Феннел, Джон

Джон Листер Иллингворт Феннел (англ. John Lister Illingworth Fennell, 30 мая 1918 года, Уоррингтон, графство Ланкашир — 9 августа 1992 года, Оксфорд) — британский историк-славист, профессор Оксфордского университета, крупный специалист по истории средневековой Руси и русской литературе.

Биография

Джон Феннел родился в семье психиатра и закончил школу Рэдли и широко известный Тринити-колледж Кембриджского университета. В 1939 году с началом Второй мировой войны он был призван в действующую армию и участвовал в боях в Египте и в Ливии, в том числе в сражениях при Эль-Аламейне. В Каире у Феннела появился интерес сперва к православию, которое он вскоре принял (впоследствии Феннел пел в хоре русской церкви в Лондоне), а затем и к русскому языку и культуре. После демобилизации в 1947 году он был принят в родной Кембриджский университет помощником доцента по русскому языку. Тогда же он женился на русской эмигрантке Марии Николаевне Лопухиной, потомке древнего дворянского рода. В семье родились сын и дочь. В 1952 году Феннел возглавил отделение славянских языков в Ноттингеме, в 1956 году перешёл преподавателем русского языка в Оксфорд, где в 1967 году получил учёное звание профессора, а в 1968 году был принят в Новый колледж, где состоял по 1988 год. Кроме того, Феннел периодически читал курсы в ряде американских университетов, в частности в Гарварде, Беркли и Университете Виргинии, возглавлял редколлегию альманаха «Оксфордские славянские записки» и международного сборника «Средневековая Русь», входил в редколлегию «Ежегодника по истории Восточной Европы».

Научная деятельность

Основные интересы Джона Феннела лежали в области средневековой русской истории. В 1951 году появилась его первая научная статья, «Позиция иосифлян и заволжских старцев по отношению к ереси жидовствующих» (The Attitude of Josephians and Trans-Volga Elders to the Heresy of the Judalsers), посвящённая взаимоотношениям между иосифлянами, нестяжателями и жидовствующими в годы правления Ивана III. Феннел поддерживал распространённый в русской дореволюционной историографии тезис о близости взглядов нестяжателей и жидовствующих, а также показал определённое влияние, оказываемое в конце XV века нестяжателями через представителя еретиков-жидовствующих дьяка Фёдора Курицына на внешнюю политику Ивана III. Продолжила изыскания Феннела в этой области русской истории его первая монография, «Иван Великий Московский» (Ivan the Great of Moscow), вышедшая в свет в 1961 году. Рассматривая в ней период русской истории с 1440 по 1505 годы (то есть в годы жизни Ивана III), Феннел исследует процесс укрепления Великого княжества Московского в это время, особенное внимание уделяя внешней политике, особенностям дипломатических отношений и церемониальных процедур. Это было обусловлено методикой Феннела, базировавшегося при написании своей работы на материалах летописей, иностранных хроник и дипломатических документов. В то же время, касаясь вопроса о ликвидации ордынского ига в 1480 году, Феннел осторожно оценивает его как «вассальные отношения», внося слово «освобождение» в кавычки. Не уделено им также внимания и культуре Московской Руси в тот период, рассматриваемый им как время «культурной депрессии» и «духовного бесплодия».

Между этими двумя исследованиями им был опубликован в 1955 году перевод на английский язык переписки Ивана Грозного и князя Курбского, снабжённый подробным историографическим и фактическим комментарием, а также раздел по истории России в 1520—1559 годах в «Кембриджской новой истории» выпуска 1958 года. В последующие годы Феннел продолжает заниматься изучением русской литературы: в 1964 году выходит в свет сборник избранных стихотворений А. С. Пушкина с прозаическими переводами Феннела, а в 1965 году перевод «Истории о Великом князе Московском» Курбского. В 1968 году в статье о «Слове о полку Игореве» Феннел высказал мнение о текстологических заимствованиях «Слова» из Ипатьевской летописи и Задонщины, поддержав тем самым положения А. Мазона и А. А. Зимина, однако осторожно отнёс «Слово» к периоду не ранее XV—XVI веков, а в 1974 году в учебнике «Ранняя русская литература» поместил главу о нём после очерка литературы XVI века. Однако позднее в монографии «Кризис средневековой Руси» Феннел скорректировал свою позицию, отнеся «Слово» к XIII веку или немногим более позднему периоду.

В 1969 году появилась новая монография Феннела «Возвышение Москвы. 1304—1359» (The Emergence of Moscow. 1304—1359), в которой историк рассматривает усиление Московского княжества в данный период. Границы исследования обусловлены автором, с одной стороны, смертью великого князя Владимирского Андрея Александровича и начавшейся борьбой Москвы и Твери за главенство и, с другой стороны, смертью московского князя Ивана II Красного и начавшейся смутой в Орде, которые автор считает переломным моментом во взаимоотношениях Орды и русских земель. Чрезвычайно большое внимание он уделяет и политику и влиянию Великого княжества Литовского. Усилению Москвы, по мнению Феннела, способствовала, во-первых, поддержка церкви и, во-вторых, симпатия ордынских ханов, желавших противопоставить Москву Твери и союзной ей Литве. В то же время Феннел вновь в основном сосредотачивается на проблемах политической истории, ссылаясь на скудость источников по другим сферам общественной жизни, в частности, экономике, и в основном базируясь на летописях и договорных грамотах. В 1974 году для учебника «Ранняя русская литература» (Early Russian Literature) Феннел пишет главы о литературе Киевской Руси, эпохи монголо-татарского ига, XVI века и «Слове о полку Игореве». За год до этого он выпускает статью с анализом трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов».

Наконец, в 1983 году выходит монография «Кризис средневековой Руси. 1200—1304» (The Crisis of Medieval Russia. 1200—1304), написанная для издаваемой в те годы в Великобритании комплексной серии исследований по истории России и освещающая период, предшествующий предыдущему исследованию Феннела. Под «кризисом» историк понимает ослабление княжеской власти, утрату влияния киевским столом и развитие на Руси феодальной раздробленности, приведшей к поражению в борьбе с монголами. В то же время верхняя граница исследования достаточно условна. После характеристики различных русских княжеств и их взаимоотношений в первой половине XIII века автор переходит к монголо-татарскому (точнее, «великому татарскому» по определению Феннела) нашествию и его последствиям. В то же время историк сомневается в катастрофичности последствий нашествия для России, обращая внимание на быстрое восстановление страны после ухода завоевателей и отсутствие летописных упоминаний о разорении многих городов, людских потерях и реально нанесённом ущербе, а также недостаток археологических данных. Летописные рассказы о взятии монголами русских городов Феннел характеризует как «общие места, используемые в летописи для описания катастроф». Кроме того, историк полагает, что непосредственно после монгольского нашествия «русские… сами решали, как им жить», а монгольское иго ограничивалось формальной инвеститурой князей монголами в силу неготовности монголов и пассивности русских, ссылаясь на отсутствие данных о монгольских гарнизонах в русских городах.

Реальное начало ига Феннел датирует между 1252 годом, то есть приходом Неврюевой рати, направленной на подавление мятежа владимирского князя Андрея Ярославича при поддержке Даниила Романовича Галицкого по жалобе Александра Невского, предавшего, по мнению историка, своих братьев, и 1257—1259 годами, когда под наблюдением Александра в русские города были направлены баскаки и впервые проведены перепись населения и сбор регулярной дани. Отношение Феннела к Александру Невскому крайне негативно. Историк не только критически оценивает пользу «политики уступок» татарам, проводимую Александром, считая причиной ослабления монгольского давления их походы в другие страны и внутреннюю смуту в Орде, но и борьбу Александра с натиском на Русь с Запада. Отрицая наличие планируемого крестового похода на Русь в 1240—1242 годах и ссылаясь на отсутствие в суздальских и шведских источниках упоминания о Невской битве и незначительность масштабов Ледового побоища в тех же суздальских летописях и орденских хрониках, Джон Феннел рассматривает их как обычные пограничные бои между Новгородом и его соседями. Обращает внимание историк и на поддержание Александром контактов с католическими странами в последующие годы. Причиной возвеличивания данных битв он считает поддержку церкви и роль «Жития Александра Невского», написанного, по его мнению, митрополитом Кириллом. Таким образом, Феннел приходит к выводу, что несмотря на безусловное наличие сопротивления ордынцам на Руси, Александр не сделал ничего, чтобы поддержать его, а его политика не принесла ощутимой пользы, но, напротив, явилась реальным началом ига. Феннел стал основоположником критической тенденции в освещении политики Александра в историографии, впоследствии продолженной русским исследователем И. Н. Данилевским.

Разрушительные ордынские походы в последующие годы в ходе борьбы братьев и сыновей Александра за власть, приведшие к ещё большему усилению ига, Феннел также рассматривает как последствия политики Александра. Саму борьбу Дмитрия Переяславского и Андрея Городецкого историк характеризует как «гражданскую», или междоусобную, «войну», результатом которой стало падение влияния не только киевского, но также и владимирского стола, достижение к 1304 году высшей точки кризиса и затем формирование новой политической реальности. Безусловным недостатком исследования Феннела является его опора главным образом на русский и частично восточный летописный материал и почти полное игнорирование как актового материала и западно-европейских источников, так и других исторических данных. В то же время книга Феннела явилась большим вкладом в развитие исторической географии средневековой Руси. В 1989 году она была переведена на русский язык с предисловием А. Л. Хорошкевич и А. И. Плигузова.

В последние годы Джон Феннел работал над исследованиями истории русской церкви, а также планировал написать художественный роман о судьбе историка в России. По мнению Я. С. Лурье, прототипом героя должен был стать А. А. Зимин.

Основные труды

• The Attitude of Josephians and Trans-Volga Elders to the Heresy of the Judalsers // The Slavonic and East European Review. Oxford, 1951. Vol. XXIX. N 73. P. 486—509.
• The Cambridge Modern History, vol. II. Cambridge, 1958. P. 534-561.
• The Dynastic Crisis 1497—1502 // The Slavonic and East European Review. Oxford, 1960. Vol. XXXIX. N 92. P. 1—23.
• Ivan the Great of Moscow. London, 1961.
• The Campaign of King Magnus Eriksson against Novgorod in 1348: an Examination of the Sources//Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1966. H. 1.
• The Tver Uprising of 1327: A Study Of the Sources // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1967. H. 2.
• The Ermolinskij Chronicle and the Literary Prelude to «The Tale of the Murder о Mikhail of Tver» // Studies in Slavic Linguistics and Poetics, 1968. P. 33—38.
• The Slovo o polku Igoreve. The Textological Triangle // Oxford Slavonic Papers. 1968. Vol. 1. P. 126—137
• The Emergence of Moscow. 1304—1359. London, 1969.
• Andrej Jaroslavic and the Struggle for Power: an Investigation of Sources // Russia Mediaevalis. 1973. V. 1.
• Pushkin. // Nineteeth Century Russian Literature. Studies of Ten Russian Writers. London, 1973. P. 13-66.
• The Recent Controversy in the Soviet Union over the Authenticity of the Slovo // Russia: Essays in History and Literature. Ed. by Lyman H. Legters. Leiden, 1972. P. 1—17.
• Fennell J. and Stokes A. Early Russian Literature. London — Berkeley, 1974.
• The Tale of the Death of Vasilko Konstantinovic: a Study of the Sources // Osteuropa in Geschichte und Gegenwart. 1977. P. 34—46.
• Russia on the Eve to the Tartar Invasion// Oxford Slavonic Papers. N. S. 1981. V. XIV.
• The Crisis of Medieval Russia 1200—1304. London — New York. 1983.
  • Феннел Джон. [krotov.info/history/13/1/fennel_0.htm Кризис средневековой Руси. 1200—1304]. М., 1989.
• A History of the Russian Church to 1448. London, 1995.

Переводы под редакцией

• The correspondence between prince A. M. Kurbsky and Tsar Ivan IV of Russia 1564—1579. Ed. J. J. L. Fennel. Cambridge, 1955 (second edition: 1963).
• Pushkin. Selected verse. Introd. and ed. by J. Fennel with plain prose translations of each poem. Baltimore, 1964.
• Prince Kurbsky’s History of Ivan IV. Ed. by J. J. L. Fennel. Cambridge, 1965.

Литература

• Хорошкевич А. Л., Плигузов А. И. [krotov.info/history/13/1/fennel_1.htm Русь XIII столетия в книге Дж. Феннела] // Феннел Дж. Кризис средневековой Руси. 1200-1304. — М.: "Прогресс", 1989. — С. 5-27.
• Giedroyc, M. [www.independent.co.uk/news/people/obituary-professor-john-fennell-1541029.html Obituary: Professor John Fennell] // The Independent. — 1992. — № 18 August 1992.
• Лурье, Я. С. [odrl.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=hwArSDil1x0%3D&tabid=2292 Джон Феннел (1918-1992). Некролог] // Труды отдела древнерусской литературы. — 1993. — Т. 46. — С. 529-532.
• Прохорова, Е. Г. [feb-web.ru/feb/slovenc/es/es5/es5-1641.htm Феннел Джон Л. И.] // Энциклопедия "Слова о полку Игореве". — СПб., 1995. — Т. 5. — С. 529-532.
• Stone G. C. [www.mod-langs.ox.ac.uk/files/docs/russian/slavonic_studies.pdf Slavonic Studies at Oxford: a brief history]. — Oxford, 2005. — P. 27.

Отрывок, характеризующий Феннел, Джон

– Вы? – сказал он. – Как счастливо!
Наташа быстрым, но осторожным движением подвинулась к нему на коленях и, взяв осторожно его руку, нагнулась над ней лицом и стала целовать ее, чуть дотрогиваясь губами.
– Простите! – сказала она шепотом, подняв голову и взглядывая на него. – Простите меня!
– Я вас люблю, – сказал князь Андрей.
– Простите…
– Что простить? – спросил князь Андрей.
– Простите меня за то, что я сделала, – чуть слышным, прерывным шепотом проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрогиваясь губами, целовать руку.
– Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, – сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.
Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко, сострадательно и радостно любовно смотрели на него. Худое и бледное лицо Наташи с распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно. Но князь Андрей не видел этого лица, он видел сияющие глаза, которые были прекрасны. Сзади их послышался говор.
Петр камердинер, теперь совсем очнувшийся от сна, разбудил доктора. Тимохин, не спавший все время от боли в ноге, давно уже видел все, что делалось, и, старательно закрывая простыней свое неодетое тело, ежился на лавке.
– Это что такое? – сказал доктор, приподнявшись с своего ложа. – Извольте идти, сударыня.
В это же время в дверь стучалась девушка, посланная графиней, хватившейся дочери.
Как сомнамбулка, которую разбудили в середине ее сна, Наташа вышла из комнаты и, вернувшись в свою избу, рыдая упала на свою постель.

С этого дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых, на всех отдыхах и ночлегах, Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым.
Как ни страшна казалась для графини мысль, что князь Андрей мог (весьма вероятно, по словам доктора) умереть во время дороги на руках ее дочери, она не могла противиться Наташе. Хотя вследствие теперь установившегося сближения между раненым князем Андреем и Наташей приходило в голову, что в случае выздоровления прежние отношения жениха и невесты будут возобновлены, никто, еще менее Наташа и князь Андрей, не говорил об этом: нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Болконским, но над Россией заслонял все другие предположения.


Пьер проснулся 3 го сентября поздно. Голова его болела, платье, в котором он спал не раздеваясь, тяготило его тело, и на душе было смутное сознание чего то постыдного, совершенного накануне; это постыдное был вчерашний разговор с капитаном Рамбалем.
Часы показывали одиннадцать, но на дворе казалось особенно пасмурно. Пьер встал, протер глаза и, увидав пистолет с вырезным ложем, который Герасим положил опять на письменный стол, Пьер вспомнил то, где он находился и что ему предстояло именно в нынешний день.
«Уж не опоздал ли я? – подумал Пьер. – Нет, вероятно, он сделает свой въезд в Москву не ранее двенадцати». Пьер не позволял себе размышлять о том, что ему предстояло, но торопился поскорее действовать.
Оправив на себе платье, Пьер взял в руки пистолет и сбирался уже идти. Но тут ему в первый раз пришла мысль о том, каким образом, не в руке же, по улице нести ему это оружие. Даже и под широким кафтаном трудно было спрятать большой пистолет. Ни за поясом, ни под мышкой нельзя было поместить его незаметным. Кроме того, пистолет был разряжен, а Пьер не успел зарядить его. «Все равно, кинжал», – сказал себе Пьер, хотя он не раз, обсуживая исполнение своего намерения, решал сам с собою, что главная ошибка студента в 1809 году состояла в том, что он хотел убить Наполеона кинжалом. Но, как будто главная цель Пьера состояла не в том, чтобы исполнить задуманное дело, а в том, чтобы показать самому себе, что не отрекается от своего намерения и делает все для исполнения его, Пьер поспешно взял купленный им у Сухаревой башни вместе с пистолетом тупой зазубренный кинжал в зеленых ножнах и спрятал его под жилет.
Подпоясав кафтан и надвинув шапку, Пьер, стараясь не шуметь и не встретить капитана, прошел по коридору и вышел на улицу.
Тот пожар, на который так равнодушно смотрел он накануне вечером, за ночь значительно увеличился. Москва горела уже с разных сторон. Горели в одно и то же время Каретный ряд, Замоскворечье, Гостиный двор, Поварская, барки на Москве реке и дровяной рынок у Дорогомиловского моста.
Путь Пьера лежал через переулки на Поварскую и оттуда на Арбат, к Николе Явленному, у которого он в воображении своем давно определил место, на котором должно быть совершено его дело. У большей части домов были заперты ворота и ставни. Улицы и переулки были пустынны. В воздухе пахло гарью и дымом. Изредка встречались русские с беспокойно робкими лицами и французы с негородским, лагерным видом, шедшие по серединам улиц. И те и другие с удивлением смотрели на Пьера. Кроме большого роста и толщины, кроме странного мрачно сосредоточенного и страдальческого выражения лица и всей фигуры, русские присматривались к Пьеру, потому что не понимали, к какому сословию мог принадлежать этот человек. Французы же с удивлением провожали его глазами, в особенности потому, что Пьер, противно всем другим русским, испуганно или любопытна смотревшим на французов, не обращал на них никакого внимания. У ворот одного дома три француза, толковавшие что то не понимавшим их русским людям, остановили Пьера, спрашивая, не знает ли он по французски?
Пьер отрицательно покачал головой и пошел дальше. В другом переулке на него крикнул часовой, стоявший у зеленого ящика, и Пьер только на повторенный грозный крик и звук ружья, взятого часовым на руку, понял, что он должен был обойти другой стороной улицы. Он ничего не слышал и не видел вокруг себя. Он, как что то страшное и чуждое ему, с поспешностью и ужасом нес в себе свое намерение, боясь – наученный опытом прошлой ночи – как нибудь растерять его. Но Пьеру не суждено было донести в целости свое настроение до того места, куда он направлялся. Кроме того, ежели бы даже он и не был ничем задержан на пути, намерение его не могло быть исполнено уже потому, что Наполеон тому назад более четырех часов проехал из Дорогомиловского предместья через Арбат в Кремль и теперь в самом мрачном расположении духа сидел в царском кабинете кремлевского дворца и отдавал подробные, обстоятельные приказания о мерах, которые немедленно должны были бытт, приняты для тушения пожара, предупреждения мародерства и успокоения жителей. Но Пьер не знал этого; он, весь поглощенный предстоящим, мучился, как мучаются люди, упрямо предпринявшие дело невозможное – не по трудностям, но по несвойственности дела с своей природой; он мучился страхом того, что он ослабеет в решительную минуту и, вследствие того, потеряет уважение к себе.
Он хотя ничего не видел и не слышал вокруг себя, но инстинктом соображал дорогу и не ошибался переулками, выводившими его на Поварскую.
По мере того как Пьер приближался к Поварской, дым становился сильнее и сильнее, становилось даже тепло от огня пожара. Изредка взвивались огненные языка из за крыш домов. Больше народу встречалось на улицах, и народ этот был тревожнее. Но Пьер, хотя и чувствовал, что что то такое необыкновенное творилось вокруг него, не отдавал себе отчета о том, что он подходил к пожару. Проходя по тропинке, шедшей по большому незастроенному месту, примыкавшему одной стороной к Поварской, другой к садам дома князя Грузинского, Пьер вдруг услыхал подле самого себя отчаянный плач женщины. Он остановился, как бы пробудившись от сна, и поднял голову.
В стороне от тропинки, на засохшей пыльной траве, были свалены кучей домашние пожитки: перины, самовар, образа и сундуки. На земле подле сундуков сидела немолодая худая женщина, с длинными высунувшимися верхними зубами, одетая в черный салоп и чепчик. Женщина эта, качаясь и приговаривая что то, надрываясь плакала. Две девочки, от десяти до двенадцати лет, одетые в грязные коротенькие платьица и салопчики, с выражением недоумения на бледных, испуганных лицах, смотрели на мать. Меньшой мальчик, лет семи, в чуйке и в чужом огромном картузе, плакал на руках старухи няньки. Босоногая грязная девка сидела на сундуке и, распустив белесую косу, обдергивала опаленные волосы, принюхиваясь к ним. Муж, невысокий сутуловатый человек в вицмундире, с колесообразными бакенбардочками и гладкими височками, видневшимися из под прямо надетого картуза, с неподвижным лицом раздвигал сундуки, поставленные один на другом, и вытаскивал из под них какие то одеяния.
Женщина почти бросилась к ногам Пьера, когда она увидала его.
– Батюшки родимые, христиане православные, спасите, помогите, голубчик!.. кто нибудь помогите, – выговаривала она сквозь рыдания. – Девочку!.. Дочь!.. Дочь мою меньшую оставили!.. Сгорела! О о оо! для того я тебя леле… О о оо!
– Полно, Марья Николаевна, – тихим голосом обратился муж к жене, очевидно, для того только, чтобы оправдаться пред посторонним человеком. – Должно, сестрица унесла, а то больше где же быть? – прибавил он.
– Истукан! Злодей! – злобно закричала женщина, вдруг прекратив плач. – Сердца в тебе нет, свое детище не жалеешь. Другой бы из огня достал. А это истукан, а не человек, не отец. Вы благородный человек, – скороговоркой, всхлипывая, обратилась женщина к Пьеру. – Загорелось рядом, – бросило к нам. Девка закричала: горит! Бросились собирать. В чем были, в том и выскочили… Вот что захватили… Божье благословенье да приданую постель, а то все пропало. Хвать детей, Катечки нет. О, господи! О о о! – и опять она зарыдала. – Дитятко мое милое, сгорело! сгорело!
– Да где, где же она осталась? – сказал Пьер. По выражению оживившегося лица его женщина поняла, что этот человек мог помочь ей.
– Батюшка! Отец! – закричала она, хватая его за ноги. – Благодетель, хоть сердце мое успокой… Аниска, иди, мерзкая, проводи, – крикнула она на девку, сердито раскрывая рот и этим движением еще больше выказывая свои длинные зубы.
– Проводи, проводи, я… я… сделаю я, – запыхавшимся голосом поспешно сказал Пьер.
Грязная девка вышла из за сундука, прибрала косу и, вздохнув, пошла тупыми босыми ногами вперед по тропинке. Пьер как бы вдруг очнулся к жизни после тяжелого обморока. Он выше поднял голову, глаза его засветились блеском жизни, и он быстрыми шагами пошел за девкой, обогнал ее и вышел на Поварскую. Вся улица была застлана тучей черного дыма. Языки пламени кое где вырывались из этой тучи. Народ большой толпой теснился перед пожаром. В середине улицы стоял французский генерал и говорил что то окружавшим его. Пьер, сопутствуемый девкой, подошел было к тому месту, где стоял генерал; но французские солдаты остановили его.
– On ne passe pas, [Тут не проходят,] – крикнул ему голос.
– Сюда, дяденька! – проговорила девка. – Мы переулком, через Никулиных пройдем.
Пьер повернулся назад и пошел, изредка подпрыгивая, чтобы поспевать за нею. Девка перебежала улицу, повернула налево в переулок и, пройдя три дома, завернула направо в ворота.
– Вот тут сейчас, – сказала девка, и, пробежав двор, она отворила калитку в тесовом заборе и, остановившись, указала Пьеру на небольшой деревянный флигель, горевший светло и жарко. Одна сторона его обрушилась, другая горела, и пламя ярко выбивалось из под отверстий окон и из под крыши.
Когда Пьер вошел в калитку, его обдало жаром, и он невольно остановился.
– Который, который ваш дом? – спросил он.
– О о ох! – завыла девка, указывая на флигель. – Он самый, она самая наша фатера была. Сгорела, сокровище ты мое, Катечка, барышня моя ненаглядная, о ох! – завыла Аниска при виде пожара, почувствовавши необходимость выказать и свои чувства.
Пьер сунулся к флигелю, но жар был так силен, что он невольна описал дугу вокруг флигеля и очутился подле большого дома, который еще горел только с одной стороны с крыши и около которого кишела толпа французов. Пьер сначала не понял, что делали эти французы, таскавшие что то; но, увидав перед собою француза, который бил тупым тесаком мужика, отнимая у него лисью шубу, Пьер понял смутно, что тут грабили, но ему некогда было останавливаться на этой мысли.
Звук треска и гула заваливающихся стен и потолков, свиста и шипенья пламени и оживленных криков народа, вид колеблющихся, то насупливающихся густых черных, то взмывающих светлеющих облаков дыма с блестками искр и где сплошного, сноповидного, красного, где чешуйчато золотого, перебирающегося по стенам пламени, ощущение жара и дыма и быстроты движения произвели на Пьера свое обычное возбуждающее действие пожаров. Действие это было в особенности сильно на Пьера, потому что Пьер вдруг при виде этого пожара почувствовал себя освобожденным от тяготивших его мыслей. Он чувствовал себя молодым, веселым, ловким и решительным. Он обежал флигелек со стороны дома и хотел уже бежать в ту часть его, которая еще стояла, когда над самой головой его послышался крик нескольких голосов и вслед за тем треск и звон чего то тяжелого, упавшего подле него.
Пьер оглянулся и увидал в окнах дома французов, выкинувших ящик комода, наполненный какими то металлическими вещами. Другие французские солдаты, стоявшие внизу, подошли к ящику.
– Eh bien, qu'est ce qu'il veut celui la, [Этому что еще надо,] – крикнул один из французов на Пьера.
– Un enfant dans cette maison. N'avez vous pas vu un enfant? [Ребенка в этом доме. Не видали ли вы ребенка?] – сказал Пьер.
– Tiens, qu'est ce qu'il chante celui la? Va te promener, [Этот что еще толкует? Убирайся к черту,] – послышались голоса, и один из солдат, видимо, боясь, чтобы Пьер не вздумал отнимать у них серебро и бронзы, которые были в ящике, угрожающе надвинулся на него.
– Un enfant? – закричал сверху француз. – J'ai entendu piailler quelque chose au jardin. Peut etre c'est sou moutard au bonhomme. Faut etre humain, voyez vous… [Ребенок? Я слышал, что то пищало в саду. Может быть, это его ребенок. Что ж, надо по человечеству. Мы все люди…]
– Ou est il? Ou est il? [Где он? Где он?] – спрашивал Пьер.
– Par ici! Par ici! [Сюда, сюда!] – кричал ему француз из окна, показывая на сад, бывший за домом. – Attendez, je vais descendre. [Погодите, я сейчас сойду.]
И действительно, через минуту француз, черноглазый малый с каким то пятном на щеке, в одной рубашке выскочил из окна нижнего этажа и, хлопнув Пьера по плечу, побежал с ним в сад.