Филино (Северный административный округ)
| Филино | |
| История | |
|---|---|
| Первое упоминание | |
| В составе Москвы с | |
| Статус на момент включения |
часть деревни |
| Другие названия |
Дашкино, Филино тож, Филина |
| Расположение | |
| Округа |
Северный (САО) |
| Районы | |
| Станции метро | |
Филино — деревня в России, часть деревни находящаяся между Новосходненским шоссе и Октябрьской железной дорогой, вошла в состав Москвы в 1984 году, а другая часть осталась в Московской области.
Московская часть деревни находится на территории Молжаниновского района[1] Северный административный округ (САО).
На топографической карте 1860 года (так называемой карте Шуберта) деревня именуется Филина.
История
Деревня впервые упоминается в 1584 года как деревня Дашкино, Филино тож. Она принадлежала Тимофею Ивановичу Селиванову и состояла из двора вотчинника и двух крестьянских дворов[1].
В конце XVII — начале XVIII века владельцем Филино был князь П. А. Голицын. После его смерти владельцем стал его сын Василий Петрович Голицын, а после него во второй половине XVIII века — его внук Иван Васильевич Голицын[1].
К 1760 года в сельце Филино насчитывалось 33 двора, где проживало 227 крестьян. Крестьяне засевали поля рожью и овсом, занимались извозом в Москве, женщины — прядением и ткачеством[1].
После смерти Ивана Васильевича Голицына в 1773 году Филино перешло во владение к его двоюродному брат князю С. А. Меншикову, внуку знаменитого сподвижника Петра I[1].
Во время Отечественной войны 1812 года Филино было разорено и сожжено французами и их европейскими союзниками[1].
В 1815 году сельцо досталась сыну Сергея Александровича — князю А. С. Меншикову, активно занимавшемуся государственными делами. В середине XIX века в селе насчитывался 41 двор, в котором проживало 282 человека. Также работала сукновальная и красильная фабрика, принадлежавшая купцу Досужеву[2].
После реформы 1861 годов крестьяне получили не много земель, однако размер выкупных платежей был выше, чем в среднем по волости. Из-за этого они выплачивали их вплоть до 1907 года. Крестьяне стали заниматься столярным и кузнечным делом, слесарным мастерством, резьбой, а также извозом, пчеловодством[2].
В 1869 году после кончины А. С. Меншикова имение перешло к его сыну — князю Владимиру Александровичу Меншикову. В 1873 году купец Карл Карлович Генне купил у князя фабрику и деревенскую землю[1].
В 1905 году в сельце начал свою работу кирпичный завод, принадлежавший А. А. Пешкову и Н. К. Рахманову. В конце 1920-х годов рядом с деревней прошла железная дорога и появилась платформа Первомайская. Позже она была переименована в Планерную из-за находившейся поблизости летной тренировочной и учебной базы. После 1928 года в Филино существовал колхоз «Имени Мосавиахима».
После Великой Отечественной войны в деревню провели электричество, также она оказалась на пути Новосходненского шоссе, которое связало Сходню с Москвой и Химками. Филинский колхоз вошел в состав колхоза «Путь к коммунизму». В 1970-е годы здесь появился Олимпийский учебно-спортивный центр «Планерная»[2].
В 1984 году часть деревни, находящаяся между Новосходненским шоссе и железной дорогой, вошла в состав Москвы. Оставшаяся часть деревни осталась в Химкинском районе[1].
Напишите отзыв о статье "Филино (Северный административный округ)"
Примечания
| ||||||||
Отрывок, характеризующий Филино (Северный административный округ)
– Прикажите посадить, ради Бога.– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
