Отец Ферапонт

Отец Ферапонт
Александр Хвыля в роли отца Ферапонта
Создатель:	Фёдор Михайлович Достоевский
Произведения:	Братья Карамазовы

Отец ФерапонтОтец Ферапонт

Отец Ферапонт — персонаж романа «Братья Карамазовы» русского писателя XIX века Фёдора Михайловича Достоевского. Перед читателями предстаёт как 75-летний невежественный монах моложавой внешности, постник и молчальник, главный идейный противник старца Зосимы. Окружающие считали его юродивым, но также видели в нём великоrо праведника и подвижника. Отец Ферапонт в романе выступает хулителем светлого христианства и полагает, что мир подавлен грехом. Одновременно с этим он неистово завидует славе старца Зосимы и больше всего желает «падения праведного». Смерть Зосимы и особенно его тление становятся радостным событием для Ферапонта.

Исследователями «Братьев Карамазовых» отмечалось, что антитеза Зосима — Ферапонт является одним из главных противопоставлений в романе. Если учение Зосимы представляет собой тенденцию в христианстве, противоречащую аскетическому началу, то Ферапонт предстаёт мрачным, невежественным мракобесом, одержимым страхом перед всюду ему чудящимися чертями. Некоторые критики видели в Ферапонте представителя аскезы, другие полагали, что ему не принадлежит роль носителя какой бы то ни было богословской теории или практики. От имени персонажа было образовано название тенденции возжелания благ и падения праведного — ферапонтовщина.

Среди возможных прототипов персонажа критиками назывались монахи и старцы Оптиной пустыни, епископ Феофан Затворник и философ Константин Леонтьев.

Образ

Я к игумену прошлого года во Святую Пятидесятницу восходил, а с тех пор и не был. Видел, у которого на персях сидит, под рясу прячется, токмо рожки выглядывают; у которого из кармана высматривает, глаза быстрые, меня-то боится; у которого во чреве поселился, в самом нечистом брюхе его, а у некоего так на шее висит, уцепился, так и носит, а его не видит. <...> Как стал от игумена выходить, смотрю - один за дверь от меня прячется, да матерой такой, аршина в полтора али больше росту, хвостище же толстый, бурый, длинный, да концом хвоста в щель дверную и попади, а я не будь глуп, дверь-то вдруг и прихлопнул, да хвост-то ему и защемил — Рассказ отца Ферапонта

Отец Ферапонт в романе представляет собой весьма живописную фигуру. Перед читателями он предстаёт как 75-летний монах, постник и молчальник, главный противник Зосимы. Ферапонт семь лет живёт в уединённой келье, ест два фунта хлеба в три дня, странен и груб. При этом старчество он считает вредным и легкомысленным новшеством. Для Ферапонта характерны одновременно презрение к окружающим и в то же время зависимость от них. Отдельно была отмечена невежественность монаха, особенно ярко выраженная в его похвальбе о том, как он поймал чёрта за хвост, прищемив его дверью. Несмотря на все странности Ферапонта, многие обитатели Оптиной пустыни вполне сочувствовали ему и, хотя считали его юродивым, одновременно видели в нём великоrо праведника и подвижника. Несмотря на дикость монаха, а также его стихийную языческую силу и равнодушие к мирским делам, некоторые сторонники видят в нём истинного хранителя святоотеческих преданий. Презрение к игумену и прочим монахам, а также гордыня Ферапонта обнаруживают ущербность его веры. В то же время, духовная подвижность героя говорит о его способности преодолеть в себе безумие.

В разговоре с монашком Ферапонт рассказывает о чертях, которых он видел у игумена; о Святом Духе, с которым он даже общался; а также о вязе, становящемся Христом. Подобные рассказы позволяют проанализировать авторитетность персонажа в художественной системе романа. Сам Достоевский через рассказчика называет Ферапонта юродивым, а также указывает на то, что верить рассказам Ферапонта могут только «тёмные люди», вставляя соответствующее уточнение в описание чудес монаха: «ходил очень странный слух, между самыми, впрочем, тёмными людьми, что отец Ферапонт имеет сообщение с небесными духами и с ними только ведет беседу, вот почему с людьми и молчит». Таким образом автор хотел показать слабоумие персонажа и скомпрометировать прочие его рассказы и утверждения. Помимо этого, Ферапонт в моменты действия в романе делает странные заявления, переходы его мысли часто лишены всякой логики. В диалоге с монашком с каждым ответом Ферапонта возрастает нелепость его заявлений. При этом характерно, что монашек изначально не только в иносказательном, но и в прямом смысле готов верить отцу Ферапонту, даже в рассказы про защемленный хвост черта. Именно недоверие изначально расположенного верить слушателя наиболее сильно компрометирует Ферапонта. В итоге, недостоверность чудес Ферапонта подтверждается как их невероятностью, так и сопутствующим им контекстом, убеждающем читателя в обратном.

Захожий монашек из маленькой Обдорской обители на Дальнем Севере также способствовал более полному раскрытию образа отца Ферапонта. Достоевский изображает монашка маленьким и хитрым, с нерушимым мировоззрением, приверженцем догматов, не способным на трудное религиозное мышление. Такому мелкому персонажу нет места возле Зосимы, поэтому он оказывается возле Ферапонта. Беседа Ферапонта с монашком даже характеризовалась как замечательный комический эпизод. При этом особенно обращалось внимание на то, что только такой туповатый собеседник мог поверить в истории Ферапонта. Истинное же происхождение подобных историй заключено в стремлении монаха утвердить свою ускользающую духовную власть в сложной монастырской иерархии.

Отец Ферапонт характеризовался, как лжец, не осознающий, насколько сильно он погряз в собственной неистинности, в силу неспособности укрощать и выражать свое глубочайшее недовольство. По мнению архиепископа Кентерберийского Роуэна Уильямса, некоторое демоническое начало персонажа открывает ему возможность до бесконечности откладывать процесс самопознания. Самое страшное в судьбе отца Ферапонта в том, что апофеоз святыни вызывает непомерную злобу и отчуждение от других, являясь также самоутверждением. За его юродствующим самоуничижением, перевешивающим собственную гордость, чувствуется безмерное самоупоение своим «подвижничеством», своим «я».

Внешность

Достаточно подробное описание характерной внешности персонажа Достоевский в тексте романа передаёт словами введённого им повествователя, рассказывающего обо всех событиях произведения: «Старик сильный, высокий, державший себя прямо, несогбенно, с лицом свежим, хоть и худым, но здоровым. Сложения же был атлетического. Глаза его были серые, большие, светящиеся, но чрезвычайно вылупившиеся, что даже поражало. Говорил он с сильным ударением на „о“. Одет был в рыжеватый длинный армяк грубого, арестанского, по прежнему наименованию, сукна и подпоясан толстой веревкой. Шея и грудь обнажены. Толстейшего сукна, почти совсем почерневшая рубаха, по месяцам не снимавшаяся, выглядывала из-под армяка. Говорили, что он носит на себе, под армяком, тридцатифунтовые вериги. Обут же был в старые, почти развалившиеся башмаки на босу ногу». В сцене изгнания чертей отцом Ферапонтом в келье старца Зосимы Достоевский частично дополняет его портрет, делая упор на вериги: «тяжелые вериги завистливого постника звенели при каждом его движении, внушая почтительность наполнившему келью народу».

Отдельно обращалось внимание на тот факт, что, несмотря на достаточно пожилой возраст отца Ферапонта, он «был он даже и не вполне сед, с весьма ещё густыми, прежде совсем черными волосами на голове и бороде». Подобное описание моложавой внешности призвано показать отсутствие глубокой внутренней работы, которая израсходовала бы нервные и физические силы персонажа. Также в описании внешности была замечена и возможная причина явлений к Ферапонту небесных духов. Со слов повествователя, глаза отца Ферапонта были «чрезвычайно вылупившиеся» — по мнению критиков, эта черта означает, что явления к нему небесных духов могут объясняться близорукостью и связанными с ней галлюцинациями.

Учение

Отец Ферапонт выступает хулителем светлого христианства, по мнению Достоевского, представлявшего собой дар Святого Духа. Именно поэтому монах придерживается ереси о Святодухе, который слетает птицею и говорит человеческим языком. Ферапонт полагал, что мир подавлен грехом, символом которого выступает бес, который присутствует везде в окружающем мире. Философ Николай Бердяев, защищая идеал миропреображающего христианства, обратил внимание, что в русской православной аскезе были явления, близкие образу отца Ферапонта, то есть крайнему обскурантизму. По Бердяеву подобные взгляды представляют собой предельное выражение аскезы, от которой отлетел дух. Аскеза Ферапонта представляет собой опасность, так как вместо освобождения духовных сил человека может порабощать и сковывать их, являясь, по словам архимандрита Августина, «оппортунистическим примирением со злой и несправедливой действительностью, отказом от борьбы с ней».

По ходу романа Достоевский разрушает идею Ферапонта о реальности чёрта. Даже чёрт, явившийся перед Иваном Карамазовым во вполне материальном, осязаемом виде, оставляет впечатление вторичности и неоригинальности, отсутствия самостоятельного материального существования, представляя собой лишь низшее «я» Ивана. По Достоевскому, подобное признание материального существования чёрта повлекло бы признание бытийственности зла и онтологии ада, что в свою очередь означало бы существование чего-то, неподвластного действию Божьей силы, то есть, в итоге, отрицание Бога.

Архиепископ Кентерберийский Роуэн Уильямс раскритиковал тезис о том, что Ферапонт представляет в романе традиционную аскезу. Одержимость монаха идеей поста осуждалась в православной монастырской мысли, что приводит к выводу, что Ферапонт серьезно повредился в уме. Отцу Ферапонту не принадлежит роль носителя какой бы то ни было богословской теории или практики. Его учение представляет собой лишь недовольство озлобленных и недалеких служителей церкви, подвергающих сомнению авторитет старцев.

Ферапонт и Зосима

Исследователями «Братьев Карамазовых» отмечалось, что антитеза Зосима — Ферапонт является одним из главных противопоставлений в романе. Отец Ферапонт предстаёт идейным противником, закоренелым и самым опасным врагом старца Зосимы. Он неистово завидует славе старца и больше всего желает «падения праведного». Ферапонт ненавидит Зосиму, а идею старчества считает вредным и легкомысленным новшеством, в то время как сам является полным ничтожеством.

Особенно ярко духовная несовместимость Зосимы и Ферапонта показана после смерти старца. В монастыре все ожидали, что Зосима избежит тления, так как вёл действительно праведную жизнь. Поэтому когда тление всё-таки случилось, все в монастыре скорбели и только Ферапонт обрадовался. Смерть Зосимы, а особенно его тление, стали радостным событием для Ферапонта, который прибежал из своей кельи, чтобы откровенно и всласть надругаться над прахом старца. Эта сцена была названа великолепной в художественном и идейном отношениях. Особенно в ней выделяется момент, когда прибежавший Ферапонт ещё на пороге исступленно воздевает руки, а из-под его правой руки выглядывает посетивший его монашек.

Учение Зосимы представляет собой тенденцию в христианстве, противоречащую аскетическому началу, и проникнуто светлым, жизнеутверждающим духом, которому чуждо отречение от мира. Противопоставляемый ему Ферапонт предстаёт мрачным, невежественным мракобесом. Монах одержим страхом перед всюду чудящимися чертями. В мировоззрении же Зосимы изначально нет места чёрту. Именно на неверие старца в материальность нечистой силы делает упор монах, обличая его. Помимо этого, Ферапонт видит некоторую надменность в помышлениях Зосимы, а также потворство телесным слабостям, за что осуждает старца. Литературовед Владимир Кантор отметил правоту Ферапонта в том, что жизнь и деятельность Зосимы существенно отклонялась от церковно-аскетического пути христианства, с которым в некоторой степени пересекаются взгляды отца Ферапонта.

После смерти Зосимы монах радостно кричит: «Мой господь победил! Христос победил заходящу солнцу». Ворвавшись в келью Зосимы, Ферапонт принимается изгонять чертей, которых, по его мнению, напустил туда Зосима. Ферапонт также полагает, что Зосима провонял, так как не соблюдал постов по чину своей схимы. В ответ на прямую анафему и юродство монаха, отец Паисий, представляющий собой в романе духовного преемника Зосимы, делает предположение, что сам Ферапонт может служить сатане. Однако окружающий Ферапонта простой народ в ответ на его вопли приходит в исступление уже не от умиления к миру, как это было при Зосиме, а от строгости и страха вездеприсутствия дьявола.

Достоевский создаёт в своём повествовании контекст, в котором свидетельства о чудесах Зосимы выглядят правдиво, в то время как свидетельства Ферапонта выглядят ложными. Противопоставление же персонажей только усиливает истинность или ложность соответствующих фактов. Любые слова Ферапонта о Зосиме выглядят недостоверными из-за того, что персонаж уже был ранее скомпрометирован ложными высказываниями, в то время как словам Зосимы верят благодаря правдивости всех его предыдущих слов. Противопоставляя Зосиму и Ферапонта, Достоевский показывает, насколько представление человека о Боге и смерти зависит от высоты его религиозного сознания. Зосима, учащий о любви ко всему созданию Божию, беспокоится о духовных мучениях в аду, в то время как Ферапонт, людей сторонящийся и не любящий, верит в ад со всеми материальными подробностями и везде видит чертей.

Ферапонтовщина

Несмотря на то, что на первый взгляд Ферапонтом движет вера, истинный смысл претензий монаха показан весьма примитивно в паре его фраз: над Зосимой «преславный канон станут петь», «а надо мною, когда подохну, всего-то лишь стихирчик малый». Из этих реплик следует, что в основе недоверия вере другого лежит зависть. Филологом Людмилой Сараскиной это явление в романе было названо по имени персонажа «ферапонтовщиной». В то же время отмечалось, что ненависть Ферапонта к Зосиме строилась не только на зависти, но на разнице в понимании пути церковного подвижничества.

Ферапонтовщина представляет собой жгучее желание земных грязных благ либо посмертных почестей. В романе она проявляется не только в отношениях Ферапонта и Зосимы, но и, например, в аресте Великим инквизитором Христа. Помимо этого, «падение праведного и позор его» проявляются в «Братьях Карамазовых» в семье, в обществе, в церкви. Ферапонтовщина показана автором романа как духовный соблазн и провокация в церкви. Среди монашества русской действительности XIX века был не один пример подобного соперничества в исполнении обрядов и соблюдении постов, что в глазах Достоевского выглядело проявлением темноты и мракобесия внутри церкви и во многом подвигло писателя противопоставить отца Ферапонта и старца Зосиму.

Ферапонтовщина проявлялась и в отношении самого Достоевского. Так, ещё в в XIX веке религиозный философ Константин Леонтьев упрекал Достоевского за то, что писатель хочет учить монахов, а не сам учиться у них, обличая автора «Братьев Карамазовых» в нецерковности его православия. В XXI веке, согласно оценке Сараскиной, в российской историко-филологической и философской мысли также проявляется ферапонтовщина, когда горнило сомнений Достоевского рассматривается как «тяжелые заблуждения <…> на фоне всеобщего духовного благополучия и благочестия», а его богоискательство толкуется как отступничество и богохульство.

Прототип

Критик и литературовед Константин Мочульский полагал, что реалистический портрет отца Ферапонта был списан Достоевским с натуры. По его мнению, прототипом для внешнего образа монаха мог послужить один из монахов Оптиной пустыни, поразивший его своим народным обликом. Прообразом ереси отца Ферапонта о Святодухе послужила история из жития Оптинского старца Леонида. Старец беседовал с жившим в скиту иеромонахом Феодосием, который умел предсказывать будущее, объясняя это тем, что к нему слетает Святой Дух и говорит с ним. По мнению исследователя творчества Достоевского Василия Комаровича, прототипом Ферапонта мог послужить отец Палладий, о котором рассказывается в 11 главе «Истории Оптиной Пустыни». Монах также жил в хижине в лесу, подвергался искушениям дьявола и воздерживался от общения с женщинами: «Не верь, брат, их слезам; между нами и ими вражда до гроба… К монахам, пребывающим в праздности, черти толпами приходят, а к тем, кто занят рукоделием, только по одиночке являются». Религиозный философ Николай Бердяев на основании аскезы Ферапонта полагал, что прототипом данного образа мог послужить епископ Феофан Затворник. Бердяев отметил, что Феофан Затворник, будучи духовным писателем, пользовался наибольшим авторитетом в русской духовно-аскетической литературе. Особенно почиталась его книга «Путь к спасению».

Литературный критик Василий Розанов отмечал схожесть философа Константина Леонтьева с образом отца Ферапонта, обратив внимание на тот факт, что Леонтьев, сыгравший в 70-x годах XIX века роль отца Ферапонта в литературе и политике, мог жить какое-то время в Оптиной пустыни и быть тайным пострижеником. Филолог Анастасия Гачева также подчеркнула близость образа Ферапонта к Леонтьеву, вспомнив, что Достоевский резко высказался против леонтьевской историософской концепции. В монахе автор воплотил ветхозаветный «страх Господень», который, по Леонтьеву, составляет основу подлинной веры. Сам же Леонтьев в критике романа отметил, что «отшельник, и строгий постник, Ферапонт, мало до людей касающийся, почему-то изображен неблагоприятно и насмешливо».

Литература

• Августин (Никитин), архимандрит. Св. Франциск Ассизский, Достоевский и восточное монашество // Достоевский. Материалы и исследования / Н. Ф. Буданова, И. Д. Якубович. — Санкт-Петербург: Наука, 2007. — Т. 18. — С. 62-86. — 480 с. — 800 экз.
• Белопольский, В. Н. Достоевский и Шеллинг // Достоевский. Материалы и исследования / под ред. Г. М. Фридлендера. — Ленинград: Наука, 1988. — Т. 8. — С. 39-51. — 321 с. — 5450 экз.
• Ветловская, В. Е. Роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». — Санкт-Петербург: Пушкинский Дом, 2007. — 640 с. — ISBN 978-5-91476-001-1.
• Волынский, А. Л. Достоевский: философско-религиозные очерки. — Санкт-Петербург: Издательский дом «Леонардо», 2011. — 672 с. — ISBN 978-5-91962-011-2.
• Гаричева, Е. А. Тема безумия в творчестве Достоевского и Полонского // Достоевский. Материалы и исследования / Н. Ф. Буданова, И. Д. Якубович. — Санкт-Петербург: Наука, 2007. — Т. 18. — С. 359-375. — 480 с. — 800 экз.
• Гачева, А. Г. Творчество Достоевского и русская религиозно-философская мысль конца XIX — первой трети XX века // Достоевский и XX век / под ред. Т. А. Касаткиной. — Москва: ИМЛИ РАН, 2007. — Т. 1. — С. 18-97. — 752 с.
• Гачева, А. Г. Проблема всеобщности спасения в романе «Братья Карамазовы» (в контексте эсхатологических идей Н.Ф. Федорова и B.C. Соловьева) // Роман Ф. М. Достоевского "Братья Карамазовы": современное состояние изучения / под ред. Т. А. Касаткиной. — Москва: Наука, 2007. — С. 226-283. — 835 с.
• Кантор, В. К. «Судить Божью тварь». Пророческий пафос Достоевского: Очерки. — Москва: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. — 422 с. — ISBN 978-5-8243-1345-1.
• Мочульский, К. В. Достоевский. Жизнь и творчество. — Париж: Ymca-press, 1980. — 565 с.
• Сараскина, Л. И. Метафизика противостояния в «Братьях Карамазовых» // Роман Ф. М. Достоевского "Братья Карамазовы": современное состояние изучения / под ред. Т. А. Касаткиной. — Москва: Наука, 2007. — С. 523-565. — 835 с.
• Сараскина, Л. И. Испытание будущим. Ф.М. Достоевский как участник современной культуры. — Москва: Прогресс-Традиция, 2010. — 600 с. — ISBN 978-5-89826-322-5.
• Уильямс, Р. Достоевский: язык, вера, повествование. — Москва: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2013. — 295 с. — ISBN 978-5-8243-1556-1.
• Чирков, Н. М. О стиле Достоевского. Проблематика, идеи, образы. — Москва: Наука, 1967. — 305 с.

Отрывок, характеризующий Отец Ферапонт

– Ну так что ж? – сказала она.
– Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
– Отчего? – не переменяя положения, сказала Наташа.
– Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня… оттого, что ты и сама не любишь его.
– А почему вы знаете?
– Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.
– А если я хочу… – сказала Наташа.
– Перестань говорить глупости, – сказала графиня.
– А если я хочу…
– Наташа, я серьезно…
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».
– Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, – сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из за этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.
– Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
– Сходит? – повторила Наташа.
– Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin…
– Знаю – Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
– Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить…
– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» – подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
– Вот это голландский посланик, видите, седой, – говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос, окруженного дамами, которых он чему то заставлял смеяться.
– А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, – говорила она, указывая на входившую Элен.
– Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна… Говорят принц… без ума от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
– Это миллионерка невеста, – сказала Перонская. – А вот и женихи.
– Это брат Безуховой – Анатоль Курагин, – сказала она, указывая на красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы через дам глядя куда то. – Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на этой богатой. .И ваш то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят, миллионы. – Как же, это сам французский посланник, – отвечала она о Коленкуре на вопрос графини, кто это. – Посмотрите, как царь какой нибудь. А всё таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она! Нет, всё лучше всех наша Марья то Антоновна! И как просто одета. Прелесть! – А этот то, толстый, в очках, фармазон всемирный, – сказала Перонская, указывая на Безухова. – С женою то его рядом поставьте: то то шут гороховый!
Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая толпу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по толпе базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого то.
Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого шута горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер их, и в особенности ее, отыскивал в толпе. Пьер обещал ей быть на бале и представить ей кавалеров.
Но, не дойдя до них, Безухой остановился подле невысокого, очень красивого брюнета в белом мундире, который, стоя у окна, разговаривал с каким то высоким мужчиной в звездах и ленте. Наташа тотчас же узнала невысокого молодого человека в белом мундире: это был Болконский, который показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим.
– Вот еще знакомый, Болконский, видите, мама? – сказала Наташа, указывая на князя Андрея. – Помните, он у нас ночевал в Отрадном.
– А, вы его знаете? – сказала Перонская. – Терпеть не могу. Il fait a present la pluie et le beau temps. [От него теперь зависит дождливая или хорошая погода. (Франц. пословица, имеющая значение, что он имеет успех.)] И гордость такая, что границ нет! По папеньке пошел. И связался с Сперанским, какие то проекты пишут. Смотрите, как с дамами обращается! Она с ним говорит, а он отвернулся, – сказала она, указывая на него. – Я бы его отделала, если бы он со мной так поступил, как с этими дамами.


Вдруг всё зашевелилось, толпа заговорила, подвинулась, опять раздвинулась, и между двух расступившихся рядов, при звуках заигравшей музыки, вошел государь. За ним шли хозяин и хозяйка. Государь шел быстро, кланяясь направо и налево, как бы стараясь скорее избавиться от этой первой минуты встречи. Музыканты играли Польской, известный тогда по словам, сочиненным на него. Слова эти начинались: «Александр, Елизавета, восхищаете вы нас…» Государь прошел в гостиную, толпа хлынула к дверям; несколько лиц с изменившимися выражениями поспешно прошли туда и назад. Толпа опять отхлынула от дверей гостиной, в которой показался государь, разговаривая с хозяйкой. Какой то молодой человек с растерянным видом наступал на дам, прося их посторониться. Некоторые дамы с лицами, выражавшими совершенную забывчивость всех условий света, портя свои туалеты, теснились вперед. Мужчины стали подходить к дамам и строиться в пары Польского.
Всё расступилось, и государь, улыбаясь и не в такт ведя за руку хозяйку дома, вышел из дверей гостиной. За ним шли хозяин с М. А. Нарышкиной, потом посланники, министры, разные генералы, которых не умолкая называла Перонская. Больше половины дам имели кавалеров и шли или приготовлялись итти в Польской. Наташа чувствовала, что она оставалась с матерью и Соней в числе меньшей части дам, оттесненных к стене и не взятых в Польской. Она стояла, опустив свои тоненькие руки, и с мерно поднимающейся, чуть определенной грудью, сдерживая дыхание, блестящими, испуганными глазами глядела перед собой, с выражением готовности на величайшую радость и на величайшее горе. Ее не занимали ни государь, ни все важные лица, на которых указывала Перонская – у ней была одна мысль: «неужели так никто не подойдет ко мне, неужели я не буду танцовать между первыми, неужели меня не заметят все эти мужчины, которые теперь, кажется, и не видят меня, а ежели смотрят на меня, то смотрят с таким выражением, как будто говорят: А! это не она, так и нечего смотреть. Нет, это не может быть!» – думала она. – «Они должны же знать, как мне хочется танцовать, как я отлично танцую, и как им весело будет танцовать со мною».
Звуки Польского, продолжавшегося довольно долго, уже начинали звучать грустно, – воспоминанием в ушах Наташи. Ей хотелось плакать. Перонская отошла от них. Граф был на другом конце залы, графиня, Соня и она стояли одни как в лесу в этой чуждой толпе, никому неинтересные и ненужные. Князь Андрей прошел с какой то дамой мимо них, очевидно их не узнавая. Красавец Анатоль, улыбаясь, что то говорил даме, которую он вел, и взглянул на лицо Наташе тем взглядом, каким глядят на стены. Борис два раза прошел мимо них и всякий раз отворачивался. Берг с женою, не танцовавшие, подошли к ним.
Наташе показалось оскорбительно это семейное сближение здесь, на бале, как будто не было другого места для семейных разговоров, кроме как на бале. Она не слушала и не смотрела на Веру, что то говорившую ей про свое зеленое платье.
Наконец государь остановился подле своей последней дамы (он танцовал с тремя), музыка замолкла; озабоченный адъютант набежал на Ростовых, прося их еще куда то посторониться, хотя они стояли у стены, и с хор раздались отчетливые, осторожные и увлекательно мерные звуки вальса. Государь с улыбкой взглянул на залу. Прошла минута – никто еще не начинал. Адъютант распорядитель подошел к графине Безуховой и пригласил ее. Она улыбаясь подняла руку и положила ее, не глядя на него, на плечо адъютанта. Адъютант распорядитель, мастер своего дела, уверенно, неторопливо и мерно, крепко обняв свою даму, пустился с ней сначала глиссадом, по краю круга, на углу залы подхватил ее левую руку, повернул ее, и из за всё убыстряющихся звуков музыки слышны были только мерные щелчки шпор быстрых и ловких ног адъютанта, и через каждые три такта на повороте как бы вспыхивало развеваясь бархатное платье его дамы. Наташа смотрела на них и готова была плакать, что это не она танцует этот первый тур вальса.
Князь Андрей в своем полковничьем, белом (по кавалерии) мундире, в чулках и башмаках, оживленный и веселый, стоял в первых рядах круга, недалеко от Ростовых. Барон Фиргоф говорил с ним о завтрашнем, предполагаемом первом заседании государственного совета. Князь Андрей, как человек близкий Сперанскому и участвующий в работах законодательной комиссии, мог дать верные сведения о заседании завтрашнего дня, о котором ходили различные толки. Но он не слушал того, что ему говорил Фиргоф, и глядел то на государя, то на сбиравшихся танцовать кавалеров, не решавшихся вступить в круг.
Князь Андрей наблюдал этих робевших при государе кавалеров и дам, замиравших от желания быть приглашенными.
Пьер подошел к князю Андрею и схватил его за руку.
– Вы всегда танцуете. Тут есть моя protegee [любимица], Ростова молодая, пригласите ее, – сказал он.
– Где? – спросил Болконский. – Виноват, – сказал он, обращаясь к барону, – этот разговор мы в другом месте доведем до конца, а на бале надо танцовать. – Он вышел вперед, по направлению, которое ему указывал Пьер. Отчаянное, замирающее лицо Наташи бросилось в глаза князю Андрею. Он узнал ее, угадал ее чувство, понял, что она была начинающая, вспомнил ее разговор на окне и с веселым выражением лица подошел к графине Ростовой.
– Позвольте вас познакомить с моей дочерью, – сказала графиня, краснея.
– Я имею удовольствие быть знакомым, ежели графиня помнит меня, – сказал князь Андрей с учтивым и низким поклоном, совершенно противоречащим замечаниям Перонской о его грубости, подходя к Наташе, и занося руку, чтобы обнять ее талию еще прежде, чем он договорил приглашение на танец. Он предложил тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой.
«Давно я ждала тебя», как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка, своей проявившейся из за готовых слез улыбкой, поднимая свою руку на плечо князя Андрея. Они были вторая пара, вошедшая в круг. Князь Андрей был одним из лучших танцоров своего времени. Наташа танцовала превосходно. Ножки ее в бальных атласных башмачках быстро, легко и независимо от нее делали свое дело, а лицо ее сияло восторгом счастия. Ее оголенные шея и руки были худы и некрасивы. В сравнении с плечами Элен, ее плечи были худы, грудь неопределенна, руки тонки; но на Элен был уже как будто лак от всех тысяч взглядов, скользивших по ее телу, а Наташа казалась девочкой, которую в первый раз оголили, и которой бы очень стыдно это было, ежели бы ее не уверили, что это так необходимо надо.
Князь Андрей любил танцовать, и желая поскорее отделаться от политических и умных разговоров, с которыми все обращались к нему, и желая поскорее разорвать этот досадный ему круг смущения, образовавшегося от присутствия государя, пошел танцовать и выбрал Наташу, потому что на нее указал ему Пьер и потому, что она первая из хорошеньких женщин попала ему на глаза; но едва он обнял этот тонкий, подвижной стан, и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко ему, вино ее прелести ударило ему в голову: он почувствовал себя ожившим и помолодевшим, когда, переводя дыханье и оставив ее, остановился и стал глядеть на танцующих.