Феодора

Феодора
Θεοδώρα
Императрица Феодора (деталь мозаики в базилике Сан-Витале, Равенна)
Место рождения:	Фамагуста, Кипр
Место смерти:	Константинополь, Византийская империя
Супруг:	Юстиниан I

Феодо́ра (др.-греч. Θεοδώρα — «Божий дар»; ок. 500, Фамагуста, Кипр — 28 июня 548, Константинополь, Византийская империя) — византийская императрица, супруга императора Юстиниана I. Оказала большое влияние на религиозную и политическую жизнь Византийской империи середины VI века.

Почитается христианской церковью как святая. Память императрице Феодоре совершается в православной церкви вместе с её мужем 27 ноября (14 ноября по старому стилю).

Жизнеописание

Происхождение

Феодора родилась около 500 года (по одной из версий на Кипре) в семье служителя константинопольского цирка зверей, который после смерти оставил в нищете вдову и трёх малолетних дочерей, из которых Феодора была средняя. Впоследствии из почтения к императорскому дому появились биографии, в которых её отец именовался сенатором. Мать Феодоры вторично вышла замуж за смотрителя за зверями, и девочки стали зарабатывать на жизнь работой в цирке.

Единственным аутентичным источником о молодости Феодоры является памфлет её современника Прокопия Кесарийского «Тайная история», написанный в 550 году (спустя 2 года после смерти Феодоры) против её мужа, императора Юстиниана. В памфлете супругам приписываются всевозможные пороки и злоупотребления.

Как утверждал Прокопий, с юных лет Феодора стала гетерой и вместе с сестрами участвовала в представлениях мимов — «Комито, уже блистала среди своих сверстниц-гетер; следующая же за ней Феодора, одетая в хитончик с рукавами, как подобает служаночке-рабыне, сопровождала её». Про этот этап биографии Феодоры Прокопий отзывался нелестно: «Но как только она подросла и созрела, она пристроилась при сцене и тотчас стала гетерой из тех, что в древности называли „пехотой“. Ибо она не была ни флейтисткой, ни арфисткой, она даже не научилась пляске, но лишь продавала свою юную красоту, служа своему ремеслу всеми частями своего тела».

Прокопий с осуждением снабдил описание занятий Феодоры в театре мимов многими подробностями, однако признал, что «была она необыкновенно изящна и остроумна. Из-за этого все приходили от неё в восторг». По его словам Феодора прерывала частые беременности, вызывая выкидыши.

Начальный этап жизни будущей императрицы и святой не подтверждается и не опровергается текстом житий Феодоры, в которых кратко указывается — «была сначала грешницей, но потом раскаялась».

Современник Феодоры, Иоанн Эфесский, хотя и благосклонно относился к ней, тем не менее в своем сочинении «Жития восточных святых» назвал её «Феодорой из борделя». Именно так называли в Константинополе любовницу влиятельного военачальника Юстиниана, ещё не ставшего императором, и к которой за покровительством обратились сирийские монофизиты, преследуемые императором Юстином.

Феодора оставила Константинополь, чтобы последовать в северную Африку за любовником Гекеболом, получившим должность архонта Пентаполиса. Но тот вскоре прогнал её, и Феодора была вынуждена опять зарабатывать себе на жизнь проституцией в египетской Александрии. Находясь в крупном культурном и научном центре своего времени, Феодора попала под влияние той просвещённой среды, познакомилась с монофизитством, которому потом тайно покровительствовала. Там же Феодора познакомилась с патриархами Тимофеем IV Александрийским и Севиром Антиохийским, которые любили в своих проповедях обращаться к женщинам и, возможно, способствовали произошедшим изменениям в её образе жизни.

Брак

После возвращения в Константинополь Феодора стала зарабатывать на жизнь рукоделием (прядением пряжи), оставив прежние способы добывания денег. Красотой, умом, необычайным обаянием и твёрдой волей она покорила сердце будущего императора Юстиниана, подходившего к 40-летнему возрасту. Существует ряд версий их знакомства: по одной из них он увидел её в окне, по другой их познакомила актриса Македония, в доме которой Феодора жила после возвращения из Александрии.

К 523 году он возвысил её до статуса патрициев. Для возможности их законного брака в 524 году был даже изменен закон Константина Великого, запрещавший браки знатных лиц с женщинами низкого происхождения, актрисами и дочерьми актрис. По новому закону такие браки допускались с личного разрешения императора, если женщина бросала ремесло актёрства. Против брака Юстиниана с Феодорой выступала императрица Евфимия и только после её смерти брак состоялся. Бракосочетание Юстиниана, бывшего тогда только наследником престола, с Феодорой состоялось вероятно в 525 году в Святой Софии.

Юстиниан никогда не придавал значения происхождению Феодоры, считал её равной себе. Это объясняется тем, что сам Юстиниан был выходцем из крестьянской семьи, хотя и получил благодаря своему дяде (неграмотному императору Юстину) хорошее образование и власть. Император действительно любил Феодору, о чём свидетельствует его переименование крепости Аназарв (в Сирии) в Феодориаду и образование одноимённой епархии в Сирии.

После замужества, согласно Прокопию, Феодора более не запятнала себя какими-либо любовными историями. Когда её заподозрили в склонности к рабу-варвару Ареовинду, тот по приказу Феодоры был наказан плетьми и отправлен в ссылку. Прокопий же сообщает, что Ареовинд просто исчез, и никто о нём более ничего не слышал.

Детей у Феодоры и Юстиниана не было. Прокопий в своём трактате сообщает о её сыне Иоанне, рождённом до брака и воспитанном в Аравии отцом. Когда взрослеющий Иоанн появился в Константинополе, чтобы вернуться к матери, та, испугавшись гнева Юстиниана, сделала так, что больше его никто не видел. Историк Шарль Диль упоминает о дочери Феодоры, рождённой также до брака. Сын дочери Феодоры (то есть её внук) приобрёл при византийском дворе того времени высокое положение, что позволяет сделать предположение о том, что его происхождение императора не смущало. Данный факт подтверждает Прокопий, рассказывая о стараниях Феодоры удачно устроить брак своего внука с дочкой полководца Велизария.

Племянница Феодоры Элия София была выдана ею замуж за будущего императора Юстина II; её матерью могла быть любая из двух известных по Прокопию сестёр Феодоры — Анастасия либо Комито, также характеризуемая автором как гетера.

Политическая и религиозная деятельность

Участие в управлении империей

Императрицей Феодора стала 1 апреля 527 года, когда её супруг был коронован императором, соправителем умирающего императора Юстина I. Спустя 4 месяца Юстин скончался . Феодора правила государством 22 года наравне с Юстинианом: смещала и назначала высших должностных лиц в империи, оказывала влияние на законодательную и внешнеполитическую деятельность императора, занималась дипломатической перепиской, принимала иностранных послов и т. д. Значимое положение Феодоры как в жизни Юстиниана, так и в делах управления империей, подчеркивает надпись, сделанная Юстинианом на передней стороне золотого престола в реконструированном им храме Святой Софии: «Твоя от Твоих приносим Тебе Твои, Христе, рабы Юстиниан и Феодора». По сообщению «Хронографии Феофана» Феодору в её поездке на тёплые Пифийские воды «сопровождали градоначальник патриций Минас и патриций Илья, начальник милостыней и другие патриции, спальничие и вельможи, всех до четырёх тысяч».

Прокопий приводит случай, достоверность которого сомнительна, но характеризует влияние Феодоры в государстве. Когда в горах Кавказа персидское войско терпело неудачи, то царь персов Хосров зачитал письмо Феодоры своему вельможе Завергану со следующей фразой: «За это я обещаю тебе многие блага со стороны моего мужа, который ничего не предпринимает, не посоветовавшись со мной». Эти слова вызвали некоторый подъём боевого духа у персов, взгляды которых на роль женщины в обществе оставались патриархальными. По мнению Прокопия любое назначение на должность, произведенное без согласования с Феодорой, заканчивалось для того человека «самой позорной смертью». Феодора была мстительной женщиной и императрицей, никогда не прощала своих врагов.

В управлении империей произошло размежевание интересов: Юстиниан проводил общую политическую линию, а Феодора интересовалась её деталями. Иоанн Эфесский, рассказывая о крещении нубийского племени (см. ниже в разделе религиозная деятельность), сообщает о том, что византийские чиновники на местах боялись больше императрицы, чем императора. Один из них оправдывается перед послом Юстиниана: «Страх перед царицей хорошо мне известен, поэтому я не посмел противиться им [посланцам Феодоры]».

Влияние Феодоры не ослабевало вплоть до её кончины. С влиянием Феодоры связывают принятие ряда законов, улучшавших положение женщин, а также суровых норм по отношению к гомосексуалам, предусматривавших наказание в виде публичного оскопления.

Восстание Ника

В трудные минуты она проявляла редкое мужество и неукротимую энергию. Эти черты особенно ярко проявились в 532 во время восстания Ника, когда в обстановке всеобщей паники она помешала бегству Юстиниана из Константинополя и тем самым, по мнению ряда исследователей, спасла трон. В момент, когда император готов был покинуть город, она на заседании императорского совета обратилась к нему с речью, приводимой у Прокопия в трактате «О персидской войне», и произнесла слова, ставшие афоризмом:

Сейчас, я думаю, не время рассуждать, пристойно ли женщине проявить смелость перед мужчинами и выступить перед оробевшими с юношеской отвагой. Тем, у кого дела находятся в величайшей опасности, ничего не остается другого, как только устроить их лучшим образом. По-моему, бегство, даже если когда-либо и приносило спасение и, возможно, принесет его сейчас, недостойно. Тот, кто появился на свет, не может не умереть, но тому, кто однажды царствовал, быть беглецом невыносимо. Да не лишиться мне этой порфиры, да не дожить до того дня, когда встречные не назовут меня госпожой! Если ты желаешь спасти себя бегством, государь, это нетрудно. У нас много денег, и море рядом, и суда есть. Но смотри, чтобы спасшемуся тебе не пришлось предпочесть смерть спасению. Мне же нравится древнее изречение, что царская власть — лучший саван.

Литературным образцом для этой речи возможно стала указанная у Геродота речь карийской правительницы Артемисии на совете персов перед Саламинской битвой, хотя по смыслу Артемисия призывала к обратному, отказу от сражения. Слова «царская власть — лучший (прекрасный) саван» — были заимствованы Прокопием от сиракузского тирана Дионисия Старшего. В 403 г. до н. э. Дионисий был осаждён восставшими в крепости, и на предложение друга спасаться, ответил: «Тирания — прекрасный саван». Речь Феодоры подверглась Прокопием литературной обработке, однако никто из историков не сомневается в том, что Феодора произнесла нечто подобное, хотя и не в столь блестящих выражениях.

Благотворительная деятельность

Для бывших куртизанок и проституток Феодора открыла монастырь на берегу Босфора (так называемый монастырь раскаяния). По пристрастному мнению Прокопия условия проживания там были настолько суровы, что многие женщины по ночам бросались с высоты, чтобы покончить с мучениями.

Иоанн Малала, современник Прокопия, не так враждебно настроен по отношению к Феодоре и сообщает следующее о благих деяних императрицы:

В то же самое время благочестивая Феодора после других своих добрых дел сделала следующее. Так называемые содержатели притонов шныряли вокруг, высматривая повсюду бедняков, имеющих дочерей, и, дав им обещания и немного номисм, они забирали тех [девиц] якобы на воспитание. [Сами же] выставляли их публично, пользуясь их несчастьем и получая низкую выгоду от [продажи] их тел. И вынуждали их выставлять себя. Таких содержателей притонов она [Феодора] повелела разыскать со всей тщательностью. И когда они были приведены вместе с девицами, она приказала каждому рассказать о клятве, данной их родителям. Те сказали, что дали по пять номисм за каждую [девицу]. После того как сказанное было подтверждено клятвой, благочестивая василиса, дав деньги, освободила девиц от ярма горького рабства, повелев, чтобы не было содержателей притонов, а девиц, одарив одеждой и дав по номисме, отпустила.

Религиозная деятельность

Феодора тайно покровительствовала монофизитам: способствовала избранию константинопольским патриархом Анфима, а после его низложения в 536 году укрывала его 12 лет в тайной келье своего дворца. Так же не без её участия происходило замещение александрийского патриаршего престола монофизитами. В её половине дворца (возможно с согласия Юстиниана) вместе с Анфимием проживал привезённый в Константинополь в 538 году патриарх Феодосий Александрийский, который образовал там подобие монастыря и вёл себя как глава всемирной монофизитской церкви. По мнению А. В. Карташева именно Феодора «искусственно размножила монофизитские хиротонии и прямо создала и укрепила историческое существование монофизитских церквей вплоть до наших дней».

Несмотря на пристрастия жены, Юстиниан всё же не прекращал преследования монофизитов, начавшиеся после четвёртого Вселенского собора, хотя и не был в них последователен, а из-за влияния Феодоры слишком нерешителен. Например, после землетрясения в ноябре 533 года, когда народ на улицах скандировал — «Август, сожги томос Халкидонского собора!», он издал богословский указ, растянутый и не вполне ясный, с формулами: «Одному и Тому же Христу принадлежат и чудеса и страдания». Так, по мнению Карташева, начали сдаваться позиции Халкидонского собора. Но всё же гонимые монахи-монофизиты в Сирии оскорбляли портреты Юстиниана и в то же время молились о здравии благочестивейшей государыни, а с другой стороны православные, видя уступки Юстиниана монофизитам, желали ему поскорее избавиться от Феодоры. Этот антагонизм использовался Юстинианом и Феодорой для оказания влияния на обе спорящие стороны.

Интерес Феодоры в укреплении позиций монофизитов выразился также в её поисках кандидата на престол римского понтифика. Им стал Вигилий, возведённый на престол через инцинированный по указанию Феодоры судебный процесс по обвинению папы Сильверия в политической измене.

Историк Шарль Диль, оценивая Феодору, пишет, что она, как все византийки, была очень набожной, но при этом тонким политиком и понимала, что богатые провинции Востока, где в то время господствовало монофизитство, были нужны империи. Сирия и Египет, по его мнению, через религиозные расколы проявляли свой сепаратизм, и Феодора, встав на сторону монофизитов и делая им всевозможные уступки, смогла успокоить их недовольство. Также существует мнение, что Феодора, будучи сторонницей халкидонской веры, считала что «монофизиты круга Севира были весьма близки к православию и что если к ним относиться с терпимостью и уважением, они не смогут не понять и не принять Халкидонский Собор». При этом отмечают, что личная протекция, оказываемая Феодорой лидерам монофизитов, привела к созданию параллельной церковной структуры и усилению раскола.

Феодора не только участвовала в религиозной борьбе, но и заботилась о распространении христианства. Так, епископ Иоанн Эфесский сообщает, что Феодора с радостью приняла предложение посланника александрийского патриарха монофизита Феодосия об обращении в христианство народа нобадов (одно из нубийских племён):

Заботясь об этом народе, блаженный Юлиан явился и сообщил покойной царице Феодоре, чтобы вызвать её усердие к обращению этого народа. Царица горела ревностью Божией, она приняла (его) с радостью и обещала, что будет сделано все, чтобы отвратить этот народ от заблуждения почитания идолов. Об этой радости она известила победоносного императора Юстиниана и обещала позаботиться, чтобы блаженный Юлиан был туда послан. Император же не обрадовался, когда узнал, что этого противника собора (Халкидонского) стремятся послать туда...

Несмотря на возражения Юстиниана, Феодора хитростью смогла направить миссионеров-монофизитов к народу нобадов.

Смерть

Феодора скончалась 28 июня 548 года после продолжительной болезни. Епископ Виктор Туннунский, который расходился с императрицей по вопросам религии, оставил такую запись в своей хронике: «Августа Феодора, врагиня халкедонского собора, поражённая по всему телу раковой опухолью, необыкновенным образом окончила жизнь».

Она была похоронена со всеми императорскими почестями в церкви Двенадцати апостолов в Константинополе. Юстиниан после смерти жены, давая торжественные обещания, клялся её именем, которое он увековечил в названиях многих городов и провинций Византии и завоеванных территорий. В память о жене Юстиниан в монастыре Святой Екатерины на Синае в главной базилике, построенной по его указанию, приказал сделать надпись: «Упокоению блаженной памяти императрицы Феодоры». После кончины Феодоры овдовевший Юстиниан остался верен её памяти и не вступал в повторный брак.

Оценка личности современниками и потомками

Наиболее положительную оценку Феодора получила от монофизитов:

• антиохийский патриарх Северий (Севир) (VI век) называл её «царицей, которая чтит Христа»;
• историк и епископ Эфесса Иоанн (VI век) считал её правоверной царицей;
• яковитский летописец Михаил Сириец (XII век) сообщает, что она заботилась о мире церквей больше, чем её муж, и побуждала его работать в этом направлении.
• армянский историк Киракос Гандзакеци (XIII век) повторяет утвердившуюся точку зрения на Феодору: «Православная по вере, она умоляла мужа утвердить православие. А он хоть и очень хотел, но не осмелился [сделать это] от страха перед двуестественниками [диофизитами], которые грозили ему смертью».

Церковью Феодора была канонизирована^{[когда?]} вместе с её мужем Юстинианом в лике благоверной. Православная церковь признает раскаяние Феодоры в её неправедной жизни в молодости и считает, что она всё же отошла от монофизитской ереси и стала защитницей православия. Константинопольская церковь с самого начала очень лояльно отнеслась к Феодоре: после её коронации, когда сильны были разговоры о её прошлом и многих оно смущало «ни один из священнослужителей не высказал открыто возмущения, несмотря на то что и им предстояло именовать её владычицей». При этом историки отмечают, что западная церковь не простила Феодоре грубого низложения папы Сильверия и её имя на западе долгое время предавали проклятиям и поношениям.

Оценка Феодоры в области государственного управления, сделанная Прокопием, не менее категорична, чем его негативная оценка деятельности Юстиниана. Однако особо признается её роль в ходе восстания Ника, когда она предотвратила бегство Юстиниана из Константинополя.

Источники и историография

См. также: Тайная история

Основным источником сведений о императрице Феодоре является памфлет Прокопия Кесарийского «Тайная история» (греч. Ἀνέκδοτα), написанный спустя 2 года после её смерти. Данный труд был найден только в XVII веке директором Ватиканской библиотеки Никколо Аламанни и сразу вызвал волну споров. При его написании Прокопий, как и знаменитый биограф цезарей Гай Светоний Транквилл, возможно использовал императорские архивы, однако его рассказы об образе жизни Феодоры до её вступления в брак подвергаются сомнениям. Так английская исследовательница А. Камерон в своей фундаментальной монографии о Прокопии вообще отказывается видеть в описании молодости Феодоры какую бы то ни было реальность. Тем не менее осведомленность Прокопия не вызывает сомнений, так как он служил секретарем при крупнейшем полководце Юстиниана Велизарии и был свидетелем многих событий, которые описывал.

«Тайная история», написанная по мнению одного из исследователей «желчью, а не чернилами», была скорее реакцией Прокопия на опалу его патрона Велизария, в результате чего и он сам потерял благосклонность двора. Об отчасти необъективном характере данного труда свидетельствует, например, то, что шестая часть «Тайной истории» представляет уже мифотворчество на тему «Юстиниан — воплощение дьявола». И всё же, историки не отвергают «Тайную историю» целиком как абсолютно недостоверный источник, поскольку другие приведённые им данные, в частности, о политической и религиозной деятельности Юстиниана и Феодоры, находят подтверждение в иных доступных текстах, в том числе и в кодексе Юстиниана.

Византинист Успенский Ф. И. в своём труде «История Византийской империи» признаёт, что Прокопий — практически единственный свидетель, описавший эпоху Юстиниана, — однако критикует негативный и предвзятый тон его «Тайной истории». По мнению Успенского, этот труд, относящийся к позднему периоду жизни Прокопия и разительно отличающийся от его прежних объективных трактатов, следует рассматривать в контексте распространённого тогда убеждения, «что современный ему порядок вещей не есть нормальный, что слава римская безвозвратно миновала, и современники не походят на героев прошлого». Он не вдаётся в подробности молодости Феодоры и считает, что она «независимо от своей обстановки и исторической роли, приковывает к себе всеобщее внимание как характер и ещё более — как литературный тип».

Кроме труда Прокопия, отдельные аспекты жизни Феодоры были описаны в середине VI века одним из её приближённых — епископом Иоанном Эфесским в его сочинениях: «Жития восточных святых» и «Церковная история».

Житийная литература содержит о Феодоре очень краткие сведения. В минее Дмитрия Ростовского о ней лишь кратко сообщается в конце жития императора Юстиниана.

Деятельность Феодоры в области религии, а особенно её роль в укреплении позиций монофизитов подробно освещена А. В. Карташевым в его труде «Вселенские соборы», а также Шарлем Дилем в его многочисленных трудах по истории Византии. Из современных трудов Феодоре посвящена монография 1999 года итальянских исследователей Стефания Салти и Рената Вентурини «Жизнь Феодоры».

В изобразительном искусстве

Наиболее знаменитое изображение императрицы Феодоры — мозаика в базилике Сан-Витале в Равенне, уникальное тем, что оно является прижизненным (546—547 годы), а также сохранившимся до наших дней.

Императрица с супругом изображена на двух мозаичных панно, которые располагаются на стенах апсиды. Оба правителя изображены как донаторы, стоящие порознь, они возглавляют две процессии, приносящие дары храму. Оба супруга держат в руках жертвенные литургические сосуды.

Лазарев В. Н. пишет, что данные изображения выполнялись, по-видимому, лучшими из равеннских мастеров, которые создали их по столичным образцам — царским портретам, рассылавшиимся в провинции Византийской империи для копирования:

Феодора стоит в нарфике, собираясь пройти через дверь на лестницу, ведущую на женскую половину галереи (matroneum). В руках она держит золотую чашу, на её голове, окруженной нимбом, роскошная диадема, на плечах тяжелое ожерелье. На подоле хламиды императрицы вышиты золотые фигуры трех несущих дары волхвов, намекающие на приношение Феодоры. Для большей торжественности фигура императрицы обрамлена нишей с конхой, которую А. Альфёльди склонен рассматривать как «нишу прославления». Перед Феодорой шествуют два телохранителя, один из которых отодвигает завесу перед дверью, а другой стоит совершенно неподвижно, скрыв руку под хламидой. За Феодорой следует группа придворных дам, возглавляемая дочерью и супругой полководца Велизария.

В православной иконописи традиции изображения императрицы Феодоры нет (в отличие от весьма популярного сюжета изображения её тезки блаженной императрицы Феодоры, восстановившей в середине IX века иконопочитание).

В художественной литературе

• Феликс Дан. Битва за Рим. Роман. (1871—1875).
• Николай Гумилёв. [byzantion.ru/ltr/otr_tunika.html Отравленная туника]. Пьеса.
• Harold Lamb. [www.archive.org/details/theodoraandtheem008854mbp Theodora and the Emperor]. Роман.
• Гарольд Лэмб. Феодора. Циркачка на троне. Беллетризированная биография, русский перевод предыдущего.
• Роберт Грейвс. Князь Велизарий. Роман.
• Валентин Иванов. Русь изначальная. Исторический роман.
• Монахиня Кассия (Т. А. Сенина). [samlib.ru/s/senina_k/ustiniantheodora.shtml Юстиниан и Феодора]. Рассказ.
• Джиллиан Брэдшоу. The Bearkeeper’s Daughter. Роман о последних годах жизни Юстиниана и Феодоры, написанный с точки зрения её незаконного сына.
• Михаил Казовский. Топот бронзового коня. Исторический роман.
• Джек Олек. Феодора. Исторический роман.
• Гай Гэвриел Кей. Сарантийская мозаика. Дилогия. Императрица Аликсана повторяет историю Феодоры.
• Пол Уэллмен. Феодора. Роман.
• Артур Конан Дойль. Возвращение на родину. Рассказ

В кинематографе

• Джанна Мария Канале (Феодора, Италия — Франция, 1954).
• Сильва Кошчина (Битва за Рим, ФРГ — Италия — Румыния, 1968—1969).
• Маргарита Терехова (Русь изначальная, СССР, 1984).

Ссылки

• [www.roman-emperors.org/dora.htm An Online Encyclopedia of Roman Emperors]
• [ancientrome.ru/imp/theodora-sd.htm Феодора] — С. Б. Дашков. «Императоры Византии». — Изд. дом «Красная площадь», «АПС-книги», 1997
• [www.sedmitza.ru/index.html?did=11313 Диль Ш. Византийские портреты. ч. I, гл. III. «Феодора»]
• [www.theatre.ru/soprichasnost/tunika.html «Отравленная туника» (театральная постановка о дворцовых интригах императрицы Феодоры)]
• [lafayette.150m.com/chu1467e.html Знаменитая красавица XIX в. леди Рэндольф Черчилль в костюмах императрицы Феодоры. Галерея фотографий]
• [www.vokrugsveta.ru/publishing/vs/archives/?item_id=5967 М. Крылова, М. Тушинский. Феодора — дар Юстиниану]

Отрывок, характеризующий Феодора

– Очень может быть, что это было бы прекрасно, но этого никогда не будет…
– Ну, для чего вы идете на войну? – спросил Пьер.
– Для чего? я не знаю. Так надо. Кроме того я иду… – Oн остановился. – Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь – не по мне!


В соседней комнате зашумело женское платье. Как будто очнувшись, князь Андрей встряхнулся, и лицо его приняло то же выражение, какое оно имело в гостиной Анны Павловны. Пьер спустил ноги с дивана. Вошла княгиня. Она была уже в другом, домашнем, но столь же элегантном и свежем платье. Князь Андрей встал, учтиво подвигая ей кресло.
– Отчего, я часто думаю, – заговорила она, как всегда, по французски, поспешно и хлопотливо усаживаясь в кресло, – отчего Анет не вышла замуж? Как вы все глупы, messurs, что на ней не женились. Вы меня извините, но вы ничего не понимаете в женщинах толку. Какой вы спорщик, мсье Пьер.
– Я и с мужем вашим всё спорю; не понимаю, зачем он хочет итти на войну, – сказал Пьер, без всякого стеснения (столь обыкновенного в отношениях молодого мужчины к молодой женщине) обращаясь к княгине.
Княгиня встрепенулась. Видимо, слова Пьера затронули ее за живое.
– Ах, вот я то же говорю! – сказала она. – Я не понимаю, решительно не понимаю, отчего мужчины не могут жить без войны? Отчего мы, женщины, ничего не хотим, ничего нам не нужно? Ну, вот вы будьте судьею. Я ему всё говорю: здесь он адъютант у дяди, самое блестящее положение. Все его так знают, так ценят. На днях у Апраксиных я слышала, как одна дама спрашивает: «c'est ca le fameux prince Andre?» Ma parole d'honneur! [Это знаменитый князь Андрей? Честное слово!] – Она засмеялась. – Он так везде принят. Он очень легко может быть и флигель адъютантом. Вы знаете, государь очень милостиво говорил с ним. Мы с Анет говорили, это очень легко было бы устроить. Как вы думаете?
Пьер посмотрел на князя Андрея и, заметив, что разговор этот не нравился его другу, ничего не отвечал.
– Когда вы едете? – спросил он.
– Ah! ne me parlez pas de ce depart, ne m'en parlez pas. Je ne veux pas en entendre parler, [Ах, не говорите мне про этот отъезд! Я не хочу про него слышать,] – заговорила княгиня таким капризно игривым тоном, каким она говорила с Ипполитом в гостиной, и который так, очевидно, не шел к семейному кружку, где Пьер был как бы членом. – Сегодня, когда я подумала, что надо прервать все эти дорогие отношения… И потом, ты знаешь, Andre? – Она значительно мигнула мужу. – J'ai peur, j'ai peur! [Мне страшно, мне страшно!] – прошептала она, содрогаясь спиною.
Муж посмотрел на нее с таким видом, как будто он был удивлен, заметив, что кто то еще, кроме его и Пьера, находился в комнате; и он с холодною учтивостью вопросительно обратился к жене:
– Чего ты боишься, Лиза? Я не могу понять, – сказал он.
– Вот как все мужчины эгоисты; все, все эгоисты! Сам из за своих прихотей, Бог знает зачем, бросает меня, запирает в деревню одну.
– С отцом и сестрой, не забудь, – тихо сказал князь Андрей.
– Всё равно одна, без моих друзей… И хочет, чтобы я не боялась.
Тон ее уже был ворчливый, губка поднялась, придавая лицу не радостное, а зверское, беличье выраженье. Она замолчала, как будто находя неприличным говорить при Пьере про свою беременность, тогда как в этом и состояла сущность дела.
– Всё таки я не понял, de quoi vous avez peur, [Чего ты боишься,] – медлительно проговорил князь Андрей, не спуская глаз с жены.
Княгиня покраснела и отчаянно взмахнула руками.
– Non, Andre, je dis que vous avez tellement, tellement change… [Нет, Андрей, я говорю: ты так, так переменился…]
– Твой доктор велит тебе раньше ложиться, – сказал князь Андрей. – Ты бы шла спать.
Княгиня ничего не сказала, и вдруг короткая с усиками губка задрожала; князь Андрей, встав и пожав плечами, прошел по комнате.
Пьер удивленно и наивно смотрел через очки то на него, то на княгиню и зашевелился, как будто он тоже хотел встать, но опять раздумывал.
– Что мне за дело, что тут мсье Пьер, – вдруг сказала маленькая княгиня, и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось в слезливую гримасу. – Я тебе давно хотела сказать, Andre: за что ты ко мне так переменился? Что я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты меня не жалеешь. За что?
– Lise! – только сказал князь Андрей; но в этом слове были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах; но она торопливо продолжала:
– Ты обращаешься со мной, как с больною или с ребенком. Я всё вижу. Разве ты такой был полгода назад?
– Lise, я прошу вас перестать, – сказал князь Андрей еще выразительнее.
Пьер, всё более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слез и сам готов был заплакать.
– Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините, чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…
Князь Андрей остановил его за руку.
– Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.
– Нет, он только о себе думает, – проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез.
– Lise, – сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.
Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.
– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.


Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!
– Нет, не хочу, – сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
– Ну ка ты, силач, – обратился он к Пьеру.
Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму.
– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
– Я очень жалею бедного графа, – проговорила гостья, – здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет!
– Что такое? – спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого.
– Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
– Скажите! – сказала графиня.
– Он дурно выбирал свои знакомства, – вмешалась княгиня Анна Михайловна. – Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина – того отец как то замял. Но выслали таки из Петербурга.
– Да что, бишь, они сделали? – спросила графиня.
– Это совершенные разбойники, особенно Долохов, – говорила гостья. – Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.
– Хороша, ma chere, фигура квартального, – закричал граф, помирая со смеху.
– Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?
Но дамы невольно смеялись и сами.
– Насилу спасли этого несчастного, – продолжала гостья. – И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! – прибавила она. – А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот всё воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.
– Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? – спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. – Ведь у него только незаконные дети. Кажется… и Пьер незаконный.
Гостья махнула рукой.
– У него их двадцать незаконных, я думаю.
Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств.
– Вот в чем дело, – сказала она значительно и тоже полушопотом. – Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был.
– Как старик был хорош, – сказала графиня, – еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
– Теперь очень переменился, – сказала Анна Михайловна. – Так я хотела сказать, – продолжала она, – по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, – прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения.
– Князь Василий приехал в Москву вчера. Он едет на ревизию, мне говорили, – сказала гостья.
– Да, но, entre nous, [между нами,] – сказала княгиня, – это предлог, он приехал собственно к графу Кирилле Владимировичу, узнав, что он так плох.
– Однако, ma chere, это славная штука, – сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням. – Хороша фигура была у квартального, я воображаю.
И он, представив, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим всё его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие. – Так, пожалуйста же, обедать к нам, – сказал он.


Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что то короткою кисейною юбкою, и остановилась по средине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке.