Хальберр, Федерико

Федерико Хальберр
Federico Halbherr
Барельеф памяти Федерико Хальберра в Агиа Триаде
Место рождения:	Роверето
Научная сфера:	археология эпиграфика

Федери́ко Хальбе́рр (итал. Federico Halbherr, 15 февраля, 1857, Роверето — 17 июля 1930, Рим) — итальянский археолог, специалист по эпиграфике.

Хальберр — руководитель ряда археологических экспедиций на Крите. С 1885 года проводил раскопки в «Пещере пастушек» (Spiliara tis Voskopoulas) на плоскогорье Ниды. К 1983 году эта экспедиция стала постоянной, благодаря греческим археологам Янису и Эфи Сакеларакисам.

В 1884 году Хальберр и Эрнст Фабрициус обнаружили в Гортине 42 каменных блока, исписанных знаками. Общее число знаков — порядка 17-ти тысяч. На сегодняшний день из этих блоков удалось составить 12 полных таблиц, известных как «Гортинские законы». Памятник датируется концом VII — началом VI вв. до н. э.

В 1900 году во главе итальянской археологической экспедиции Хальберр приступил к раскопкам в Фесте, одновременно с началом экспедиции Артура Эванса в Кноссе, на исследовании Кносского дворца. Одно из самых известных открытий экспедиции Хальберра — Фестский диск.

Федерико Хальберр также проводил раскопки в Агиа Триаде, где сегодня установлен бюст в его честь.

К концу XIX столетия Хальберр заинтересовался древней Ливией, в частности античной Киренаикой. Он предпринял попытку организовать раскопки в Кирене, но потерпел неудачу. В 1909 году разрешение было выдано американской экспедиции:

«Наша экспедиция с археологической точки зрения была бессмысленной […]. Научный интерес могли представлять только статьи и исследования, посвящённые Кирене. Всё остальное не стоило затраченных усилий» (il resto non vale la pena).

Публикации

Federico Halbherr: Researches in Crete. III. — The Præsian Peninsula. In: The Antiquary 25, 1892, 153 ff.

Отрывок, характеризующий Хальберр, Федерико

Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!