Философия нагуа
Философия науа — философия коренных народов Мезоамерики в XV и XVI веках, объединенных узами языка науатль, таких как ацтеки, тецкоканцы, чолултеки, тлакскалтеки и др.
Исторические источники
Первые исторические исследования нагуасской культуры были произведены испанскими миссионерами-монахами. Особенно ценен вклад Фрая Бернардино де Саагуна, подробно записавшего на языке науатль знания, преподававшиеся в школах Калмекак, полученные из уст самих индейцев. Саагун следовал самому строгому методу антропологической науки. Он составил список основных вопросов, отобрал самых надёжных информаторов: старцев, воспитывавшихся во времена древней империи, и просил их отвечать в самой обычной для них форме — посредством рисунков; при этом он старается вызвать повторение одних и тех же понятий, но различными оборотами и словами.
Другим источником сведений является книга 1524 года «Беседы и христианская доктрина, с помощью которой двенадцать монахов Святого Франциска, посланные папой Андрианом Шестым и императором Карлом Пятым, обращали в свою веру индейцев Новой Испании». Книга содержит высказывания мудрецов нагуа в защиту своих мнений и верований.
Многие сведения почерпнуты из коллекции «Мексиканских песен», рукопись коллекции относится к семидесятым годам XVI века, а также из дидактических бесед или наставлений для внушения идей и моральных принципов как детям в Калмекак или в Телпочкалли, так и взрослым по случаю чьего-либо бракосочетания, рождения или смерти, впервые опубликованных под названием «Гуэгуэтлатолли, документ А» доктором Анхела М. Гарибай К.
Существуют и другие источники нагуаской культуры: рукописи на языке науатль и других языках, кодексы, произведения искусства, такие как Камень Солнца (ошибочно называемый Ацтекским календарём) и скульптура Коатликуэ (в юбке из змей).
Исследованиями культуры и философии нагуа занимались Карлос де Сигуэнса-и-Гонгора, Джованни Ф. Джемелли Каррери, Хуан Хосе де Эгиара-и-Эгурен, Лоренсо Ботурини Бенадучи, Франсиско Хавьер Клавихеро, Дон Мануэль Ороско-и-Берра, Дон Алфредо Чаверо, первый историк философии Мексики Дон Эметерио Вальверде Тельес, представители «немецкой школы» и другие.
Учёные и лжеучёные
Философов на языке науатль называли тламатини, что переводится как «тот, кто знает кое-что» или «тот, кто знает нечто». Существует много записей о самих философах, характеризующих их как «большой факел, который не дымит», мачицтли — «владеющий знанием», теихтламачтиани — «тот, кто обогащает или передаёт что-то другому», тетецкавиани — «ставящий зеркало другим» и множество других однозначно указывающих, что в нагуаской культуре существовало близкое к нашему понятие Философ. Философам было поручено составлять, рисовать, знать и обучать песням и поэмам, в которых хранились их науки.
Существовало, так же, и понятие софиста или лжеучёного — амо кали тламатини. И тот и другой стремятся воздействовать на людей, обучая: один — истине, другой, как колдун, «закрывает вещи», «заставляет людей гибнуть, все таинственно уничтожает».
Согласно верованиям нагуа, философы были «обречены знать», размышляя и испытывая непреодолимое желание исследовать и познать потусторонность.
Космологические идеи нагуа
Неужели правда, что мы живем на земле?
На земле мы не навсегда: лишь на время.
Даже яшма дробится,
даже золото разрушается,
даже перья кетцала рвутся,
на земле мы не навсегда: лишь на время.
Рассматривая проблему о фундаменте или основе мира философы нагуа задавали два вопроса:
- Что все-таки сохраняется?
- Чем является то, что хорошо кончается?
Будучи уверенными в том, что мир, в котором даже «золото и яшма разрушаются», более похож на сон и сам по себе не обладает той основой, которую они искали, тламатиниме попытались найти её в области метафизики. Ответы на вопросы, касающиеся происхождения и основы мира и вещей, сформулированы в одном старом рассказе из «Анналов Куаутитлана» (Anale.s de Cuauhtitlan). Решение вопроса символически приписывается Кетцалькоатлю — богу, герою толтекской культуры.
Опорой земли считался бог Ометеотль — двойственное начало, открытое в результате долгого размышления и символически отображённое в образе Кетцалькоатла. Ометеотль (бог дуальности) в своей двойственной женско-мужской форме: тлалламанак «дает основу земле» и тлалличкатл «одевает землю хлопком (облаками)».
Омейокан (место дуальности), находящееся выше «девяти перекладин», образующих небеса. Ометеотль — старый бог Гуэгуэтеотл, как его иногда называют, не одинок перед Вселенной. В силу своей основной созидательной функции он является «матерью и отцом богов». Он породил четырёх сыновей, изображаемых разными цветами — красным, черным, белым и голубым и отождествляемых с естественными элементами, сторонами света и периодами времени, находящимися под их влиянием.
- Красный Тескатлипока идентифицируется с востоком;
- Черный Тескатлипока связан с ночью и областью мертвых, расположенной к северу;
- Белый Тескатлипока (ночь и ветер) связан с западом, областью плодородия и жизни;
- Голубой Тескатлипока связан с югом, областью, которая находится слева от Солнца;
Через шестьсот лет после рождения четыре бога-брата создали огонь, половину солнца, мужчину и женщину, дни и разделили их на месяцы, дав каждому месяцу 20 дней, и таким образом получилось 18 месяцев и 360 дней в году. Потом они создали женатую пару богов ада, небеса, вплоть до тринадцатого, и воду, в которой вырастили большую рыбу из которой сделали землю.
Напишите отзыв о статье "Философия нагуа"
Литература
- Леон-Портилья, Мигель. [www.indiansworld.org/nahua_philosophy.html Философия нагуа. Исследование источников] / Перевод и комментарии Р. Бургете. — М: Издательство Иностранной Литературы, 1961. — 384 с.
- Бургете А. Р. К вопросу о философской мысли мезоамериканских цивилизаций. — Историко-философский ежегодник 1992. — М: Наука, 1994. — С. 77-101. — 390 с.
- Бернардино де Саагун, Куприенко С.А. [kuprienko.info/bernardino-de-saagun-s-a-kuprienko-obshhaya-istoriya-o-delah-novoj-ispanii-knigi-x-xi-poznaniya-astekov-v-meditsine-i-botanike/ Общая история о делах Новой Испании. Книги X-XI: Познания астеков в медицине и ботанике] / Ред. и пер. С. А. Куприенко.. — К.: Видавець Купрієнко С.А., 2013. — 218 с. — (Месоамерика. Источники. История. Человек). — ISBN 978-617-7085-07-1.
- Анонимные авторы. [books.google.ru/books?printsec=frontcover&id=8Q0DFMQYchUC#v=onepage&q&f=false Кодекс Мальябекки] / Ред. и пер. В.Н. Талаха, С.А. Куприенко. — К.: Видавець Купрієнко С.А., 2013. — 202 с. — ISBN 978-617-7085-04-0.
- Анонимный автор. [kuprienko.info/codice-mendoza/ Кодекс Мендоса] / Ред. и пер. С. А. Куприенко, В. Н. Талах.. — К.: Видавець Купрієнко С.А., 2013. — 308 с. — ISBN 978-617-7085-05-7.
- Пресвитер Хуан; Антонио Перес; фрай Педро де лос Риос (глоссы). [kuprienko.info/codice-mexicano-385-telleriano-remensis-con-codice-rios-codex-azteca/ Мексиканская рукопись 385 «Кодекс Теллериано-Ременсис» (с дополнениями из Кодекса Риос)] / Ред. и пер. С. А. Куприенко, В. Н. Талах.. — К.: Видавець Купрієнко С.А., 2013. — 317 с. — ISBN 978-617-7085-06-4.
- Талах В.Н., Куприенко С.А. [kuprienko.info/talah-v-n-kuprienko-s-a-amerika-pervonachal-naya-istochniki-po-istorii-majya-naua-astekov-i-inkov/ Америка первоначальная. Источники по истории майя, науа (астеков) и инков] / Ред. В. Н. Талах, С. А. Куприенко.. — К.: Видавець Купрієнко С.А., 2013. — 370 с. — ISBN 978-617-7085-00-2.
Отрывок, характеризующий Философия нагуа
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.
Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
