Пройдя ещё 12 йоджан на восток, Фасянь попал в город Кушинагар — место паринирваны Будды. В городе есть монахи и немного дворов мирян, также приписанных к общине. Пройдя на восток 22 йоджаны Фасянь попал в Вайшали — бывшую столицу Личчхавов. Там находились знаменитые монастыри и ступы. В 3-4 ли на восток от города стояла Ступа Винаи — место где впервые была записана Виная-питака. Ещё в 4 ли на восток — место паринирваны Ананды. Переправившись через Ганг, Фасянь вошёл в Магадху и её столицу — Паталипутру. В городе ещё сохранялся дворец Ашоки. В городе два знаменитых монастыря на 600—700 монахов каждый, один махаянский, а другой хинаянский. При Фасяне там жил знаменитый учёный Манджушри. В городе проводят «шествие статуй». В 9 ли на юг знаменитая пещера, где Шакра записал ответы Будды по 42 пунктам. Пройдя ещё йоджану на юго-запад, Фасянь вышел к Наланде. Пройдя йоджану на запад, Фасянь добрался до Раджагирхи, где было два монастыря и ступа. Старый город царя Бимбисары, точнее его руины, лежал в 4 ли на юге. В 15 ли на юго-восток Гридхракута — «Гора Коршунов» знаменитое место проповедей Будды. Купив в городе благовония, цветы и масло для светильников, и взяв двух молодых помощников из монахов Фасянь отправился на вершину Гридхракуты, где всю ночь читал сутру Шурангаму. Вокруг города находятся разные буддийские святыни.

Пройдя 4 йоджаны на запад, Фасянь пришёл в Бодх-Гяю, но там также было запустение. Впрочем недалеко располагалось три весьма хороших монастыря. Далее Фасянь следовал по разным местам, связанным с буддийскими сутрами: 20 ли на юг, 3 ли на запад, 2 ли на север, пол-йоджаны на северо-восток. Фасянь кратко обозначает, чем связано с Буддой то или иное место. Пройдя 3 ли на юг Фасянь подошёл к горе Цзицзу (雞足) — Гурупада, где пребывает Махакашьяпа. На гору Фасянь не стал взбираться из-за растительности и диких зверей. Фасянь повернулся опять к Паталипутре и прошёл вдоль Ганга 22 йоджаны до Варанаси. Там Фасянь посещает место первой проповеди Будды — Оленью рощу. Там было 2 монастыря. Неясно ходил ли Фасянь в город Каушамби, но он кратко упомянет о хинаянском монастыре там. О лежащей на юге стране Декан, Фасянь сообщает сведения о монастыре будды Кашьяпы — Парвата. От поездки на юг Фасянь отказался — дорога была опасной и только с помощью местных правителей можно было пройти.

Из Варанаси Фасянь решил вернуться в Паталипутру.

Путь Фасяня по «Мадхьядеше»

Место	Локализация	Событие
Мотоуло (摩頭羅)	Матхура	Фасянь описывает «центральную страну», центр буддийского учения.
Сэнцзяши (僧伽施)	Санкиса 27°20′02″ с. ш. 79°16′16″ в. д.27.334° с. ш. 79.271° в. д. / 27.334; 79.271	Фасянь поклоняется буддийским святыням. Остановился в вихаре Белого Дракона для летнего сидения.
Цзычжаои (罽饒夷)	Каньякубджа	Фасянь перепрявляется через Ганг.
Шачжи (沙祇)	Айодхья — Сакета	Фасянь осматривает священное дерево и ступы.
Цзюйсало (拘薩羅)	Кошала	Фасянь направляется в столицу — Шравасти.
Шэвэй (舍衛)	Шравасти	Фасянь посещает «Рощу Джеты». Обходит округу города.
Цзявэйловэй (迦維羅衛)	Капилавасту	Фасянь осматривает руины Капилавасту и Лумбини.
Ланьмо (藍莫)	Рамграм	Фасянь осматривает ступу.
Ланьмо (拘夷那竭)	Кушинагар	Фасянь посещает место паринирваны Будды.
Пишэли (毗舍離)	Вайшали	Фасянь посещает монастыри и ступы.
Моцзэ (摩竭)	Магадха	Фасянь отправляется в Паталипутру.
Баляньфу (巴連弗)	Паталипутра, ныне Патна	Фасянь описывет столицу Магадхи и её буддийские святыни
Найлоцзюйло (那羅聚落)	Наланда	Фасянь посещает Наланду
Ваньшэ синь чэн (王舍新城)	Раджгир	Фасянь посещает два монастыря и ступу.
Цышэцзюэшань (耆闍崛山)	Пик Коршунов	Фасянь воскуряет благовония и читает Шурангама-сутру.
Цзяе (伽耶)	Бодх-Гяю	Бодх-Гая найдена заброшенной. Фасянь обходит окрестности.
Цзяши (迦尸)	Каши	Пройдена на пути в Варанаси.
Болонай (波羅㮏)	Варанаси	Посещение Оленьей Рощи.
Баляньфу (巴連弗)	Паталипутра, ныне Патна	Фасянь возвращается в столицу Магадхи.

Пятый этап — поиск и приобретение Виная-питаки

Целью путешествия Фасяня было отыскание надлежащей копии Виния-питаки для китайских буддистов. В северной Индии он не встретил подходящей копии, поскольку местные наставники предпочитали передавать Винаю устно. В одном из махаянских монастырей Центральной Индии (вероятно в Паталипутре) ему удалось найти и приобрести экземпляр «Винаи Махасангхиков». Фасянь отметил, что каждая из 18 старых буддийских школ имеет свою редакцию Винаи, но в целом они не различаются. Виная Махасангхиков была, на его взгляд, подробнее и обстоятельнее. Потом Фасяню посчастливилось отыскать в одной общине экземпляр в 7000 гатх «Винаи Сарвастивадинов». Она была распространена среди китайских наставников, но не была записана.

Кроме того, в той же общине Фасянь приобрёл «Самьюктабхидхармахридая-шастру» в 6000 гатх, сутру в 2500 гатх, 1 цзюань из Паринирвана-сутры в 5000 гатх и «Абхидхарму Махасангхиков».

Три года провёл в Паталипутре Фасянь за изучением санскрита, писаний и переписыванием Винаи. Даочжэн полюбил жизнь индийских монахов и решил остаться в Индии дабы вплоть до просветления перерождаться в срединной стране.

Приобретения Фасяня:

• Виная Махасангхиков.
• Винаи Сарвастивадинов в 7000 гатх.
• Самьюктабхидхармахридая-шастра в 6000 гатх.
• неназванная сутра в 2500 гатх.
• Цзюань из Паринирвана-сутры в 5000 гатх.
• Абхидхарма Махасангхиков.

Шестой этап — путь в Китай

Растеряв всех спутников, но приобретя книги, Фасянь выехал из Паталипутры на юг вдоль Ганга и пройдя 18 йоджан в страну Чампа, где находит действующие монастыри и ступы. Пройдя 50 йоджан на восток, он попадает в Тамралипти — порт в устье Ганга. Там Фасянь нашёл 24 монастыря и процветающий буддизм. Фасянь решил остаться на 2 года. Он занимался копированием сутр и изображений. Затем Фасянь сел на торговое судно и поплыл на юго-запад. При попутном ветре судно прибыло в Симхалу через 14 дней, пройдя около 700 йоджан.

Цейлон поразил Фасяня своим удобством, красотой и буддийскими реликвиями. У драгоценной статуи Будды Фасянь увидел купца жертвующего щёлковый веер — вещь из Китая. Фасянь вспомнил «Ханьскую землю» и загрустил. Цейлон был очень богат, Фасянь писал о торговцах из Сабао (薩薄) — вероятно сабеи из южной Аравии. Проведя на острове 2 года, Фасянь пополнил своё собрание новыми текстами:

• Виная Махишасаков
• Диргхагама — Дигха-никая Дхармагуптаков
• Самьюктагама
• Самьюктасанчая-питака — не установлено что Фасянь имел в виду.

Фасянь заметил, что этих текстов не было в Китае. И современные учёные подтверждают, что Фасянь действительно привёз в Китай новые тексты. Закончив копировать, Фасянь нашёл большое торговое судно с 200 человек на борту и отправился в путь. Плаванье было опасным и к большому судну было прилеплено малое в качестве спасательного. Пройдя на восток три дня, обнаружили течь в судне. Люди стали перебираться на малое судно, но те, что залезли туда раньше перерубили канат, боясь что судно невыдержит всех пассажиров. Купцы стали бросать свои товары в воду. Фасянь бросил в воду личные вещи и стал молиться Авалокитешваре, дабы довести книги и изображения в целости. Тридцать дней дул сильный ветер. Наконец моряки смогли причалить и заделать щель. Фасянь писал, что путешествовать по морю страшно из-за пиратов, которых было множество и штормов, всё же люди умели определять направление по светилам звёздам.

Прошло ещё 90 дней и судно прибыло в страну Епоти (耶婆提) — Ява. На Яве не оказалось буддистов, зато были брахманы. Через 5 месяцев Фасянь нашёл судно идущее в Китай. На судне было также около 200 человек и провизия на 50 дней. На борту Фасянь провёл ритуальное затворничество. В 16-й день 5-го месяца по Китайскому календарю судно вышло из порта. Через месяц пути снова налетел ураган. Фасянь молился и шторм утих. Брахманы, плывшие на судне, стали советовать купцам высадить Фасяня на необитаемом острове. Один из пассажиров пригрозил купцам, что если они высадят Фасяня, то он либо сойдёт вместе с Фасянем, либо будет убит, либо донесёт китайскому Императору об убийстве монаха. Купцы испугались. Прошло 70 дней в море и моряки стали опасаться, что судно сбилось с курса. Когда вода и припасы стали подходить к концу, посовещавшись экипаж повернул на запад и через 20 дней добрались до берега. Судно пристало у горы Лао (牢山) в префектуре Чангуан, хотя по плану судно должно было пристать в Гуанчжоу. Экипаж стал запасаться водой и фруктами. Фасянь понял, что вернулся в Китай, но где они пристали он не мог понять. Экипаж схватил двух охотников и привёл к Фасяню. От них Фасянь узнал, что попал в Цинчжоу, который недавно был отвоёван Лю Юем, генералом империи Цзинь. Местный тайшоу (префект) И-ли (李嶷) был буддистом и узнав о приезде шрамана из Индии с книгами и изображениями, сразу отправил за Фасянем лодку. Купцы обрадовались и поехали торговать в Янчжоу.

По приглашению префекта Фасянь прибыл в Цинчжоу где отдыхал «лето и зиму», провёл затворничество. Сначала Фасянь намеревался отправиться в Чанань, но помня важность миссии, отправился в Нанкин для преподнесения Винаи. Фасянь странствовал 15 лет: 6 лет до Индии, 6 лет в Индии, и 3 года в пути домой. Фасянь, по собственным подсчётам, посетил свыше 30 стран.

Путь Фасяня в Китай

Место	Локализация	Событие
Шаньбо (贍波)	Чампа — Бхагалпур	Фасянь посещает монастыри и ступы.
Домоли (多摩梨)	Тамралипти — Тамлук	Фасянь остаётся на 2 года для переписывания текстов и копирования изображений. После устраивается на судно до Цейлона.
Шицзы (師子)	Симхала — Цейлон	Фасянь остаётся на острове 2 года для копирования текстов.
Епоти (耶婆提)	Ява	Фасянь проводит на острове 5 месяцев и садится на другое судно.
префектура Чангуан (長廣郡)	восток Лайяна	Судно с Фасянем пристаёт к берегу, проведя в плавании 90 дней вместо 50 планировавшихся.
Цинчжоу	Цинчжоу	Фасянь гостит год у префекта И-ли.
Цзянькан	Нанькин	Фасянь прибывает в столицу Цзинь для преподнесения Винаи.

Сочинение

Вернувшись в Цзянькан Фасянь «взялся за за бамбук и шелк и изложил подробно все, что испытал в своих странствиях, желая передать мудрым, что видел и что слышал». В 414 году или 416 Фасянь встретил неизвестного автора. Последний абзац «Записок» написан не Фасянем, но вероятно лицом переписавшим его историю. Он расспрашивает Фасяня о странствиях и удивляется его настойчивости.

Труд Фасяня «Записки о буддийских странах» (кит. трад. 佛國記, упр. 佛国记, пиньинь: fó guó jì, палл.: Фо го цзи) в 1 цзюане. Написан на вэньянь. Текст ориентирован скорее на читателя из буддийской монашеской среды, хорошо ориентирующегося в буддийской литературе и терминах. Срединным государством (中國) в повествовании Фасяня именуется не Китай, как это было повсеместно принято в китайской литературе, а Индия, точнее Мадхьядеша — место жизни и проповеди Шакьямуни. Слог проще, лаконичней, и безыскусней, в сравнении с Сюаньцзаном. С другой стороны, стиль Фасяня более «личный», больше внимания удивляется мыслям и чувствам повествователя. Последний отрывок приписан другим автором (вероятно также монахом) в более пышном стиле.

Переводы с китайского на европейские языки:

1. Французский: Ж.-П. Абель-Ремюза 1836 года.
2. Английский: С. Бил 1869 года, более известен в пересмотренной редакции 1884 года. Грамматически более точный перевод Г. Джайлза 1877 года. Недостатки предшествующих переводов были исправлены Дж. Леггом в переводе 1886 года.
3. Русский: Наталия Владимировна Александрова (Самозванцева) 1990 года, пересмотренный перевод 2008 года.

Литература

На русском языке:

• Индия и окружающий мир в записках китайского паломника Фа Сяня // История и культура древней Индии. Тексты. — М.: Изд-во МГУ, 1990. — 352 с.
• Александрова Н. В. Путь и текст : китайские паломники в Индии / В.В.Вертоградова. — М.: Ин-т востоковедения РАН; "Восточная литература" РАН, 2008. — 366 с. — 800 экз. — ISBN 978-5-02-018408-4.

На английском языке:

• Smith V.A. The Early History of India from 600 B.C. to the Muhammedan Conquest. Oxf. 1964, p. 311—315.
• Hazra K.L. Buddhism in India as Described by the Chinese Pilgrims A.D. 399—689. New Delhi, 1983.

На французском языке:

• Auboyer J. Le Trone et son symbolisme dans l’Inde ancienne. P., 1949; Viennot O. Le Culte de l’arbre dans l’lnde ancienne. Textes et monuments brahmaniques et bouddhiques. P., 1954 (Annales du Musee Guimet. Bibliotheque d^tudes. T. LIX).

В Викитеке есть оригинал текста по этой теме.

См. Фо го цзи

Отрывок, характеризующий Фасянь

Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.