Филоматы

Филома́ты (от греч. «стремящийся к знанию») — тайное патриотическое и просветительское объединение студентов Виленского университета, действовавшее в 1817—1823 годах, членами которого состояли впоследствии выдающиеся поэты, учёные, общественные деятели.

История

Зарождение общества относится к осени 1817 года, когда 1 октября было образовано по инициативе Адама Мицкевича, Онуфры Петрашкевича, Юзефа Ежовского Общество друзей полезного развлечения. В учредительном собрании участвовали также Бруно Сухецкий и Эразм Полюшинский, который был избран вице-президентом и казначеем общества; президентом стал Юзеф Ежовский. В ноябре того же года в общество были приняты Франтишек Малевский, сын ректора Виленского университета Шимона Малевского, Юзеф Ковалевский и Зыгмунд Новицкий.

При участии Яна Чечота и Томаша Зана общество было преобразовано и названо Обществом филоматов; был принят новый устав с 272 правилами. Первоначальными целями было самообразование и самоусовершенствование членов, связанных дружбой. Структура ориентировалась на научные и литературные общества. Организация состояла из двух отделений — литературы и моральных наук с Ф. Малевским, затем А. Мицкевичем во главе (1818—1819), и физико-математического и медицины под руководством О. Петрашкевича. Деятельность состояла в чтении и критических разборах своих сочинений, дискуссиях о прочитанных книгах и т. п.

Под влиянием профессора Виленского университета Иоахима Лелевеля с 1818 года в программе общества появились общественные цели, а в 1819 году программа приобрела отчетливую политическую и патриотическую окраску. В разное время в члены общества были приняты Доминик Цезарий Ходзько, Юзеф Ходзько, Казимир Пясецкий, Игнацы Домейко, Михал Рукевич, Ян Соболевский (1819), Винцентий Будревич (1820), Антоний Эдвард Одынец (1821), Станислав Козакевич (1822). Самым старшим из филоматов был Ежовский, родившийся около 1795 года, самым младшим — Домейко (1802 года рождения).

Общество филоматов оставалось тайным и с ограниченным числом членов — 21 человек или 19, без З. Новицкого, по окончании университета служившего учителем в Белостоке и членом общества не считавшегося, а также без Б. Сухецкого и Э. Полюшинского, исключённых за бездеятельность. Однако оно охватило своим влиянием виленское студенчество и гимназическую среду главным образом через свои дочерние организации, филиалы — легальные и тайные кружки и общества: Союз друзей (1819), преобразованный в 1822 году в Союз филадельфистов (38 членов); Кружок лучезарных (или «лучистых», „Promienistych“, 1820), официально именуемым Обществом друзей полезного развлечения (168 членов); общество филаретов (1820; 176 членов), Общество поэтов (1823; 17 членов).

Филоматы установили контакты со старшим поколением заговорщиков из числа действовавших в Литве масонов, с нелегальными организациями в Королевстве Польском и с декабристами.

Процесс филоматов

В сентябре 1823 года был арестован филарет Ян Янковский, который на допросах сообщил о существовании общества филаретов и назвал все известные ему имена. В октябре по распоряжению Н. Н. Новосильцева были арестованы филареты, а также все филоматы, действовавшие как филареты; как указывал И. Н. Лобойко, «взяли до 100 человек. <…> Многие… были уже женатыми или служили в отдаленных губерниях по выборам дворянства и совершенно забыли они, что, быв студентами, принадлежали к обществу филаретов, и, будучи содержимы в заключении, никак не могли понять, по какой причине постигла их эта жестокая судьба». Игнацы Домейко был арестован в середине ноября в имении своего дяди близ Лиды. Ф. Малевский, живший в Берлине, был арестован по требованию великого князя Константина Павловича в декабре 1823 года, передан российским властям и доставлен в Варшаву. Узнав на допросах, что его друзья якобы признались в существовании тайного общества, он сообщил следствию о филоматах, приняв вину на себя. В Вильну Малевский был доставлен в апреле 1824 года.

Арестованные филоматы и филареты, пока тянулось многомесячное следствие под руководством Новосильцева, пребывали в заключении в кельях бывших виленских монастырей — бернардинского, францисканского, босых кармелитов, пиаров. Томаш Зан был заключён в тюрьму на Лукишках. Часть филоматов содержалась в заключении в бывшем монастыре миссионеров, часть — в бывшем базилианском монастыре Святой Троицы. В мае 1824 года в базилианский монастырь был переведён Зан, месяц спустя — Ян Чечот. Ныне на здании имеется мемориальная таблица на литовском и польском языках, гласящая, что здесь с 23 октября 1823 года по 21 апреля 1824 года был заключён Адам Мицкевич вместе с другими филоматами и разворачивается действие третьей части «Дзядов».

Суду было предано 108 участников студенческих организаций (крупнейший студенческий политический процесс в Европе того времени). Двадцать из них осенью 1824 года были либо приговорены к тюремным срокам с последующей ссылкой (Томаш Зан, Адам Сузин, Ян Чечот), либо высланы вглубь России (Юзеф Ежовский, Адам Мицкевич, Юзеф Ковалевский).. И. Н. Лобойко писал: «Такое решение можно считать не только великодушным, но даже благодетельным для студентов; но судьба профессоров <…> была вовсе неожиданною и незаслуженною <…> профессоры Лелевель, Данилович, Голуховский, отец Михаил Бобровский и библиотекарь Контрым <…> ни в чем обличены ни по суду, ни по допросам не были, и исключены из университета… Все они лишились мест и обещанной по уставу университета пенсии и по приговору Новосильцева должны были удалиться на место родины своей».

Литература

• Vytautas Skuodis. Vilniaus universiteto filomatai ir filaretai, jų likimai. Istorinė apybraiža. — Vilnius: Vilniaus universiteto leidykla, 2003. — 146 с. — ISBN 9986-19-589-6. (лит.)

Отрывок, характеризующий Филоматы

Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж лезть то!
– Так и все полезут, – сказал лакей и, тоже начав работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.