Федоровский, Михаил Яковлевич

Михаил Яковлевич Федоровский
Дата рождения	7 ноября 1825(1825-11-07)
Дата смерти	25 января 1881(1881-01-25) (55 лет)
Место смерти	Париж
Принадлежность	Российская империя Российская империя
Род войск	Российский императорский флот
Звание	вице-адмирал
Сражения/войны	Крымская война
Награды и премии	Орден Святой Анны Орден Святого Владимира Орден Святого Станислава Золотое оружие «За храбрость»

Михаил Яковлевич Федоровский (1825—1881) — контр-адмирал Свиты Его Императорского Величества, директор императорского департамента морского министерства России, член главного военно-тюремного комитета и комитета морских учебных заведений при Военном совете Российской империи.

Биография

Михаил Федоровский родился в морской семье 7 ноября 1825 года.

В 1837 году определён кадетом в Морской кадетский корпус, через два года был произведен в гардемарины, а в 1841 году — в мичманы. Со времени своего производства в гардемарины и до 1845 году служил на различных судах в Финском заливе и Балтийском море.

Вскоре он заинтересовался гидрографическими работами, начал изучать их и был назначен на бриг «Нестор» производить опись и промеры в Финском заливе. В том же 1845 году его произвели в лейтенанты с прикомандированием к Морскому кадетскому корпусу, при котором он состоял в течение нескольких лет, плавая с кадетами в Финском заливе.

В 1849 году он во второй раз производил опись и промеры в Финском заливе на шхуне «Дождь».

В 1851—1852 гг. служил на корабле «Красной» и тогда же был награждён орденом Святой Анны 3-й степени.

С началом Крымской войны ему было приказано на фрегате «Аврора» перейти из Кронштадта в Петропавловск. «Аврора» пришла к месту её назначения в то время, когда у Петропавловска появилась уже союзная эскадра, намеревавшаяся высадить десант. Завязался бой, в результате которого англо-французская эскадра, была вынуждена отойти от города. За отличия, выказанные в этом бою Федоровский был награждён орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом. В том же 1854 году М. Я. Федоровский был произведен за отличие в капитан-лейтенанты.

В 1855 году Федоровскому со своим фрегатом пришлось оставить Петропавловск и перейти в Татарский пролив, куда проникла англо-французская эскадра. 8 мая в заливе Де-Кастро завязалось морское сражение, длившееся два дня. За отличия, выказанные в этом сражении, Ф. был награждён орденом Святого Станислава 2-й степени с бантом.

В целях помешать дальнейшим попыткам союзной эскадры высадить десант российским командованием решено было в устье Амура возвести мощные береговые батареи и перевезти под их охрану из Петропавловского порта казенное имущество. Дело это возложено было на Федоровского и выполнялось в зоне досягаемости неприятельской эскадры. Несмотря на это, береговые батареи были возведены, и все казенное имущество благополучно доставлено из Петропавловского порта. Постройка береговых батарей имела огромное значение, так как англо-французская эскадра, видя, что ей уже не удастся высадить десант в устье Амура, покинула Татарский пролив. За оказанные отличия как при возведении береговых батарей, так и при перевозке казенного имущества из Петропавловского порта он был награждён золотой саблей с надписью «За храбрость».

По окончании войны он возвратился в Кронштадт, но в 1858 году на корвете «Опричник» вернулся к устью Амура и снова на винтовом корвете «Новик» перешел в Кронштадт.

В 1860 году он был произведен в капитаны 2-го ранга, а в 1862 году — в капитаны 1-го ранга. В этот период времени он командовал фрегатами «Громобой», «Александр Невский» (на котором перешел из Кронштадта к берегам Северной Америки, а оттуда отправился в Средиземное море и прибыл из Ниццы в Кронштадт с телом наследника цесаревича Николая Александровича), «Генерал-Адмирал» и «Минин», с которыми плавал в Средиземном и Балтийском морях.

В 1865 году Михаил Яковлевич Федоровский был пожалован во флигель-адъютанты, а в 1871 году произведен в контр-адмиралы с назначением в Свиту Его Императорского Величества. Находясь в Свите, он тогда же занял должность начальника отряда судов в Тихом океане, где оставался около двух лет.

Вернувшись снова в Кронштадт, он был назначен в 1873 году начальником штаба главного командира Кронштадтского порта. В Кронштадте он прослужил семь лет, исполняя, кроме вышеназванной должности, еще должность начальника походного штаба соединенных эскадр и судов при Высочайшем смотре флоту на Кронштадтском рейде, а во время русско-турецкой войны 1878 года был назначен начальником морского штаба при начальнике береговой и морской обороны Кронштадта.

В 1880 году состоялось его назначение на пост директора инспекторского департамента морского министерства, с оставлением в свите Его Величества, а в следующем году он был произведен в вице-адмиралы. В течение своей сорокалетней службы он совершил 23 шестимесячных кампании и три кругосветных плавания. Служба его, как выдающегося моряка, была отличена многими иностранными и русскими орденами, до ордена Святого Владимира 2-й степени включительно.

В конце 1870-х годов здоровье его сильно расшаталось, лечение мало помогало, и в 1881 году Михаил Яковлевич Федоровский решил отправиться в Каир или в Алжир, но по дороге, в Берлине, он почувствовал себя очень плохо, и, приехав в Париж, скончался 25 января 1881 года «от чахотки». Он был похоронен на Смоленском православном кладбище города Санкт-Петербурга.

Литература

• «Общий Морской Список», т. XII, СПб., 1900 г., стр. 467—470.
• «Новое Время», 1881 г., № 1770.
• «Кронштадтский Вестник», 1881 г., № 13.

Ссылки

• [kronvestnik.ru/history/11902 Командир фрегата «Александр Невский» Михаил Федоровский]

Отрывок, характеризующий Федоровский, Михаил Яковлевич

Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.