Фердинанд Филипп (герцог Орлеанский)
| Фердинанд Филипп Орлеанский фр. Ferdinand Philippe Louis Charles Éric Rosalino (Henri) d'Orléans<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;">  </td></tr>
<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Энгр. Портрет герцога Орлеанского.</td></tr> | ||||
| ||||
|---|---|---|---|---|
| 9 августа 1830 — 13 июля 1842 | ||||
| Монарх: | Луи-Филипп I | |||
| Преемник: | Луи-Филипп | |||
| Вероисповедание: | католик | |||
| Рождение: | 3 сентября 1810 Палермо, Сицилия, Италия | |||
| Смерть: | 13 июля 1842 (31 год) Нёйи-сюр-Сен, О-де-Сен, Франция | |||
| Место погребения: | Королевская капелла в Дрё | |||
| Род: | Орлеанский дом | |||
| Отец: | Луи-Филипп I | |||
| Мать: | Мария Амалия Неаполитанская | |||
| Супруга: | Елена Мекленбург-Шверинская | |||
| Дети: | Луи-Филипп, Роберт | |||
Фердинанд-Филипп Орлеанский (фр. Ferdinand Philippe Louis Charles Éric Rosalino (Henri)[1] d'Orléans; 3 сентября 1810, Палермо, Сицилия, Италия — 13 июля 1842, Нёйи-сюр-Сен, О-де-Сен, Франция) — представитель Орлеанской ветви династии Бурбонов, герцог Орлеанский (1830 — 1842) и старший сын короля Луи-Филиппа I. Наследник французского престола в 1830 — 1842 годах.
Содержание
Биография
Ранние годы
Родился в Палермо, где жили в изгнании его родители. Получил имя Фердинанд, ранее не использовавшееся в Орлеанском доме в честь своего деда, короля Обеих Сицилий Фердинанда I. Сразу после рождения получил титул герцога Шартрского. Во Францию приехал в первый раз в 1814 году во время Реставрации. В период Ста дней его семья вновь покинула родину. Окончательное возвращение состоялось в 1817 году. Учился сначала дома под наблюдением воспитателя, позднее (с 1819) получил гуманитарное образование в коллеже Генриха IV, причём обучался на основе полного равенства с другими студентами. Здесь он познакомился и подружился с Альфредом де Мюссе. Успешно завершив обучение в коллеже, прошёл курс Политехнической школы. Совершил путешествия в Англию и Шотландию.
Военная карьера
В 1824 году становится полковником Первого гусарского полка. В 1830 году во время Трёх славных дней находился со своим полком, расквартированном в Жольни. Фердинанд-Филипп раздал солдатам трёхцветные кокарды и повёл полк в Париж на помощь восставшим. После краткой остановки в Монруже он торжественно вступил в столицу 3 августа 1830 года. Его отец занял французский престол, а Фердинанд-Филипп получил титул герцога Орлеанского и стал наследным принцем. Генерал с 1831 года. По настоянию отца герцог вошёл в состав совета министров. В ноябре 1831 года наследный принц вместе с маршалом Сультом отправляется на подавления восстания рабочих в Лионе. Он достиг успеха, не прибегая к насилию, и сумел договориться с оппозицией. Популярность ему принесли действия во время эпидемии холеры 1832 года, когда герцог посещал больных в госпитале Отель-Дьё, рискуя жизнью. Так, Казимир Перье, сопровождавший принца, заболел и умер. Фердинанд-Филипп имел репутацию человека, искренне озабоченного положением бедных, и стал своего рода иконой для «династической оппозиции», возглавляемой Одилоном Барро, которая связывала с герцогом возможность совмещения современных демократических устремлений и монархической традиции.
В 1831 году участвовал вместе с братом, герцогом Немурским, в походе французских войск под командованием генерала Жерара на Бельгию. Братья стремились также посетить Жемаппе, где в 1792 году на стороне французской революционной армии сражался их отец. В следующем году герцог Орлеанский вернулся в Бельгию в качестве командира бригады авангарда Северной армии. Участвовал в штурме цитадели Антверпена. Во время атаки люнета цитадели Сен-Лорен он под градом снарядов лично вёл своих солдат в атаку.
В 1835 году, когда маршал Клозель вернулся в Алжир в качестве генерал-губернатора, герцог Орлеанский попросил разрешения отца помочь ему в войне с эмиром Абд аль-Кадиром. Он был ранен в сражении близ Габры, участвовал во взятии Маскары в декабре 1835 года, в январе 1836 года — Тлемсена.
В 1839 году сопровождал маршала Вале в экспедиции из Константины к ущелью Железных Ворот. Французы разбили войско эмира Абд-эль-Кадера близ Блиды.
В марте 1840 года герцог Орлеанский снова прибыл в Алжир вместе с младшим братом, герцогом Омальским, для которого это был первый военный поход. Военные успехи герцога Орлеанского повысили его популярность.
В 1840 году по инициативе герцога Орлеанского создаётся батальон лёгкой пехоты, где стрелки были вооружены усовершенствованными карабинами большой меткости и дальнобойности. Солдаты были специально обучены совершать большие переходы бегом. Новое подразделение показало себя настолько боеспособным, что в скором времени появилось несколько подобных батальонов.
Брак
Брак наследника престола был одной из важнейших забот Луи-Филиппа, особенно после покушения на короля, совершенного Джузеппе Фиески (1835). Не произойди Июльская революция, Фердинанд-Филипп женился бы на сестре герцога Бордоского, Луизе д’Артуа (1819 — 1864). Однако после того, как его отец занял французский престол, старшая ветвь Бурбонов смотрела на Луи-Филиппа как узурпатора, поэтому о браке не могло быть и речи. В то же время, в противовес Англии, Июльская монархия искала в Европе новых партнёров. Луи-Филипп рассчитывал на союз с Австрией, который мог обеспечить брак его старшего сына с эрцгерцогиней Марией Терезой (1816 — 1867), дочерью эрцгерцога Карла. Королева Мария-Амелия весьма благосклонно смотрела на такую возможность, потому что она сама была дочерью эрцгерцогини Австрии, королевы Марии-Каролины Неаполитанской. Эрцгерцог Карл также был согласен. У этого плана было два противника — князь Меттерних, не желавший повторять ошибку, которую он сделал в ходе переговоров о браке эрцгерцогини Марии-Луизы с Наполеоном, и эрцгерцогиня София, сестра нового императора Фердинанда I, имевшая большое влияние при венском дворе. Графу Сент-Олеру, бывшему послом Франции в Вене, было поручено подготовить почву для австрийского брака. Он не скрывал сложность дела, не считая, однако, его совершенно невозможным. Герцог Орлеанский и его младший брат, герцог Немурский, отправились в европейское путешествие 2 мая 1836 года. Оба молодых человека были благосклонно приняты при дворах Берлина и Вены, но из матримональных планов ничего не вышло. Среди принцесс католического вероисповедания рассматривались ещё две кандидатуры: Жануария Бразильская, дочь императора Педру I, и Изабелла Испанская, дочь инфанта Франсиско де Паулы (младшего брата Фердинанда VII). Обе были очень молоды. Кроме того, брачный союз с принцессой из очень отдалённой страны не сулил никаких политических выгод, а у Изабеллы Испанской опасались дурной наследственности: её мать страдала ожирением.
Невестой герцога Орлеанского стала Елена Луиза Елизавета Мекленбург-Шверинская, дочь Фридриха Мекленбург-Шверинского (1778 — 1819) и Каролины Саксен-Веймар-Эйзенахской (ум. 1816).
Бракосочетание состоялось 30 мая 1837 года в Фонтенбло. Так как принцесса была лютеранкой, то архиепископ Парижский запретил венчание в Соборе Парижской Богоматери. Гражданская церемония прошла в Галерее Генриха II 30 мая 1837 [19]. Венчание по католическому обряду — в часовне Генриха IV, лютеранская церемония — в салоне Луи-Филиппа. При множестве гостей отмечалось отсутствие послов иностранных государств, за исключением представителей Пруссии, Бельгии и Мекленбурга.
Брак был счастливым, Елена разделяла либеральные взгляды своего мужа и его популярность. Супруги имели двух детей:
Меценат и коллекционер
Герцог Орлеанский прекрасно разбирался в литературе, музыке и изобразительном искусстве. Каждый год он тратил 100 000-150 000 франков из своего цивильного листа на пополнение коллекции и покровительство людям искусства. Во дворце Тюильри он собрал произведения художников Средневековья и эпохи Возрождения, майолику Бернара Палисси и испано-мавританскую керамику, китайский и японский фарфор, изделия мебельных мастерских Каффьери, Эбена, Ризнера, Жакоба. Он также являлся страстным поклонником современного изобразительного искусства. В коллекции герцога были картины Энгра, Ари Шеффера и Ньютона Филдинга, работы Эжена Делакруа, Александра-Габриэля Декана, Эжена Лами, Эрнеста Мейсонье и Поля Делароша, пейзажи художников барбизонской школы, в том числе Камиля Коро, Поля Юэ и Теодора Руссо.
Сам герцог был талантливым рисовальщиком, известны около десятка его гравюр и литографий[2]. Среди них карикатура, представляющая спящего Гулливера, которого окружают со всех сторон лилипуты, являющаяся откликом на события 11 июля 1792 года, когда Законодательное собрание провозгласило лозунг «Отечество в опасности».
Смерть
13 июля 1842 года герцог Орлеанский выехал в коляске, запряжённой двумя лошадьми, в Нейи-сюр-Сен. Около Тернских ворот лошади понеслись галопом. Герцог, пытаясь спастись, выпрыгнул из коляски на мостовую и разбил голову. Его перенесли в ближайшую бакалейную лавку, где он скончался через несколько часов, окружённый членами королевской семьи. Принц был погребён в Королевской капелле в Дрё. Гробница его жены помещается рядом в отдельной специально выстроенной часовне, так как она была лютеранкой.
Альфред де Мюссе посвятил трагической гибели герцога Орлеанского своё стихотворение «Тринадцатое июля».
Смерть герцога Орлеанского была не только личным горем Луи-Филиппа, но и лишила его наследника, способного, по мнению историков, благодаря репутации человека с широкими демократическими взглядами, спасти для Орлеанской династии трон Франции в 1848 году[3].
Напишите отзыв о статье "Фердинанд Филипп (герцог Орлеанский)"
Примечания
Литература
- Guy Antonetti, Louis-Philippe, Paris, Librairie Arthème Fayard, 2002 ISBN 2-213-59222-5
- Ferdinand-Philippe d'Orléans, duc d'Orléans, Souvenirs 1810-1830, texte établi, annoté et présenté par Hervé Robert, Genève, Librairie Droz S.A., 1993
- Ferdinand-Philippe d'Orléans, duc d'Orléans, Lettres 1825-1842, publiées par ses fils le comte de Paris et le duc de Chartres, Paris, Calmann-Lévy, 1889
- Joëlle HUREAU , L'espoir brisé. Le duc d'Orléans, 1810-1842, Perrin, 1995
Отрывок, характеризующий Фердинанд Филипп (герцог Орлеанский)
и т. д. (французская песня) ]пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
