Феррарская школа живописи

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Феррарская школа живописи — группа художников эпохи Ренессанса, работавших в феррарском герцогстве при дворе герцогов д’Эсте, правивших с 1264 по 1597 гг. Она испытала влияние Мантеньи (Падуя и Мантуя), с его сильным рисунком и линейной перспективой и Пьеро делла Франческа (Болонья) с его богатой воздушностью и яркостью красок, но на ней чувствуется влияние ещё какой-то северной струи. Расцвет школы, синтезировавшей достижения живописцев Мантуи, Венеции, Болоньи, Милана, Флоренции, относится к XV—XVI вв. Особенно прочными были связи феррарской школы с болонской.





История

Рождение феррарской школы, с её особенным, полным аллегорий языком, произошло при маркизе Феррары Леонелло д'Эсте и его сыне Борсо д'Эсте, заказывавших оформление своих резиденций картинами и фресками весьма необычного, аллегорического содержания и не предназначавшегося для всеобщего обозрения. Первым известным таким заказом стал циклом цикл из 9 аллегорических картин с изображениями девяти муз для студиоло дворца Бельфоре, начатый Анджело Макканьино из Сиены в 1447 году и законченный Козимо Тура, в картинах которого вполне проявились все важнейшие черты феррарской школы. Ещё более сложную иконографию предлагают фрески Палаццо Скифанойа, заказанные Борсо д'Эсте в 1469-71 гг. у Козимо Тура, Франческо Косса и Эрколе деи Роберти и представляющие сложный аллегорико-астрологический ансамбль на сюжет 12 месяцев, толкованию которого до сих пор привлекает исследователей. Тура, кроме того, расписал капеллу великолепного загородного дворца герцога Борсо (Belriguardo).

Козимо Тура много работал над оформлением церквей Феррары, к несчастью, сильно пострадавших в XVII—XVIII веках. Наиболее известным является полиптих Роверелла (Polittico Roverella), заказанный епископом Феррары Лоернцо Ровереллой для старейшей церкви Феррары — Сан-Джорджио-фуори-ле-Мура (Basilica di San Giorgio fuori le mura), сильно пострадавший в 1709 году; его части разошлись по разным музеям в сер. XIX века. Из работ Тура для феррарского собора сохранились 2 картины — св. Георий и принцесса и Благовещение, написанные на створках органа (заказаны в 1456 году и оплачены в 1469).

В числе их современников приобрели ещё известность ученик Тура Лоренцо Коста, очевидное влияние феррарской школы испытали болонские художники Франческо Франча и Амико Аспертини. Наиболее известное совместное произведение этих мастеров — фрески церкви Сан-Джакомо Маджоре в Болонье. Сделав своей специальностью большие обстановочные картины, феррарские живописцы воздействовали на соседние центры Эмилии (до Болоньи).

Эрколе деи Гранди (ум. 1531) связывал старших с позднейшим поколением школы, оно лучше всего представлено Лудовико Мадзолино (Ludovico Mazzolino, 1481—1529). Тимотео Вити (1467—1523), Доссо Досси (1479—1542), Бенвенуто Тиси да Гарофало (1481—1559) были учениками кого-нибудь из первых, но развивались и под влияниями, шедшими извне. Вити много воспринял от Джорджоне и Тициана в области колорита и увлекался сюжетами из поэзии Ариосто. Досси, побывав в Риме, усвоил многое у Рафаэля. Феррарские художники второй полов. XVI в. и нач. XVII в. выродились в «маньеристов» — подражателей Корреджо и др.[1]

Список представителей школы

К наиболее известным мастерам школы принадлежали:

XIV в. и ранее

XV в.

XVI в.

XVII—XVIII в.

Напишите отзыв о статье "Феррарская школа живописи"

Примечания

  1. ↑ См. Е. Muntz, «Hist. de l’art pendant la renaiss.», II, 270—75, 607—16; III, 261—60.

Литература

Ссылки

  • Census of Ferrarese Paintings and Drawings [www.censusferrarese.it/]

Отрывок, характеризующий Феррарская школа живописи

Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Феррарская_школа_живописи&oldid=80554206»