Философия обыденного языка

Позитивизм
Основные понятия
Верификация, Опыт, Факт Индукция, Конвенционализм Теорема о неполноте Тезис Дюэма — Куайна Метаязык Проблема демаркации Джастификационизм Псевдонаука
Тексты
Основные начала Логико-философский трактат
Течения
Эмпириокритицизм, Махизм Венский кружок, Неопозитивизм Львовско-варшавская школа Логический позитивизм / Аналитическая философия Правовой позитивизм Постпозитивизм
Люди
Конт, Тэн, Милль, Спенсер Мах, Авенариус, Адриго Пуанкаре, Дюэм, Рассел Шлик, Карнап, Гедель, Нейрат Витгенштейн

Философия обыденного языка (англ. ordinary language philosophy), философия лингвистического анализа — одна из школ лингвистической философии, рассматривающая традиционные философские проблемы как основанные на ошибочном понимании философами того, что в действительности означают обычные слова, искажении смысла обычных слов.

Обычно этот подход предполагает воздержание от формулирования философских «теорий» в пользу более близкого внимания к деталям каждодневного употребления «обыденного» языка. Ассоциируется с работами Джона Остина, Гильберта Райла, Г. Л. А. Харта, Питера Стросона, Джона Сёрла и поздними работами Людвига Витгенштейна.

Э. К. Грэлинг, исследователь творчества Витгенштейна, уверен, что несмотря на то, что работы Витгенштейна, вероятно, сыграли «второ- или третьестепенную [роль в развитии] философского рассмотрения языка, что было доминирующим умонастроением в середине века», ни Гильберт Райл, ни кто-либо из тех, кто принадлежал так называемой школе «Философии обыденного языка» (ассоциирующейся в первую очередь с Джоном Остином), не был витгенштейнианцем. И что более важно, Грэлинг отмечает, что «большинство из них не были подвержены влиянию поздних идей Витгенштейна, а некоторые явно противостояли ему».

Само название этой философской школы происходит из противопоставления этого подхода и более ранних попыток, которые доминировали в аналитической философии, а сейчас иногда называются «философией идеального языка». Философия обыденного языка была доминирующей философской школой в период между 1930 и 1970 годами, и она остается важной силой в сегодняшней философии.

История

Ранняя аналитическая философия низко оценивала обыденный язык. Бертран Рассел стремился избавиться от языка как от того, что не заслуживает какого-либо философского внимания, и тем более от обыденного языка как от слишком запутанного для решения метафизических и эпистемологических проблем. Фреге и члены Венского кружка (особенно Рудольф Карнап), молодой Витгенштейн и У. В. О. Куайн пытались преодолеть неточности обыденного языка путём использования ресурсов современной логики. Точка зрения Витгенштейна, выраженная в его «Логико-философском трактате» более или менее соответствовала той точке зрения Рассела, что обыденный язык должен быть переформулирован так, чтобы он перестал быть двусмысленным и точно репрезентировал мир, чтобы мы с его помощью могли лучше решать философские проблемы.

С другой стороны, позже Витгенштейн описывал свою задачу как возвращение «слов обратно от их метафизического к их каждодневному употреблению». Эта перемена заметна в его неопубликованной работе 1930 года, одними из центральных тезисов которой были идеи о том, что в обыденном языке нет ничего ошибочного, и что многие традиционные философские проблемы являются лишь иллюзиями, порождёнными непониманием языка и связанных с ним вопросов. Первая идея привела к отрицанию подхода ранней аналитической философии, а вторая — к замене этого подхода большим вниманием к языку в его нормальном употреблении для того, чтобы скорее «растворить» философские проблемы, чем чтобы попытаться разрешить их. Изначально философия обыденного языка рассматривалась как расширение или даже как альтернатива аналитической философии. Теперь же, когда термин «аналитическая философия» имеет более менее стандартизированное значение, философия обыденного языка рассматривается как этап развития аналитической традиции, следующий за логическим позитивизмом и предшествующий тому этапу развития аналитической философии, который продолжает разворачиваться сейчас и ещё не имеет своего названия.

Анализ обыденного языка возник и разрабатывался в Оксфорде в 1940-х годах под влиянием Джона Остина и Гильберта Райла и был широко распространён вплоть до конца своей популярности в конце 1960-х годов. Сейчас часто можно слышать заявления о том, что «философия обыденного языка мертва». Витгенштейн, возможно, один из немногих ключевых фигур, которые сохранили свою репутацию до сегодняшнего дня. С другой стороны, лингвистический поворот остается одним из наиболее важных и дискуссионных движений современной мысли, и основания многих результатов этого поворота, ощущаемого во многих академических дисциплинах, могут быть обнаружены в философии обыденного языка.

Центральные идеи

Идея того, что философия попадает в затруднения, пытаясь понять слова вне контекста их употребления в обыденном языке (контекстуализм), берёт своё начало в Англии.

Например, в вопросе «Что есть реальность?» философы трактовали слово «реальность» как существительное, обозначающее что-то, что обладает определёнными свойствами. Тысячи лет они спорили об этих свойствах. С другой стороны, философия обыденного языка исследует то, как мы употребляем слово «реальность». Иногда люди говорят: «Кажется, что X имеет место, но реально Y имеет место». Это выражение не означает, что существует специальное измерение бытия, где Y истинно в то время, как X истинно в нашем измерении. В действительности, это выражение означает: «X кажется верным, но эта кажимость оказалась ошибочной. Истина в том, что Y». То есть, выражение «реально» скорее похоже на выражение «тем не менее». А фраза «Реально, что…» выполняет схожую функцию — подготовить ожидания слушающего. Более того, когда мы говорим о «реальном оружии», мы не делаем каких-либо метафизических утверждений о природе реальности; мы лишь противопоставляем это оружие игрушечному оружию и т. д.

В действительности, разногласия начинаются тогда, когда философы обыденного языка применяют тот же метод к исследованию таких вопросов как «Что есть истина?», «Что есть сознание?» Философы этой школы настаивают, что мы не можем допустить, что «истина» является «вещью» (в таком же смысле, как столы и стулья являются «вещами»), которая репрезентируется словом «истина». Мы должны обратить наше внимание на то, как слова «истина» и «сознание» фактически функционируют в нашем обыденном языке. В ходе исследования, мы обнаружим, что нет какой-то одной сущности, которой соответствует слово «истина». То есть, мы обнаружим то, что Витгенштейн пытался описать при помощи понятия «семейные сходства». Поэтому философы обыденного языка стремятся быть антиэссенциалистами. Антиэссенциализм и лингвистическая философия, которая ассоциируется с ним, зачастую очень важны для современного феминизма, марксизма и других социально-философских концепций, направленных на критику несправедливости статуса-кво. Приводятся аргументы, что эссенциалист, придерживающийся концепции «истина» как «вещь», тесно связан с идеей доминирования, а отрицание альтернативных истин понимается как отрицание альтернативных форм жизни. Сходные аргументы иногда включают в себя идеи философии обыденного языка и других антиэссенциалистских движений (например, постструктурализма).

Литература

• Геллнер Э. Слова и вещи. — М.: перевод с англ., 1962.
• Бегиашвили А. Ф. Современная английская лингвистическая философия. — Тб., 1965.
• Хилл Т. И. Современные теории познания. — М.: пер. с англ., 1965.
• Austin J. L. Sense and Sensibilia. — Oxford: Clarendon Press, 1962.
• Ryle G. Dilemmas. — Cambridge: Cambridge University Press, 1954.
• Ryle G. The Concept of Mind. — Chicago: University of Chicago Press, 1949.
• Strawson P. F. Individuals: An Essay in Descriptive Metaphysics. — London: Methuen, 1959.

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Философия обыденного языка

– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.