Языковеды мира

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Филологи мира»)
Перейти к: навигация, поиск
Языковеды мира /
Филологи мира
Страна:

СССР СССР

Язык оригинала:

русский

Издательство:

«Прогресс» (Москва)

«Языкове́ды ми́ра» (с 1993 — «Фило́логи ми́ра») — книжная серия, выходившая в издательстве «Прогресс» в 1970—1990-е годы. Включала избранные труды выдающихся лингвистов и филологов XIX и XX веков, главным образом зарубежных (в том числе языковедов русского зарубежья, например Романа Якобсона и Николая Трубецкого). Большинство работ было впервые переведено специально для данной серии. В переводе и редактировании книг принимали участие ведущие советские/российские лингвисты.





Описание серии

Выпуски не нумерованы. На эмблеме серии изображён земной шар с буквами A и Ω. Книги издавались в твёрдом переплёте, в однотонных обложках; цвета обложек различались. Смена названия серии (на «Филологи мира») произошла в 1993 году начиная с монографии Э. Сепира.

Некоторые выпуски серии были переизданы в мягких обложках в 2000—2002 гг. Кроме того, с начала 2000-х годов многие книги серии переиздаются (стереотипным способом) издательством «Едиториал УРСС» в рамках серии «Лингвистическое наследие XX века».[1]

Список выпусков

(В хронологическом порядке)

1973
  • Дорошевский, Витольд. Элементы лексикологии и семиотики / Авториз. пер. с пол. В. Ф. Конновой. — М.: Прогресс, 1973. — 284 с. — (Языковеды мира). (в пер.)
1974
Содержание: О некоторых формах развития индоевропейского перфекта, Проблемы общей лингвистики, Синтаксические основы именного сложения, Семиология языка, Формальный аппарат высказывания, отрывки из «Словаря индоевропейских социальных терминов»
1975
1977
Содержание: Курс общей лингвистики. Мемуар о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках. Об одном ритмическом законе греческого языка К вопросу о литовской акцентуации (Интонации и ударение в собственном смысле слова) Литовская акцентуация Отрывки из тетрадей Ф. де Соссюра, содержащих записи об анаграммах. В приложении — список работ Ф. де Соссюра.
1984
  • Гумбольдт, Вильгельм фон. Избранные труды по языкознанию / Пер. с нем. под ред., с предисл. (с. 5—33) и примеч. Г. В. Рамишвили. — М.: Прогресс, 1984. — 400 с. — (Языковеды мира). — 10 000 экз. (в пер.)
Содержание: О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества. Статьи и фрагменты.
1985
Содержание: Идеи к опыту. О различии между полами. Эстетические опыты. Размышления о всемирной истории. План сравнительной антропологии. О духе, присущем человеческому роду. Об изучении языков. Характер языка и характер народа. О буквенном письме.
Содержание: Звук и значение. О теории фонологических союзов между языками. Звуковые законы детского языка и их место в общей фонологии. Принципы исторической фонологии. К общему учению о падеже. Морфологические наблюдения над славянским склонением. Русское спряжение. О структуре русского глагола. Нулевой знак. Взгляды Боаса на грамматическое значение. Ретроспективный обзор работ по теории стиха. Мозг и язык. Лингвистические типы афазии. Часть и целое в языке. Речевая коммуникация. Язык в отношении к другим системам коммуникации. Значение Крушевского в развитии науки о языке. Двадцатый век в европейском и американском языкознании — тенденции и развитие. О лингвистических аспектах перевода. Лингвистика и её отношение к другим наукам. Роль языкознания в экзегезе Слова о полку Игореве. Ускользающее начало.
1987
Содержание: Основа сравнительного славянского литературоведения. Вопросы поэтики. Грамматический параллелизм и его русские аспекты. Аксиомы системы стихосложения. Скорбь побиваемых у дров. Статуя в поэтической мифологии Пушкина. Стихи Пушкина о деве-статуе, вакханке и смиреннице. О Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы. Пушкин и народная поэзия. Фактура одного четверостишья Пушкина. Заметки на полях лирики Пушкина. Заметки на полях Евгения Онегина. Пушкин в свете реализма. Раскованный Пушкин. Тайная осведомительница, воспетая Пушкиным и Мицкевичем. Заумный Тургенев. Стихотворные прорицания Александра Блока. Новейшая русская поэзия. Из мелких вещей Велемира Хлебникова. Заметки о прозе поэта Пастернака. Из комментария к стихам Маяковского. О стихотворном искусстве Уильяма Блейка. Взгляд на Вид Гельдерлина. О художественном реализме. Футуризм. Письма с запада. Дада.
1988
  • Теньер, Люсьен. Основы структурного синтаксиса / Пер. с франц. Вступ. ст. и общ. ред. В. Г. Гака. — М.: Прогресс, 1988. — 656 с. — (Языковеды мира). — 3750 экз. (в пер.)
1990
1992
1993
  • Бюлер, Карл. Теория языка: Репрезентативная функция языка = Sprachtheorie: Die Darstellungsfunktion der Sprache / Пер. с нем. Общ. ред. и коммент. Т. В. Булыгиной; Вступ. ст. Т. В. Булыгиной, А. А. Леонтьева (с. VII—XXIV). — М.: Прогресс: Универс, 1993. — 501 с. — (Языковеды мира). — 5000 экз. — ISBN 5-01-001595-1. (в пер.)
  • Сепир, Эдвард. Избранные труды по языкознанию и культурологии / Пер. с англ. под ред. и с предисл. (с. 5—22) А. Е. Кибрика. — М.: Прогресс: Универс, 1993. — 654 с. — (Филологи мира). — ISBN 5-01-002079-3. (в пер.)
1995
Содержание: В первом разделе историко-философские и публицистические работы, в которых развиваются идеи евразийства. Во втором разделе лекции Трубецкого по древнерусской литературе, а также его работы о творчестве Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого.

Переиздания

  • Бюлер, Карл. Теория языка: Репрезентативная функция языка = Sprachtheorie: Die Darstellungsfunktion der Sprache / Пер. с нем. Общ. ред. и коммент. Т. В. Булыгиной; Вступ. ст. Т. В. Булыгиной, А. А. Леонтьева (с. VII—XXIV). — 2-е изд. — М.: Прогресс: Универс, 2000; 2001. — 504 с. — (Филологи мира). — 1000 экз. — ISBN 5-01-004714-4. (обл.)
  • Сепир, Эдвард. Избранные труды по языкознанию и культурологии / Пер. с англ. под ред. и с предисл. (с. 5—22) А. Е. Кибрика. — 2-е изд. — М.: Прогресс, 2000; 2001. — 656 с. — (Филологи мира). — 1000 экз. — ISBN 5-01-004726-8. (обл.)

Напишите отзыв о статье "Языковеды мира"

Примечания

  1. [www.ozon.ru/context/detail/id/228853/ OZON.ru — Лингвистическое наследие XX века]
  2. Переиздание книги: Мейе, Антуан. Общеславянский язык. М.: Изд-во иностранной лит., 1951.

См. также

Отрывок, характеризующий Языковеды мира

Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.